Долго сидела, упершись лбом в руки и, глядя в одну точку, думала. Пыталась связать концы и даты.

О якобы совершённом на Панина покушении я узнала ещё на воле, из телевизора, и дата совпадала. А вот его смерть... Когда, после трёх суток в одиночке, ко мне пришёл медик — он сказал что сегодня двадцать третье июня. Я очень хорошо запомнила эту дату, так как ужаснулась, услышав её. Мне ведь казалось, что я провела в подвале как минимум месяц, а оказалось — всего неделю. И вот, смерть Панина датируется двадцать пятым числом — через пять дней после моего попадания в камеру. А двадцать шестого из меня начали делать Боброву. То есть, это не с руки ублюдка?! Тогда кто и зачем это сделал? И кто зверски убил Панина, если Денис погиб раньше, ещё когда я сидела в подвале — девятнадцатого июня?

Перекладывала листы, смотрела на них уже спокойно — словно на остатки потрёпанной игральной колоды. Пасьянс не сложить, ведь карты всего две — Денис и Панин. А где же Степан, отморозки из подвала и верные люди обеих сторон? Что теперь с Максом, Медведем, Климычем, Ленкой, Камаром, Холмиком, Филиппком, Зойкой?.. Узнаю ли когда-нибудь правду? И что она мне даст?

Снова взяла копию газетного листа с объявлениями. Пропала без вести... Тут же затрепетало в солнечном сплетении. Пропала, это не погибла! Пропала — это возможность появиться снова. Знать бы только наверняка, кто и зачем сделал из меня Боброву и чем это грозит вернувшейся Кобырковой.

Мучительно зажмурилась, потёрла ладонью лоб — мозг кипел. Сгребла листы, сунула в файл. Нет больше сил, всё потом! Утро вечера мудренее. А сейчас, внутри, там, куда до этого было напихано всё, что только можно — и ненависть, и надежды, и желание узнать, и тревога, — осталась пустота. И от этого стало вдруг холодно и непривычно. Чем себя наполнить теперь?

* * *

Застала Николоса за чтением. Лампа под потолком выключена, но на книгу прицеплена какая-то штука, вроде маленького фонарика, мягко освещающая нужную страницу. Алёшка спал. Я поправила на нём одеяло, достала из пакета свои вещи — завёрнутые в полотенце зубную щётку, мыло и ночную сорочку, и, робко улыбнувшись Нику, ушла в душ.

Купалась на автомате. По крови разливался мандраж. Что мне теперь делать, как себя вести? Чего, после двух огромных, оказанных мне услуг, ожидает от меня Николос и ожидает ли вообще?

Когда вернулась, в комнате было темно, и это очень хорошо! Тюремная сорочка для сна — это отдельная тема: мешок из грубой неотбелённой бязи с дырками для рук и головы. Повесила полотенце на спинку стула возле обогревателя, как бы отгородившись этим от кровати Ника, и забралась под одеяло к Алёшке. Он спал, отвернувшись к стене, — крепко, спокойно, и это радовало. Я уткнулась носом в его затылочек, и замерла, прислушиваясь к тишине в комнате.

Интересно, Николос спит? Нет, не так... Интересно, почему мне интересно, спит ли Николос?

По венам всё тот же мандраж. Сердце колотилось как сумасшедшее, я даже боялась, что моё рваное дыхание выдаст меня с головой. Сдерживала его, и от этого ещё больше задыхалась. Та пустота, что совсем недавно разверзлась у меня в груди, стала вдруг особенно невыносимой, требующей заполнения. Я вдруг почувствовала себя маленькой беззащитной... женщиной. До слёз. Я чувствовала себя женщиной! Впервые за три с половиной года — не во сне, а наяву. И мне отчаянно нужен был мужчина. Не секс, но объятие, запах, дыхание в шею, одно на двоих одеяло. Всего-то! Разве это более безумно, чем просьба усыновить чужого ребёнка? Разве это более ненормально? И разве это менее ожидаемо?..

Затаила дыхание, считая до десяти. Что ты теряешь, глупая? Совесть и образ приличной женщины? Ерунда. Всё, что ты сейчас действительно теряешь -- это женщину в себе.

...Бесшумно присела на его кровать, и он тут же молча повернулся ко мне, приподнял руку, открывая одеяло, словно приглашая... и я так же безмолвно скользнула в его горячие недра, в умелые мужские объятия и крепкое желание...

* * *

Немец ли, русский... Мужик, и этим всё сказано. Он заснул почти сразу — едва только сполз с меня, и я, осторожно выбравшись из-под его руки, тут же вернулась на свою кровать. Щёки пылали. Помятое тело всё ещё таяло в неге, кожа хранила следы его губ и ладоней, низ живота тянуло сладкой наполненностью. Ну и пусть не было оргазма, я его и не ждала. Я просто снова чувствовала себя живой. И понимала теперь, что это моё право. И эти три дня тоже мои, а потом — будь, что будет.

Под утро Алёшка начал кашлять и капризничать. Я сначала возилась с ним, а потом, успокоив и убедившись, что он снова уснул, сбежала в туалет, приводить себя в порядок. Нет, ну в самом деле, не могла же предстать перед Николосом в таком виде — заспанная, нечесаная, да ещё и в этом жутком ночном мешке?

Какое же это милое, давно забытое состояние — желание нравиться... Мозги от него набекрень! И понимала же, что то, что случилось ночью, ничего не значит — ни сейчас, ни потом, — а всё равно с лица не сползала улыбка.


Это не было случайностью — Ник рассчитывал на секс, а иначе, зачем бы ему презервативы под подушкой, да? Но, Господи, какая разница? Кому от этого плохо? Оба взрослые, оба свободные, оба хотели. Чего ещё?

Правда позже, когда Ник проснулся, я всё равно почувствовала себя неловко. Не могла поднять на него взгляд, всё прикрывалась вознёй с Алёшкой. Николос же вёл себя обыкновенно. Так, словно ничего между нами и не произошло. И это с одной стороны радовало, а с другой — задевало.

Но надо отдать ему должное, он явно приехал не просто потрахаться — он действительно знакомился с Алёшкой. Они снова играли в железную дорогу, ходили гулять, рассматривали детскую книжку.

— У тебя правда нет своих детей? – не выдержала я. — Надо же... А ощущение такое, что у тебя их полный дом!

— У меня много племянников. К тому же, дети тоже люди, только более настоящие. Поэтому с ними проще.

Такой подход, конечно, радовал, и единственное, что всё-таки смущало — Ник упорно разговаривал с Алёшкой исключительно на немецком.

— Он же не понимает тебя. Какой смысл?

— Маша, мы с ним знакомимся. И он имеет право знать, что ждёт его дальше и слышать немецкую речь. Так лучше для него самого.

— Ты же не хочешь сказать, что у себя в Германии будешь говорить с ним только по-немецки?

— А что в этом плохого? Алекс попадёт в другое общество. Его новые друзья, няня, соседи, воспитатели в детском саду и продавцы в маркетах – все будут говорить с ним по-немецки. Тебе не кажется, что чем скорее он его выучит — тем ему будет проще? Смотри, мы с ним общаемся уже полдня, и у нас нет проблем со взаимопониманием. У детей гибкая психика и хорошая память, так пусть учится, в чём проблема? Ты же хочешь, чтобы он стал полноценным гражданином Германии?

В груди защемило так сильно, что я даже не смогла ответить. Прикусила губу, отвернулась.

— Маша? — позвал меня Ник, и я не сразу, но всё же посмотрела на него. Наверное, он заметил подозрительный блеск в моих глазах, поэтому качнул головой, недовольно цокнул: — Ты сейчас думаешь не о сыне, а о себе, и даже не понимаешь этого. Но у тебя есть выбор. Ты можешь просто отказать мне в разрешении на вывоз ребёнка из страны, и тогда я не смогу его забрать. Подавать в суд я конечно не буду. Ты родная мать, решать тебе, хотя, если уж откровенно, я считаю, что должен бы настоять на своём, раз уж взялся за это дело.

Я подсела к Алёшке, бесцельно поправила на нём рубашечку, пригладила волосы... Мой родненький, маленький мой, правильно ли я поступаю? И как я буду без тебя? Украдкой вытерла скользнувшую-таки по щеке слезу.

— Маша, ты меня слышишь?

— Я просто не хочу, чтобы он забыл о том, что он русский, — почти шёпотом ответила я. — Чтобы он язык свой родной забыл — не хочу. Понимаешь?

— Ну, учитывая, что Алексу ещё даже не исполнилось трёх лет, он пока его не очень-то и знает. Тебе так не кажется?

Я встала, нервно прошлась по комнате, и замерла, сцепив на груди руки.

— То есть, ты не отрицаешь, что будешь и дальше говорить с ним только на немецком?

Ник красноречиво промолчал, не сводя с меня непонимающего взгляда — «И что тут такого?» Господи, он реально не понимал!

— Но Николос, тогда всё закончится тем, что когда я освобожусь, я даже не смогу нормально поговорить со своим сыном! Это ты понимаешь?!

— Но ведь никто не запрещает тебе учить немецкий, Маша! Тебе нужны книги? Учебники? Аудиоуроки? Это всё решаемо!

— Ник... — сердце замерло. Я гоняла про себя этот вопрос с самого утра, но всё не находила момента спросить, а теперь, вот, сам Бог велел. — А ты заезжал к моей маме? Может, лучше, если она... – и замолчала. Я не была уверена, что это лучше. Но с другой стороны, она должна была родить примерно в те же сроки что и я, и так хотелось верить, что это изменило и её, и её жизнь к лучшему!

Николос отвёл взгляд, задумчиво побежал пальцами по краю стола. Интересно, он действительно играет на фортепиано, или просто такая странная привычка?..

— Маша, я всего лишь думаю о том, как сделать так, чтобы Алексу было проще адаптироваться к новой жизни. А ты делаешь из этого проблему.

— Николос, просто ответь.  Ты заезжал?

— Да, заезжал, — кивнул он. — И я не понимаю, почему ты считаешь, что там, в той... как это... — замялся, подбирая слово.

— Трущобе, - глядя на его растерянность с невольной улыбкой, подсказала я.

— Да! — Ник утвердительно ткнул пальцем в мою сторону, — точно, трущобе! Что в той трущобе твоему сыну будет лучше, чем в моём доме? Там же нет элементарных условий для жизни! Совершенно!

Господи, да кто бы спорил, Николос! Кто бы спорил! Но я-то жила! Хотя и мечтала, конечно, выбраться оттуда...

— Так ты видел маму?