Теплым летним вечером под шелестящий голос Моли искала я в себе уверенность, чтобы дойти до конца. И обжигал мне щеки ледяной злой ветер заснеженной вершины.

«Когда я увидел твои глаза, я почувствовал, что начинается жизнь...», - герой черно-белого французского фильма издевался надо мной с экрана маленького убитого телевизора, каким-то чудом уместившегося на перекошенной деревянной полке под потолком. Моя жизнь могла закончиться, так и не начавшись. Ибо, какой смысл в жизни без смысла? В жизни с утраченным смыслом? Будет кочевать по свету пустая оболочка, словно воздушный шарик – болтаться на тонкой ниточке рядом с кем-то и дергать периодически за палец, на который ниточка намотана – отпусти, мол... Отпустит, удержит... Не велика разница. Как в детской загадке-шутке: то потухнет, то погаснет. Моль замолчал, очевидно, выцарапывая из недр своего богатого лексикона очередное прилагательное. Прошедший мимо официант поздоровался с кем-то за моей спиной. В изрядно опустевшей бутылке бесновался коньячный джинн и клялся в исполнении желаний за мизерную плату – еще по пятьдесят и – мир у ваших ног! Не нужен мне мир, полцарства и конь в придачу. Моя раскрутившаяся, словно мячик на веревке, жизнь замедлила свое бешеное хаотичное движение, найдя, наконец, пристанище в мягких женских ладонях. И когда Она, глядя мне в глаза, подняла вопросительно бровь и слегка улыбнулась, я поднялась и, не выдумывания никаких причин, не ища оправданий, не вытаскивая из закоулков памяти затертых сальных историй и вычурных цитат, отправилась прямиком на этот взгляд. За моей спиной бурчал вдохновенно Моль, не заметивший моего ухода. Ласкал длинными крахмальными пальцами темницу коньячного джинна, пытался выманить того в дымный гомон разгулявшегося кафе. Джинн игриво подмигивал и предлагал еще по сто.

- Привет, - сказала Она. Так, словно мы давным-давно договорились встретиться дивной южной ночью в середине летнего месяца в неуютной переполненной пивнухе. Лейла. В какой-то момент я испугалась, что мираж рассеется, разлетится осколками треснувшего зеркала, поплывет сизым сумеречным дымом, и исчезнет русалка, оставив после себя лишь тихий звон дверного колокольчика да запах ветра.

- Я искала тебя, - сказала я, не дав Ей исчезнуть. Она не удивилась, не возмутилась, дрогнули в легкой полуулыбке губы. Она знала. Она видела меня насквозь. Читала меня, не нуждаясь в переводчиках и словарях. Наш роман свернутым пергаментом лежал перед Ней. От начала до конца. Судьбы главных героев были очевидны, сюжет продуман. Это я знаю сейчас. А тогда в полумраке кафе, сходя с ума от этой ее полуулыбки, умирая от безумного желания дотронуться до ее руки и старательно избегая кощунственной мысли о вкусе ее губ, я шагнула вперед с вершины отвесного склона... Я говорила – Она внимательно слушала, иногда хмурилась, порой согласно кивала. А я бессвязно, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, путаясь в предлогах и окончаниях, рассказывала о каплях на Ее теле, о ветре и потопленном корабле, о квартирной хозяйке и засушенной морской звезде, о Кафке и своем бой-френде, и снова о Ней, о Ней, о Ней... Я захлебывалась Ее пристальным взглядом и не могла отвести глаз... Я, словно осужденный, которому дали последнее слово, несла это слово Ей...

Москва сгорела от грошовой свечки. Я плавилась горячим воском слов, пытаясь сжечь сторожившую Ее крепостную стену. Стену из событий, фактов, недоверия, людей, безумств, страхов, страстей, обстоятельств... И говорила, что это Она – огонь:

- Ты манишь всех крылатых на свой свет...

Она недоверчиво улыбалась и шутила, что надо прикрутить фитиль.

Я говорила, что Она – земля:

- Ты – обжигающий песок пустыни, и ни один путник не пройдет по тебе босиком...

Она качала головой – путников ждет смерть от жажды.

Я говорила, что Она – вода:

- Ты – озеро в сопках прозрачное и глубокое, прогретое солнцем до самого дна...

Она усмехалась – в сильные морозы замерзают самые глубокие озера.

- Хочешь, я расскажу о себе?

Нет. Я не хочу ничего знать. Вслушиваюсь в мелодику Ее голоса, ублажаю слух, но не разум. Мне не надо этой сбивающей с ног реальности. Этой взаправдашней жизни, зло хватающей меня за пятки, словно дворовая шавка, уверенная в своей уличной правоте. Мне не нужны белые лилии Ее северных ночей, дерзкие майские рассветы и томные летние ночи не со мной. И перебить Ее не решаюсь. Плыву по зеленоватым волнам Ее голоса, не вслушиваюсь в текст. Но порой все же сталкиваются со мной и жалят быстро слова-медузы, роятся вокруг, берут в плен невыносимым колышущимся кольцом: муж... у сына в институте... сосед пьет... мама... муж...

Она оклеивала меня этими отдельными словами, будто стену новенькими обоями. И когда на мне не осталось живого места, а в воздухе отчетливо витал запах клейстера и старых газет, Она замолчала.

Где ты сейчас, позолоченная рыбка? Может, и тебя окружили прозрачные равнодушные медузы...

Я бросилась вперед прямо на электрические уколы торжествующих желейных комочков:

- Я люблю тебя.

Она встала:

- Здесь слишком душно.

Кто-то дернул меня за рукав, я оглянулась – покачивающийся Моль, глупо улыбаясь, предложил:

- Малышка, пойдем купаться под звездами.

В ту ночь я познала Ее. Я держала Ее в ладонях – мою родниковую воду. Закрывала Ее своим телом, словно щитом, от страшного в своей непримиримости мира. Непримиримый мир. Забавное сочетание... Мир воюющий, потрясающий копьями и бряцающий браслетами на запястьях пленных. Воюющий и потрясающий где-то там – за грубой полотняной ширмой натянутой строго от пола до потолка предприимчивой бабкой. Потрепанный парус нашего корабля, за которым можно укрыться от палящего солнца и соленого ветра.

- Я люблю ветер, - сказала Она, целуя меня. Тогда я не придала никакого значения Ее словам. Не нужны мне были слова, а тем более их смысл. Но уже тогда заныло, беспокойно затренькало что-то в груди. И баюкала-усыпляла я это странное тревожное чувство ласками Ее горячими, жадными, шепотом Ее прерывистым...

На рассвете, сидя верхом на тумбочке, точно тот черный кот, посетивший меня много дней назад, я смотрела, как Она спит. Трогательно, как ребенок. Улыбаясь каким-то своим светлым снам. Я хотела Ее до дрожи в пальцах судорожно вцепившихся в края тумбочки. Так сильно, словно и не было этой сладкой ночи. Хотела любить Ее. Познавать Ее снова и снова. Как море, что не устает познавать шелковистый песчаный берег – снова и снова, снова и снова – спокойно, размеренно, на грани флирта в полуденный зной; яростно, бешено, врываясь штормом, охваченным страстью обладания и подчинения; и снова – легко и нежно, едва касаясь кромки берега прозрачными прохладными волнами своими. Я сидела неподвижно, как каменный идол, боясь неосторожным движением разбудить Ее. А внутри меня бушевали стихии, и боги сражались с титанами. Я смотрела на Нее, и хотелось плакать от нежности, судорожно перехватывало горло, и я быстро отводила взгляд. Но, поблуждав немного по комнате, он неуправляемо возвращался обратно...

Когда в параллельном мире за полотняной ширмой зашевелились невидимые соседи, зашуршали пакетами и бумагой, зашлепали босыми ногами по дощатому полу, Лейла проснулась и, тревожно глянув в сторону ширмы, повернулась ко мне:

- А если они слышали?

Я спрыгнула с тумбочки, подошла к Ней и села на пол рядом с кроватью:

- Хочу тебя поцеловать.

Она настороженно прислушивалась к шевелению обитателей второй половины комнаты, потом махнула рукой, улыбнулась мне и блаженно вытянулась на кровати:

- А, плевать на соседей, прохожих, знакомых, незнакомых и на весь этот дурацкий мир тоже. Знаешь, - она приподнялась на локте и серьезно посмотрела мне в глаза, - я рада, что ты меня нашла...

...

Три недели мы не замечали никого и ничего вокруг. Двадцать один цветной квадратик, вмонтированный нами в привычную черно-белую ленту. Везде заканчивалось лето, а здесь в Крыму сезон был в самом разгаре – лишь холодней становились ночи, да солнце по утрам не так быстро разгоняло рассветную сырость. Местные уже не купались. Но какое дело нам было до местных, дикарей, санаторных и командировочных! Мы забирались на теплый волнорез и целовались там до умопомрачения, видные только чайкам и дельфинам. Мы не говорили о прошлом и не думали о будущем. Она читала линии моих ладоней и говорила что-то про ум и сердце. Смешно хмурилась, выискивая линию любви:

- Ну вот... Меня нет в твоих ладонях... Может потому, что ты не называешь меня по имени?

Я притягивала Ее к себе и шептала, что она – Лейла, и нет имени более прекрасного, более подходящего, более олицетворяющего Ее.

- Ты выдумала меня, - тихо отвечала Она, глядя куда-то в сторону, - меня нет. Есть только никому не принадлежащее имя...

- Оно всегда будет принадлежать только тебе. И моему голосу. Больше никому.

...

- Когда заканчивается твой отпуск?

Мы лежали на золотистом песке, и наши тела впитывали его золото и зной. Я пропускала песок сквозь пальцы, он стекал маленькими жаркими реками, а я, улыбаясь, вспоминала, как ночью пропускала сквозь пальцы Ее волосы, и они скользили светлым прохладным шелком.

- Ты как леди Годива проедешь обнаженной по городу на вороном коне, и волосы твои укроют тебя. А я ослеплю глупца, осмелившегося взглянуть в твою сторону.

- Ты слышишь меня?

Я вздохнула:

- Да. Ты спросила, когда заканчивается мой отпуск. Знаешь что, - я приподнялась на локте и посмотрела на Нее, - а давай построим замок? Огромный песочный замок, который на рассвете сожрет прилив.

Она улыбнулась:

- Детка, кто тебя научил не отвечать на вопросы?

- Просто я не хочу поднимать эту тему. Сначала ты узнаешь, когда закончится мой отпуск, потом скажешь, когда закончится твой. И я буду жить последующие дни, как смертник, узнавший дату своего расстрела.