Она снова была надо мной, на мне, во мне, вела меня кончиками пальцев по краю пропасти, по краю наслаждения. Она знала, что я соглашусь на все «если только». Наклонилась ко мне, поцеловала глубоко и на последнем аккорде, когда тело мое накрыла сладостная волна, назвала свою цену:

- Если ты останешься со мной.

Часть 3

«...Возьми, сестра, эту книгу. Возьми ее от безумца – высокопарного глупца и тихого мечтателя... От человека возьми, сестра моя, от человека, который шел подле жизни – мимо нее...»*?

Как могла я принять ее предложение? Как могла не принять его? По-моему в шахматах это называется вилкой – любое решение приведет к потере, ибо сама ситуация есть следствие какой-то ошибки в прошлом. Ошибкой была моя встреча с ней, запланированная кем-то свыше.

В золотистых черточках кофейных глаз я видела, что бесполезно доказывать абсурдность этой сделки. Нет спасенья. Выбор страшен – тщетно искать постоянно ускользающий фантом, оглядываться на улицах, набирать случайный номер телефона в надежде услышать голос Ее, или же раствориться в кофейной горечи, стискивать ночами зубы, кусать подушку, заглушая рвущийся крик, перебирать в памяти заветные цифры без надежды воспользоваться ими...

- Я позвоню в субботу. Решай... Да, кстати, мне не нужен твой красочный нереальный мир. Я не люблю сказки. Называй меня по имени,

- сказала она, сложив свои безупречные губы в милую улыбку.

...В воскресенье, напевая какой-то незатейливый мотивчик, она хозяйничала в моей квартире.

А ко мне пришло спокойствие. Накрыло меня, словно ватным одеялом – не пробирались туда льдистый холод упреков и сквозняки сомнений. Стылый болотный сумрак стопроцентного пофигизма. Вроде бы в какой-то момент я начала испытывать удовольствие от этого странного состояния. Я тонула, не сопротивляясь, и наслаждалась видом бегущих наверх пузырьков и равнодушно глазеющих на меня ярких ядовитых рыб. Не отчаяние – уверенность в том, что так и надо. Тешила себя мыслью, что не мы виноваты в своих проколах – кто-то все решает за нас. Неси свой крест.

Я называла ее по имени, не привязывая имя к ней – три слога, пытающиеся заполнить пустоту между нами. Слишком мало.

- По-ли-на, - произносила я так, будто читала транскрипцию только что выученного иностранного слова.

- По-лина, - выдыхала облачко пара на морозе.

- Поли-на, - рисовала по хрустальной глади горного озера.

- Полина, - и черемухой вязало рот.

Иногда я дарила ей цветы. Не потому что хотела сделать приятное – их безмолвная красота очаровывала меня. Бордовая бархатистая элегантная роза – каждый лепесток безупречен и безупречностью этой соперничает с ее губами. Но гораздо большее эстетическое удовольствие получала я от лепестков этих, от всех вместе и каждого в отдельности, нежели от правильной формы ее рта. Тонкая строгая лилия, прозрачно-белая, надменная леди – любоваться ее аристократичным изяществом могла я не один час, не обращая никакого внимания на ту, которой эта лилия была преподнесена.

Иногда мы гуляли по городу, и она держала меня за руку. Я не чувствовала ее. Нет, ее ладонь несла тепло ладони моей, но это было тепло десятков знакомых мне рук. Ничего особенного. Ничего личного. Ничего...

Мы целовались в парке, желтые клены осыпали нас листьями, и касание каждого листа ощущалось гораздо острее быстрых горячих касаний ее языка.

Она ничего не замечала. Или делала вид. А ко мне пришло спокойствие. Условия сделки были полностью выполнены обеими сторонами. Она дала мне номер Лейлы. А я осталась с ней. С Полиной. Когда-то давно она смотрела на меня, как на человека с палкой – подозрительно, но с надеждой, что палка может оказаться для игры, а не для битья. «Зря надеешься», - думала я тогда. Ошибалась. Палка оказалась для игры. Для увлекательной игры в любовь. Игры по ее правилам.

Куда-то пропал Юся. Говорили – повез мелкого к родителям на Урал. «К лучшему», - думала я. Его старомодная мягкость и небезразличие к моей жизни серьезно угрожали приобретенному спокойствию. Брошенный Юсей в зеркальную глубину этого спокойствия камушек мог разнести ко всем чертям, разметать амальгамными осколками, обнажить картонную изнанку моего серебряного мира.

...

- Расскажи мне о ней, - попросила я.

- О ком?

«Как же ты любишь глупые вопросы...». Полина сидела спиной ко мне за столом и что-то писала. Иногда выпрямлялась и двигала лопатками, будто крылья разминала перед полетом, но, передумав улетать, снова склонялась над тетрадью. Наверняка писала одну из этих дурацких историй, которые нафаршированы всякими романтическими глупостями, как арбуз семечками. Иногда ее печатали. Иногда нет. Но почти каждый вечер она с завидным упорством выводила в толстой тетради кругленькие аккуратные буквы, словно салфетку вязала...

Я пялилась в телевизор, тянула горьковатое чешское пиво и была в состоянии того хмельного азарта, когда хочется непременно довести окружающих до ручки. Вот уже несколько месяцев окружала меня только Полина. Логично было сорваться на ней.

- О ком, о ком... О Лейле. А то как-то нечестно получается – ты знаешь о ней все, а я ничего. Давай-ка, делись.

Полина повернулась ко мне и сдвинула брови:

- Во-первых, мы так не договаривались. У тебя есть ее телефон – позвони и узнай все, что тебя интересует.

Я засмеялась:

- Перестань... Слов тебе жалко, что ли? У тебя вон их сколько – целая тетрадь! Тысячи толстопузеньких красивых слов...

Она отвернулась и снова пошевелила лопатками:

- Отстань. Слов-то может и не жалко...

Я вздохнула:

- Ну вот. И хочется поговорить, а не с кем. А давай баш на баш, ухо на ухо? Я тебе о тебе расскажу, а ты мне о Ней?

У нее напряглась и затвердела спина, а я продолжала гнать во весь опор, несмотря на скользкую дорогу и кромешную темноту вокруг:

- Итак, что мы имеем. Простите, КОГО Я имею? Так наверно будет правильней. Полина К. 31 год, не замужем, детей нет. Втрескалась по самое не могу в загорелую девчонку на благословенном крымском побережье. Как же это... Ах, да! – Я выкинула вперед руку и басом пропела, - Стройная фигурка цвета шоколада помахала с берега рукой... Пам-пам-пам... Но однажды ночью с молодым ковбоем стройную креолку он увидел на песке... Ой, нет. Нет, нет, нет. Это уже совсем другая история, господа! Итак, влюбилась, значит, но стройная креолка однажды ночью пропала. Испарилась, словно рассветный дым. С молодым ли ковбоем, нет, история умалчивает. Но не Полиной бы была Полина, если на бескрайних просторах нашей Родины не нашла бы свою любовь! И ей, представьте, повезло – они жили в одном городе. И на почве этого стали жить в одной квартире.

Ее спина нервно молчала. Я открыла очередную бутылку и с упоением продолжила:

- Да, в одной квартире. Полина работала в редакции вполне раскрученного дамского журнала, на страницах коего довольно часто появлялись милые женские рассказики, написанные ею же! Уфф... – Я перевела дух, - Вполне возможно, что за должность в журнале ей пришлось переспать с главным редактором, то есть редакторшей конечно, но сей момент к нашему повествованию не относится. А...

- Прекрати... – будто кнутом стегнула, но меня было не остановить.

- А что же креолка? О! Это самый замечательный хеппи-энд, господа! Самый хеппиэндный хеппи-энд! Она дарит ей цветы и целует руки, ерошит волосы и варит кофе по утрам. Она у ног ее. Она привязана к ней. Невидимой, но прочной нитью. От сердца к сердцу. И когда раздается удар на одном конце нити, на другом – болезненный спазм. Ибо не бьются сердца их в такт. Тук-тук...

Я устала говорить - покатил кураж в обратную сторону – запрокинула голову и закрыла глаза:

- Тук... тук... тук... тук... пииииииииииииииииииииии...

Я услышала, как Полина развернулась на стуле, и почувствовала ее горячий взгляд. На мне образовывались дымящиеся воронки в тех местах, на которые она смотрела. Бах! – рана на губах, я слизнула кровь. Бах! – дырка в щеке - ерунда! Не смотри мне в глаза, только не смотри мне в глаза! Я хочу увидеть Ее. Еще раз. Пусть последний. Не смотри мне в глаза... Не смотри на руки мои... Я хочу любить Ее, любить этими руками, как когда-то... Любить руками и видеть, как Она отдается этим рукам, видеть, как плавится страстью тело Ее, как искажается лицо Ее сладкой судорогой оргазма... Бах! – прошито насквозь плечо. Бах! – в сердце. Навылет. Полина встала и вышла из комнаты, шелестя тетрадью. А я слушала, как затягиваются на мне раны, саднят, зудят, покрываются коркой запекшейся крови моей. Открыла глаза – вижу. И руки целы. Пронесло на этот раз...

- Как же ты ошибаешься, - сказала она из-за двери, будто выстрелила вдогонку. Расплылось под лопаткой алое пятно...

- На счет редакторши? – съязвила я.

- На счет всего...

Мне надо было дожать, довести ее до правды. Докапать так, чтобы переполнилась чаша ее терпения и полилась бы истина, пенясь обидой и неприязнью. Но – пропал хмельной азарт, навалилась мне на плечи равнодушная усталость, опечатала молчанием мои уста. Я прошептала:

- Да к чертям всё, - и пошла спать.

...

Иногда Полина режет меня. Когда лава в ее взгляде остывает, а ей лень раскочегаривать эту топку, она берет стальную заточку, изготовленную за многие месяцы в камере одиночного заключения, и начинает резать по живому:

- Ты никто. Тряпка, безделушка, пустячок. Вся твоя ценность – в умении работать руками и ртом.

Она пьяна и беспощадна. Бросаемые петли ее фраз падают мне на плечи, затягиваются, врезаются в горло:

- Кого ты любишь, кроме себя, а? Кого? Ее? - она противно захихикала. – Ты никогда не простишь Ее за тот поцелуй. Потому что в тебе дерьма полно. Ты никто! Молчишь... Конечно, тебе ответить нечего! Кто ты? Кто?

Терпеть не могу в стельку пьяных женщин – их разбирает либо похоть, либо неуправляемая злость.