Зажав в руке кошелек с деньгами, шестнадцатилетняя Капитолина вышла на улицу и, быстро оглянувшись, плюнула в сторону покидаемого ею дома. Так густо и смачно, как взрослый мужик. Плевок этот долго не таял, как будто застыл на земле. Капитолина чувствовала, что, как бы ни сложилась её судьба, хуже, чем у благодетелей, не будет. Она была слишком молода и неопытна, чтобы разъяснить самой себе причину такой неистовой ненависти. Кроме вызывающего отвращение жирного и белесого Григория, все остальные дети были не злыми и не скверными, а старшая Маша так и вообще считала Капитолину своим лучшим другом. Анна Петровна, конечно, оскорбила её перед уходом, но Капитолина не знала, что, простившись с нею, Анна Петровна – как была босая, в ночной рубашке – стоит у окна и плачет, потому что с уходом этой рыжей лисы, когда-то подобранной ею во храме, что-то оборвалось и в её жизни, и то, чем она простодушно гордилась, как самым хорошим и добрым поступком, разбилось в осколки: лежит, вон, в грязи. Но слез этих Капитолина не видела, поэтому ненависть в ней всё вскипала. Вспомнилось, как Анна Петровна сказала однажды в плохую минуту:

– Вот рыжая ты, а рыжие – нелюдь, они из лесов к нам пришли: охотники с лисами в старое время как с женами жили. Приплод у них наполовину из лис, а наполовину из девок. Вот ты из таких.

Иногда ей казалось, что она и в самом деле не из людской породы: ничего из того, что любили они, Капитолина не любила совсем. Разговоры со сверстницами вызывали у неё зевоту, заботы по дому – одно раздражение, еда была ей безразлична. Снег и холод нравились больше, чем теплые летние дни, ветреная, глухая ночь с жалобным совиным криком была ей приятнее, чем светлое утро, всё в солнце и трелях. То, что Анна Петровна шестнадцать лет назад не отдала её в приют, Капитолина считала не добрым поступком, а только попыткой загладить грехи перед Богом. А как их загладишь? Грехи ведь как дерево. Чем дольше растет, тем сильнее разветвляется. И листья на нём как засохшая кровь.

– Теперь без меня поживите! – шептала она с дикой яростью. – Григория скоро пришьют, это точно. Напьётся, дурак, в кабаке, и там его ножиком, ножиком… Эх! Вот жалко, что я не увижу!

Капитолина шла напористо и решительно, словно впереди её кто-то ждал и она боялась опоздать. Её обгоняли редкие прохожие, лошади проносились, быстрые, уставшие, с неподвижно устремленными в темноту глазами. Она перешла Яузский мост, бегло взглянула на воду. В Подколокольном переулке какой-то пьяный чуть было не сбил её с ног и, остановившись, поклонился:

– Прощения просим!

Она и не вздрогнула, шаг не замедлила.

На Хитровке начиналась обычная ночная жизнь. В маленьких гостиницах, притонах, наёмных квартирах проспавшие весь день воры, проститутки, весь бедный и жадный, хмельной, озорной, пропахший от нечистоплотности люд потягивался и смотрелся в осколки разбитых зеркал. Ночь, черная ночь, черней ворона, звала их на улицу.

Во глубину этой ночи и нырнула Капитолина. Она ничего не боялась. Смотрела внимательно, не шевелилась. Кто-то остановился неподалеку. Она почувствовала: из-за неё остановился. Не стала закрываться рукавом, не смутилась. Стояла прямо под фонарём, который хотя и был разбит с одного боку, но ярко, дрожащим своим сизоватым огнём её освещал. И тот, кто заметил и остановился, сумел разглядеть и пушистую косу, в которой почти отливали малиновым два-три завитка на конце, и глаза с их злобным и узким прищуром, и длинную шею, немного склонённую набок, как бы от усталости и равнодушия. Она была очень высокой, худой, но и в худобе её не было слабости, она походила на тех балерин, которые так и летают по сцене, и тело у них только для красоты. Полюбовавшись на странную девицу, остановившийся неподалеку господин взмахнул тростью и подошел к ней.

Он тоже был очень высок ростом, гораздо выше Капитолины, и голова его в клетчатом кепи возвышалась над головами других людей. Лицо у господина было нервным, бледным, и его можно было бы назвать привлекательным, если бы не слегка подслеповатые глаза и привычка часто облизывать губы. Странно, кстати, украшала это лицо угольно-черная родинка на левой щеке, подчеркивая бледность кожи и светлую прозрачность аккуратных усов. На господине было прекрасное свободное пальто, которым он заметно выделялся среди остальных, одетых либо совсем нищенски и небрежно, либо с претензией на особый мещанский шик. Приблизившись к рыжей Капитолине, незнакомый господин вежливо приподнял своё кепи и спросил, как ей не страшно, молодой и беззащитной, находиться в таком месте. Капитолина ответила коротко:

– Не страшно.

– Мне кажется, – сказал он задумчиво, – что вы убежали из дому. Или я ошибся?

– А дом дому рознь, – ответила Капитолина.

– Согласен. – Он поднял брови, и Капитолина вдруг заметила, что они ярко подведены черным карандашом. – Позвольте спросить: вы обедали нынче?

Она наклонила высокую шею.

– Ну, что же, – сказал он тогда. – Могу пригласить отобедать. Здесь неподалеку трактир. Неплохой. Там даже артисты весьма часто кушают.

Трактир был и в самом деле совсем неплохим, хотя между собой обитатели Хитровки прозвали его «Каторгой». Народу пока что в нём было немного, шальная ночь только сейчас началась. Капитолина с дерзким и очень при этом надменным лицом вошла, глаз не пряча, а, наоборот, ярко постреливая ими в разные стороны, как мальчишки постреливают из рогаток.

– Познакомимся для начала, – сказал пригласивший её отобедать господин. – Борис Константинович Бельский.

И руку свою протянул. Рука была бледной и лёгкой настолько, как будто в ней не было даже костей. Одна только кожа и воздух внутри. Капитолина неумело, но храбро подала ему свою, маленькую, крепкую, здорового и румяного цвета.

– Красивое имя у вас, но, по мне, вам лучше бы подошло Клеопатра. Ей-богу. Вы сами подумайте.

Она промолчала. Подали щи, заправленные сметаной. Борис Константинович щелкнул длинными пальцами:

– Графинчик еще принесите. Московской.

Принесли и запотевший, из погреба, графинчик.

– Вам пить не советую. – Он усмехнулся. – Для женщины пьянство – последнее дело.

Она лишь плечами пожала.

«А ну, как он в нужник отпросится, а там и сбежит? – подумала Капитолина. – Еды-то на сколько рублев заказал!»

– Вы кушайте, кушайте, – сказал он небрежно, – сейчас пирогов принесут, буженинки. Хороший трактир. Повара здесь приличные.

Капитолина была голодна как собака. Но щи ела сдержанно, аккуратно облизывала ложку. Бельский внимательно наблюдал за нею, приподняв нарисованные брови.

«Какой-то он странный, – решила она. – Болеет, наверное».

– У тебя, наверное, девочка, близких родственников нет? – спросил он негромко. – Искать-то не будут?

Она закивала:

– Нет! Я сирота.

И быстро, давясь отвращением, сказала, что выросла в доме Сосновых, купцов, но им не родня.

– А мне есть нужда в такой девушке, вот что. С таким независимым твердым характером. Такая была у меня. Но скончалась недавно, неделю назад. На всё Божья воля. Замену ищу.

– Чего заменять-то?

Принесли поднос с горячими пирогами, блюдо со стерлядью и серебряную плошку с черной икрой.

– Вы кушайте, кушайте, – опять перешел на «вы» Бельский. – Я вижу, что проголодались, я не тороплюсь.

Капитолина решительно положила ложку.

– Чего заменять, говорю?

Он что-то шепнул, но так тихо, она не расслышала. При этом вдруг сам покраснел очень ярко. Она поняла, что говорить всего Бельский – или как его там? – не хочет, поняла это так же точно и безошибочно, как понимала всё и всегда. Он ей предлагает такое, что вряд ли ей кто-то еще раз предложит.

– Разумеется, вы можете отказаться, – громко сказал он. – Никто никого не неволит. Сейчас времена наступили такие, что каждой кухарке не терпится в Думу, – и вдруг подмигнул. – Ну, так что же? Решайте. Вопрос непростой и весьма, кстати, женский. Такие вопросы у нас нынче в моде.

– Тогда растолкуйте подробно, – сказала она. – Что в жмурки играть?

– Капитолина, – осторожно спросил Бельский, – вопрос у меня самый главный один: кого-нибудь вы хоть однажды любили?

Она вскинула на него светлые глаза в длинных рыжих ресницах.

– Кого я любила?

– Об этом я вас и спросил. Кого вы любили?

– С чего мне кого-то любить?

Бельский пожевал губами.

– Вы женщина, вы молодая. Все любят кого-то в таком юном возрасте.

– Да только не я!

– Что ж так?

Она посмотрела на него лукаво, сытыми и умными глазами:

– А может, я вовсе не женщина?

Он вдруг покраснел:

– Кто тогда?

Она засмеялась:

– Хозяйка сказала, охотники с лисами жили как с женами. И дети у них нарождались. Вот, может, и я из таких.

Бельский закашлялся и прижал к губам шелковый платок.

– Вы очень подходите мне… Просто даже не верится, что я натолкнулся на вас… Согласны сейчас же поехать в гостиницу?

Она помрачнела:

– Зачем? Я думала, что вам прислуга нужна…

– Лиса мне нужна, – сказал он. – Без роду, без племени. И чтобы она никого не любила. Поедете? Я вас и пальцем не трону. Могу хоть поклясться.

– Поедемте, – ответила Капитолина. Встала и вытерла рот салфеткой. – Отужинали и поедемте. Чего там… Идти-то мне некуда.


В возрасте двадцати с небольшим лет актёр одного из петербургских театров Дмитрий Семенович Пестов задумал жениться. Свадьба была хорошая, венчание трогательным, молодые жених с невестой очень подходили друг другу. Одно немного мешало: несолидная профессия жениха. Но у Пестова был талант, и всякий раз, появляясь на сцене, он буквально приковывал к себе зрительское внимание. К тому же родители его были людьми не бедными, и актерство могло вскоре оказаться просто увлечением молодости.

Никто, кроме самого Пестова и его жены, не знал, что именно произошло между ними в первую брачную ночь. А произошло что-то такое, после чего молодая жена наутро съехала к родителям, а сам он взял отпуск и отменил своё участие во всех спектаклях на месяц. В театре один из актеров, считавшийся другом Пестова, но страшно завидовавший его дарованию, начал рассказывать, ссылаясь якобы на самого Пестова, что молодой муж, оказывается, был девственником и, оставшись наедине со своей женой, внезапно почувствовал что-то сродни отвращению к её наготе.