– И не только, так сказать, не смог, – брызгая от возбуждения слюной, рассказывал этот не умеющий хранить чужие секреты, человек. – Но буквально бежал от несчастной. И прямо во всем ей признался. Ну, сразу расстались, конечно. Казнится. А делать-то нечего. И вся медицина бессильна помочь.

Несмотря на то что актеров обычно упрекают в цинизме и распущенности, именно им нельзя отказать в некой стыдливости и даже сентиментальности. После этого рассказа от приятеля Пестова отвернулась вся театральная труппа. Зато к нему самому начали относиться бережно, хотя и настороженно. Все заметили, что он, сказавшийся больным после того, как его сразу после свадьбы бросила жена, через месяц вернулся к работе, но это был словно бы другой, не открытый, веселый и щедрый, а измученный тайной, надломленный и уставший человек. Его пожалели. Никому не пришло в голову, что на разрыве с женой дело не кончится. Поначалу это не пришло и в голову самому Пестову. Он с тонкою страстью играл на сцене роли любовников, но в жизни ни одна женщина, даже самая привлекательная, не вызывала в нём никаких чувств. О жене он старался не вспоминать. Но желание какой-то сумасшедшей, очень сильной и безрассудной любви не покидало его ни днём, ни ночью. В конце концов он перестал таиться и с ужасом, с содроганием признался себе самому, что любит мужчин. Это открытие было таким ошарашивающим, так перечеркивало всю его жизнь и надежды на семейное счастье, что Пестов начал всё чаще и чаще прикладываться к бутылке и почти разорвал отношения с родителями, которые никогда не поняли бы того, что с ним происходит. Он, разумеется, слышал про то, что существует однополая любовь, знал, что в древности это даже не считалось предосудительным, но согласиться с тем, что теперь ему самому, Дмитрию Пестову, предстоит жизнь, до самых краев налитая постыдной тайной и нужно либо решиться на эту жизнь, либо покончить с собой, чтобы не мучиться, было непросто. Месяц проходил за месяцем, Пестов пил всё больше, но в актерской игре его начало проступать временами какое-то одухотворенное страдание, что-то слишком искреннее и одновременно недосказанное, от чего многие, не знающие его люди приходили в восторг. Борьба с самим собой не могла продолжаться вечно. На одной из актерских вечеринок к пьяному Пестову подошел незнакомый, очень красивый и развязный мужчина, который прямо предложил ему уехать вместе с этой бестолковой пирушки, и Пестов согласился. Они уехали. Это было началом того пути, о котором прежде Пестов боялся и думать. Он часто влюблялся в мужчин – женщины отметались полностью, – и мужчины влюблялись в него, происходили бурные встречи и не менее бурные расставания, много было взаимных оскорблений, подозрений в изменах и измен настоящих, но жизнь не стояла на месте, и та её пламенность, та её постыдная, но затягивающая сила, которой ему не хватало с самого отрочества, присутствовала теперь постоянно, и всё это устраивало бы его, если бы не один совершенно истерзавший актёра сон. Сон этот возвращался не реже двух-трех раз в месяц, и почти каждый вечер, ложась спать, Пестов боялся, что сегодня он опять повторится. Снился ему львёнок, который временами оборачивался мальчиком лет двенадцати с длинными волосами и ясными светло-голубыми глазами. Этот львёнок (а может быть, мальчик) составлял якобы основную заботу Пестова и вызывал в нём самое чистое и нежное чувство. Сон начинался с того, что Пестов всеми силами души переживал за это красивое, загадочное существо, ухаживал за ним, как мать или отец ухаживают за своим ребенком, и больше всего боялся, чтобы его юное существование чем-то омрачилось. Львенок же требовал свободы, постоянно убегал куда-то от любящего Пестова, и проходило долгое время – особенно мучительное в кошмарной природе человеческих сновидений, – пока он возвращался. А дальше начиналось такое, что много раз, проснувшись, Пестов говорил себе: «Нет, больше не могу». Из темноты медленно и мягко прокрадывалось дурно пахнущее существо. Каждый раз это было какое-то другое животное: волк, собака, огромная кошка, но чаще всего гиена. Это животное не было мертвым, но разлагалось оно так, как разлагается только мертвая плоть. Хотя извивалось и ползало. Пестов понимал, что оно охотится за любимым им мальчиком-львёнком и нужно спасать его, нужно спасать, но на него вдруг наваливалась такая слабость, что он не мог пошевелиться. Распространяя зловоние, гиена, едва заметная в темноте, обнюхивала лежащего без сил Пестова и прокрадывалась дальше, где должен был сладко и крепко спать львёнок, а Пестов, еле слышно мыча, пытался помешать ей. Сон всегда кончался одинаково: Пестов проваливался в ту же темноту, из которой выползла гиена, и переставал что-либо чувствовать.

Отношения с любовниками, всегда очень нервные и жгучие, затягивали Пестова всё сильнее и сильнее. В конце концов он совсем оставил театр и перебрался из Петербурга в Москву, где жили родители. Узнав обо всём (Пестов решил, что лучше пусть они услышат это от него самого), и мать, и отец сникли и состарились за один вечер. Мать вообще почти перестала вставать с постели, а отец разговаривал с сыном через силу, и ни тот, ни другой не дотрагивались до него физически. Пестов чувствовал, что вызывает в них невольную брезгливость, смешанную с очень сильной, но раздавленной, перебитой по позвоночнику любовью, и перестал бывать в родительском доме. Тогда он сменил имя и стал Константином Борисовичем Бельским. Как это ни покажется странным, но новое имя помогло бывшему Пестову, оно развязало ему руки. Стыд и ощущение того, что жизнь его ужасна, начали бледнеть, гаснуть и в конце концов отпустили его. Теперь он не брезговал ни молоденькими солдатами, которых находил у казарм, ни лакеями в ресторанах, и если раньше только вино помогало ему справиться с ощущением греха, то теперь, ставши Бельским, он выпивал изредка и не нуждался больше в этом лекарстве. Тут один за другим умерли оба родителя, оставив своему сыну значительное состояние, имение в Тульской губернии и каменный особняк на Ордынке. Бельский потерял голову. Теперь он менял любовников чуть ли не каждую неделю. Безумная похоть съедала его. Он уже не стеснялся подрисовывать брови и пудрить лицо. Вообще ничего он уже не стеснялся. Глядя на него, задумчиво гуляющего по набережной вдоль лениво-беспокойной реки, всегда дорого и прекрасно одетого, выхоленного, с тревожными, слегка подслеповатыми глазами – зрение его было слабым с детства, – постороннему человеку трудно было представить себе, что в душе у этого неторопливого господина бушует ад и мечутся черные тени. Он не мог провести ни одного вечера в одиночестве. Самым страшным было именно это – остаться наедине с собой. Гиена, которая перестала приходить во сне, могла вдруг припомниться днём. Он был щедр и одалживал, а то и дарил деньги направо-налево. Постепенно у Бельского образовалась небольшая компания таких же, как он (но беднее, чем он) приятелей, и сама собой пришла в голову идея: оформить своё не совсем обычное общество, прикрыть его, что ли, от любопытных взглядов. Кто-то предложил найти молодую красивую даму, с манерами, но молчаливую, скрытную и в доме у ней сделать вроде как клуб. Ночной клуб таких удовольствий. Сюда будут съезжаться мужчины, но все чтобы были хороших фамилий. Предполагалось, что члены клуба будут привозить с собою в гости к молодой даме новых своих любовников или тех юношей, которые должны были бы вскорости стать их любовниками. Пассиями менялись, завязывались новые знакомства, вспыхивали привязанности. Главным для самого Бельского было то, что теперь он уже никогда, ни при каких обстоятельствах, не останется один. Клуб – его детище, и все в нём будут связаны одним грехом: гиена из давнего сна уползёт в темноту, зловония некому будет унюхать. И именно это зажгло ему кровь. Внутри патриархальной по сравнению с Петербургом Москвы, в его собственном особняке на Ордынке, со всех сторон окруженном церквями, поселить молодую, прекрасную собой и абсолютно холодную даму, которая не только не любит мужчин, но даже презирает их именно за то, что они мужчины. Относится к ним, мужчинам, подобно тому, как они сами относятся к женщинам: с равнодушием и настороженностью. Бельскому также очень понравилась мысль, что в таком частном доме не будет доносчиков и проходимцев. Массонская ложа и английский клуб вот так же устроены.

Роль хозяйки должна была играть такая женщина, которую ни в чем и никогда не заподозрят ни соседи, ни полиция. И такую ему отыскали довольно быстро. Племянница чья-то из бедной семьи. Манеры у неё были самые что ни на есть благородные, воспитание прекрасное, денег ни копейки. При этом барышня оказалась не столько молчаливой, сколько вообще странной. Ничто её не волновало. Она прекрасно вела предоставленный ей дом (тот самый особняк на Ордынке), одевалась с утонченной изысканностью, чудесно пела, двигалась с изяществом, на обнаженных мужчин смотрела застывшими прозрачными глазами, не отворачивалась, не краснела. Это придавало вечерам какую-то особую терпкость. Поначалу собирались три раза в неделю, но это начало приедаться, как всё и всегда приедается, поэтому и согласились на вторник. Встречаться по вторникам. Бельский уже не представлял себе жизни без этих развлечений, на каждом из которых всегда ждал участников какой-то приятный сюрприз: то торт в виде красной клубнички, то греческое представление в масках.

В самом конце февраля молодая дама внезапно заболела, закашляла кровью и быстро скончалась. Вторники закончились, дом на Ордынке опустел. Бельский начал искать замену умершей и пару раз забредал на Хитровку, присматривался к молоденьким работницам и начинающим проституткам. Всё не годилось, пока однажды в сумерки ищущий взгляд его не наткнулся на девушку, пронзительно рыжую, с бледным лицом. Скорее всего, сирота-приживалка. Она стояла неподвижно, как статуя в Летнем саду, но в осанке её, в повороте небольшой, гордо поставленной головы (в косе каждый выбившийся рыжий локон был словно бы вылеплен скульптором), он сразу заметил породу. О нет, не купцы, не мещане, конечно, а что-то повыше, с другими корнями. Разговор в трактире, её свободная внимательность, ясность ума, соединенная с тем, как она красиво ела, отщипывала кусочки хлеба, усмехалась, решили дело.