- Так сложилось, - часто говорил он.

- Так сложилось, - согласилась я и впустила Юсю в свою жизнь. Осторожно, на самый краешек.

...

Я познакомилась с ним через месяц после своего возвращения с Крыма. Пустой месяц, в котором дни лениво наползали друг на друга, громоздились серыми студенистыми массами, нехотя превращаясь в недели. Я была космонавтом, пролетевшим, Бог знает сколько световых лет, чтобы попасть на Землю – непреодолимая сила тяжести сгибала меня пополам, наливала свинцом руки и ноги.

Подруга, тщетно пытаясь вытянуть из меня подробности моего длительного отпуска, натыкалась на колючую проволоку ничего не значащих слов, опутавшую меня: морские звезды, чайки, море, песок, прибой, горы, пляж, загар, медузы, вино, крабы, ночь. И проч. проч. проч. В конце концов, она махнула на меня рукой и бросила, уходя, будто листом жести накрыла:

- Депрессия.

Я согласно кивнула головой:

- Да, наверно, акклиматизация спровоцировала...

...

Мама долго, тревожно, по-птичьи поворачивая голову, всматривалась в мое лицо, будто что-то потеряла в нем где-то в районе между лбом и верхней губой. Ничего не обнаружив, она вздохнула и сказала звенящим от страшного подозрения голосом:

- Все. Я так и знала. Это сглаз. Порча. Приворот.

- Мам, ну перестань... Я просто очень устала за это лето. Вымоталась.

- Нет, нет, - она уже полностью уверилась в своем подозрении и судорожно искала способы моего спасения, - это приворот.

Гадалка с длинными ногтями и волосами поводила тонкими сухими руками над моей жизнью... Нашла меня в стеклянном шаре и ткнула острым ярко-красным ногтем. Хотела кому-то путь указать, да сил не рассчитала и попала точно в сердце. Стеклянный человечек в шаре взмахнул испуганно руками, будто улететь пытался, но не взлетел – на колени упал, пытаясь сердце прикрыть ладонями...

...

Бой-френд стоял между мной и ослепительно светлым прямоугольником окна. Он любил стоять вот так, чтобы его красивое мужественное лицо с упрямым подбородком и прямым чеканным носом оставалось в тени. Злость и обида затвердели в нем до такой степени, что, казалось, он нашпигован цементом. Его черный неподвижный силуэт напоминал мишень в тире. Обманчивое впечатление... Это он смотрел на меня сквозь прорезь прицела и цедил слова, безжалостно выкидывая местоимения:

- Любишь только себя. Как мог жить с такой? О свадьбе думал! Трахалась с ней? Господи! Изменила с девкой!

Он выкручивал себя этими фразами, как белье после стирки. Я слышала треск непрочной материи, видела последние капли его гнева. Сейчас он встряхнется, расправит себя, развернет. Подсохнет голос. И на невидном лице появится насмешка. Я не достойна быть свидетелем его гнева, а тем более его обиды. Он шевельнулся, хрустнул пальцами и натянуто-шутливо произнес:

- А впрочем, милая, решай сама. Взрослая девочка. Глупая, правда. Глупая! Если что – звони.

И, насвистывая, ушел. Не уточняя, если «что».

...

Целый месяц выматывающих разговоров с милым, мамой и подругой, заканчивающихся истериками и взаимными оскорблениями, довел меня до состояния близкого к помешательству. В конце концов, я запретила им поднимать эту тему:

- Ничего не было, - сказала я. И день за днем пыталась заставить себя поверить в это. Я боролась с собственным сердцем. Тщательно, день за днем я возводила каменную стену, отделявшую меня от каких-либо воспоминаний. Создавала пустоту. Искусственный вакуум, в котором погибали молекулы моей памяти... Словно культурист, упорно наращивающий мышцы, создающий рельефы своего тела, я создавала рельефы нового мира. И помимо тренажеров, эспандеров и гантелей были у меня свои стероиды и анаболики.

...

Я тяготилась ими. Не познавала. Не изучала. Не любила. Дарила цветы и избитые фразы. Делала все быстро, сильно и уверенно, с нацеленностью на результат. И не было в этой злой нацеленности и капли той нежности, что я испытывала к Лейле. Мелькало где-то на вспышке страсти равнодушно-одобрительное: «Какая ладная фигурка...», прорывалось горячим дыханием чуть слышное: «Люблю...». Логика фальши или фальшь логики: занимаюсь с тобой любовью, значит люблю.

На исходе ночи, едва на горизонте показывалась полоска еще неуверенного рассвета, я уходила из дома, неизменно оставляя на столике у кровати чашку кофе и ключи с запиской: «Оставь под ковриком». Гуляла по не проснувшемуся еще городу, пытливо вглядывалась в какие-то смазанные утренней сонливостью лица редких прохожих, зябко курила у покрытого ночной сыростью фонаря, выжидала. И они уходили, послушно оставляли под ковриком ключ, вычеркивали себя из моей жизни, а меня из своих записных книжек. Иногда после мы случайно встречались, но я не помнила имен... Они же, скользнув по мне обиженно-отчужденным взглядом, спокойно проходили мимо. А одна не ушла. И ключ под коврик не спрятала. И на мое удивленно-злое: «Что ты тут делаешь?» пожала плечами и осталась. Ей понравился холодный кофе и мой неровный почерк:

- Как у пацана, - сказала она.

- Ты замороженная, - говорила она пару месяцев спустя, - в тебя будто вдохнули зиму. И дыхание у тебя холодное не от ментоловых жвачек.

Она задалась благой целью – меня разморозить, как советский холодильник: раскрыть на всю катушку и ножом для ускорения процесса лед откалывать... Но вскоре нож сломался, поранив ее. Всхлипывая в большой клетчатый платок на моей кухне, она обвинила меня в большой нелюбви. Мой тоненький веснушчатый прокурор:

- Ты никогда не научишься любить. Тебе это недоступно. В тебе смешались лед и секс – отвратительный коктейль, который вечером возбуждает и пьянит, а утром отзывается жуткой головной болью.

...

Юся знал многое, но, по сути, не знал ничего. Провожая взглядом восхитительную в своем совершенстве спину очередной претендентки на мое ложе, он покачал головой:

- Коллекционируешь ты их что ли. Как бабочек. Прекрасных легкокрылых бабочек. Пришпиливаешь их словно иголкой своей болью, надеясь, что они ничего не чувствуют. А потом легко забываешь.

- Юсь, так надо.

- Кому надо? Ты выматываешь себя в этом сумасшедшем марафоне. Иногда я не могу смотреть тебе в глаза – там тоска в чистом виде. Отфильтрованная, концентрированная тоска. Девочка, что ты делаешь с собой?

- Юся, ты ничего не знаешь.

Он грустно улыбнулся:

- Знаю. Ты бежишь от себя. От своего прошлого, не понимая, что оно в тебе, и никуда от тебя не денется. Поговори со мной.

- Прости, но мне пора. Она ждет. Созвонимся.

...

Лишь однажды я позволила себе проникнуть за выстроенную стену, преодолевая сомнение и страх, я шагнула на запретную территорию. И каждый шаг отзывался почти физической болью и отчаяньем.

Морозным январским вечером мы с Юсей сидели в моей комнате, завернувшись в пушистый теплый плед, пили испанское вино и лениво спорили по поводу недавно прочитанной книги. Юся выбрался из пледа, подошел к стеллажу с книгами:

- Ну вот возьмем к примеру Кафку, - он вытащил книгу и начал листать. Я улыбнулась – теперь он не успокоится, пока не склонит меня на свою сторону.

- Хм, красивая фотография. Кто это? – он повернулся ко мне, держа в руках маленький глянцевый квадратик, подписанный синим фломастером.

Я окаменела.

- Где... Где ты это взял? – спросила я шепотом.

- В книжке было. Господи, да на тебе лица нет! Кто это? – Юся сел рядом, разглядывая самую прекрасную в мире женщину, - Слушай, а может летом на море махнем? В Крым. Там такие места!

Он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.

- Снимем комнату у какой-нибудь милой бабульки. Мелкого с собой возьмем.

Юся повернул голову и легко толкнул меня плечом:

- Эй...

Я не видела ее - эту фотографию – почти полтора года. Думала, что потеряла. И решила, что это к лучшему. Я никогда не решилась бы выкинуть, порвать ее. И, словно наркоман, вводила бы каждодневно очередную дозу боли...

Юся пощелкал пальцами перед моим лицом:

- Да что с тобой?

- Последний раз я была на юге пару лет назад, - отрешенным голосом сказала я, - с моим бывшим. Заболела серьезно. Жар, бред и прочие прелести. Мне нельзя в Крым. Не рекомендуется. Во избежание рецидива.

Я взяла карточку – по пальцам словно разряд тока пробежал. Лейла...

- Что? Что с тобой? – Юся развернул меня к себе и тревожно посмотрел мне в глаза, - почему ты плачешь?

Плачу... Я провела ладонью по щеке. Да. Мои первые слезы с тех пор, как я приехала домой. Я запретила себе плакать еще тогда, на пляже, когда, вернувшись пожелать спокойной ночи, увидела, как Она целует другую.

- Я назвала Ее Лейла... Неважно, какое имя ей дали при рождении – наверняка ничего оригинального. Машакатясветарита – бесконечный список неподходящих для нее имен. Я назвала ее Лейла. И всякий раз, глядя на нее, перекатывала во рту это сладкое и какое-то восточное слово, напоминающее о персидских сказках и восхитительных с непонятными названиями лакомствах, вот так: лей-ла...

Юся слушал, не перебивая, не шевелясь, почти не дыша. Он знал – то, что я расскажу сейчас, не повторю больше никогда. Он видел, как больно было мне, как нестерпимо больно. И я, как ребенок, плакала от этой боли и пряталась у него на груди. Юся обнимал меня, баюкал, а я слышала, как стучало его сердце, и рассказывала о стаккато Ее сердца под моей щекой.

- Все пройдет... Все... Ты поправишься. Освободишься от Нее. Я обещаю, - шептал он мне. Я поверила ему. Он с каким-то первобытным суеверием относился к словам. С большой осторожностью давал, тщательно взвешивал, аккуратно отмеривал, никогда не забирал обратно и всегда держал. Словам в его мире отводилось почетное место, он даже произносил их со вкусом, смакуя каждый звук. Я знала, что он не обманет.

Больше мы никогда не говорили о Ней. Вдвоем соблюдали некое табу, странный обет молчания, запретивший нам произносить имя Ее.