— Эмм... нет. Она... Мне сказали она переехала.

— В смысле? Куда? В Николаевку?

— Не знаю.

— А кто сказал?

— Какая-то женщина с такими... оранжевыми волосами.

— Тётя Зина?! — обрадованно воскликнула я.

— Не знаю. Маша, я не проявлял настойчивость, ты же понимаешь. Мне вообще пришлось представиться сотрудником социальной службы из международного фонда помощи малообеспеченным. Поэтому я только спросил, живёт ли по данному адресу нужный человек, и всё.

— Международный фонд помощи малообеспеченным? Серьёзно? Ну, насколько я знаю тётю Зину, — усмехнулась я, а у самой где-то глубоко внутри заворочалось смутное сомнение в искренности Николоса, — ей этого выше крыши для того, чтобы дальше она сама вывалила тебе всё, что только можно — когда мама уехала, и куда уехала, и с кем, и даже то, что перед этим у неё дочка пропала... Всё!

— Маша, — Ник слегка замялся, — на самом деле, та женщина отнеслась ко мне довольно настороженно. Дело в том, что ты не пропала. Ты умерла. Погибла. Сгорела в каком-то заброшенном доме возле мусорки. Говорят, об этом тоже писали в газете, но мне не удалось найти. А объявление, которое нашёл... На мой взгляд, это больше похоже на жест отчаяния. Как будто кто-то вопреки всему не верил, в то, что тебя больше нет. Та женщина из библиотеки вспомнила, что был период, когда подобными объявлениями был обклеен едва ли не каждый столб в городе. Она потому и запомнила, что сама видела сначала статью о смерти, а потом вдруг — о розыске.

Я замерла в оцепенении и вдруг сорвалась с места, схватила файл с копиями. Господи, какое поганое качество! Ничего не разобрать!

— Здесь, вот видишь, — ткнула пальцем в нижнюю строчку объявления, — здесь указан номер телефона, и там, в газете его должно было быть хорошо видно. Ты звонил по нему? Ты узнал, кто меня искал?!

Выдержка Ника бесила. Неужели он не понимает, ЧТО это для меня значит? Как он может, смотреть на меня вот так – спокойно, с привычной, чуть ироничной полуусмешкой? Робот он, или человек? Прагматичный немецкий сухарь!

— Конечно, я позвонил. – Он слегка развёл руками: — Ничего. Просто жилая квартира. В девяносто пятом году никаких объявлений ни в какие газеты не давали, а о том, объявляли ли они розыск, я естественно не спрашивал. Надеюсь, ты понимаешь, почему.

— Адрес?!

Ник слегка нахмурился. Ему явно не нравился мой тон, но меня несло.

— Адрес, Ник? По номеру телефона можно узнать адрес!

— Неужели ты думаешь, что я не знаю об этом? – раздражённо поджал он губы. — Но я не уточнял его, Маша. Потому что это уже начинает походить на расследование, а у меня нет таких полномочий! И больше того — это ставит под удар и тебя, и меня, и тех людей!

Алёшка, видимо почувствовав напряжённый тон нашего разговора, оставил железную дорогу и, подбежав, уткнулся лицом мне в колени. Захныкал. Я подхватила его на руки, усадила верхом на себя, обняла, прижала к груди. Мой малыш. Прости мамочку... Помолчала, успокаиваясь.

— Ну а номер, Николос? Номер ты сохранил?

— Зачем он тебе, Маша?

— Я не знаю. Господи, Ник, ну откуда я знаю? Просто... Просто мне надо знать, кто не поверил в мою смерть,  и всё.

— И что это изменит?

— Ничего. Просто я буду знать.

Ник покачал головой, вздохнул.

— Не будешь, Маша. Потому что по этому номеру и по этому адресу живут люди, которые не давали объявлений в газету в девяносто пятом году. Ты как будто не слышишь меня.

Но встал и, достав из своего портфеля записную книжку, открыл и заложил пальцем нужную страницу. А потом неожиданно подсел к нам с Алёшкой и просто обнял. Сразу обоих. И, Господи, как это было приятно! Я ткнулась лбом в его плечо и замерла, впитывая происходящее.

— Вот номер. Будешь учить его наизусть? Потому что записывать нельзя – могут найти. Мы же не знаем, почему ты здесь и, скорее всего, никогда не узнаем. А люди, которые проживают по этому адресу, могут пострадать, если кому-то покажется что началась ненужная возня. Я не знаю, как ещё объяснить тебе это. Так что, будешь учить?

Я качнула головой:

— Нет, ты прав. Расскажешь, что ещё узнал от библиотекарши?

— О, — рассмеялся Ник, — как я люблю любопытных бабушек! Таких, знаешь, которые целыми днями сидят у окна и за всеми наблюдают. У них всегда можно узнать что-нибудь полезное. Но оказалось, что бабушка, которая работает в библиотеке, и читает всю эту прессу, прежде чем подшить, — это в сотни раз лучше! Она вспомнила столько подробностей, что мне захотелось начать новый проект — что-то о войнах русской мафии, знаешь. Но в целом — ничего конкретного, увы. Она рассказывала, что в июне и июле девяносто пятого года ваш город трясло от бандитских разборок. Один за другим горели рынки, взрывались машины и квартиры. По улицам разгуливали вооружённые люди, средь бела дня возникали перестрелки. Как гангстерский боевик, не находишь? И мне кажется, та бабушка сильно преувеличила. Ну, знаешь, говорят — у страха большие глаза. А у бабушек длинные языки, — улыбнулся.


— А что было в той статье про Машкова? Они уверены, в том, что это был он? Мне трудно представить, чтобы Денис так глупо подставился.

— Были свидетели того, как он в этот лифт вошёл.

— Кто? Кто эти свидетели?

— Маша. Перестань.

Я вздохнула.

— Ещё в той статье говорилось о том, что Машков герой Афганской войны, который запятнал честь мундира связями с криминалом. Рассказывалось о том, какими кровавыми методами он строил свой большой бизнес. И задавался вопрос — а имеет ли он вообще право быть похороненным на центральной алле кладбища, рядом с настоящими героями.

— Сволочи... — выдохнула я, ещё сильнее прижимая к себе Алёшку. — Господи, какие сволочи. Николос не верь! Он действительно был героем! И он был очень честным и справедливым человеком.

— Да, я узнал потом чуть больше о его военной карьере, благо это не секретная информация – достаточно было прийти в центральный военкомат и представиться журналистом международной патриотической миссии, как мне выложили всё, что только можно, включая фотографии с доски почёта и из армейских архивов. И мне тоже показалось странным, что человек, неоднократно рисковавший жизнью ради спасения своих бойцов, стал вдруг бандитом. Но я не возьмусь судить. В жизни бывает всякое, а где дым — там и огонь. Тем более у вас в России, где законы существуют только на бумаге.

— А что с Паниным? Что значит «Зверское убийство»?

— Ну, в газете не рассказывались подробности, но в целом понятно, что его пытали. Избивали, душили и насиловали. А умер он от кровопотери, после того, как ему отрезали гениталии. При этом в момент смерти он, предположительно, находился в сознании и под воздействием обезболивающих препаратов... Маша? Ты ведь мне не всё рассказала об этой истории, да? Ты говорила, что была впутана в неё случайно, а потом оказалось, что Алекс — сын Машкова. А сейчас, когда слушала о смерти этого судьи, ты улыбалась так, словно я рассказывал сказку со счастливым концом...

И я очнулась. Действительно — сижу, скалюсь.

— Ник, это уже не важно, ведь правда? Ты сам говорил.

— Маша, я шокирован масштабом этой истории. А ещё больше тем, что, несмотря на масштаб, её просто... как это говорится... Замяли. А это явный признак того, что лучше не ворошить. Во всяком случае, не сейчас и не нам с тобой. И копии, которые я тебе привёз, надо обязательно уничтожить. Хорошо?

В груди гудел пожар праведного гнева, но я всё понимала. Да, сейчас мне лучше быть хорошей девочкой и настроиться на зарабатывание баллов для УДО.

— Маша... — едва слышно позвал Николос, я глянула на него и тут же испуганно отвела взгляд. Он смотрел близко, пристально. Глубоко. — Это удивительно, но твоё дело как-то вдруг стало и моим, и причина не только в Алексе...

Я вспыхнула и, спасаясь от неловкости, склонила голову к притихшему Алёшке.

— Ник, он заснул! Представляешь? Спит!

А Ник взял меня за подбородок и мягко потянул, заставляя снова посмотреть на него. Его глаза цвета хаки плавили.

— Это очень хорошо. Я этого ждал. А ты?

Глава 26

Март девяносто девятого года грянул внезапно — солнцем, тёплым ветром и потоками талой воды. Теперь вдобавок к ПТУ, где я завершала курс обучения и уже к лету должна была стать швеёй-мотористкой  четвёртого разряда, и работе на производстве, я, согласно графику дежурств, по вечерам вычерпывала из луж воду, гребла и вывозила с территории Колонии талый слежавшийся за зиму снег. Все этим занимались. И все недовольно бурчали, что короткие два часа личного времени приходится убивать «на хозяйство» А мне было всё равно. Какой толк в этом свободном времени, если оно вдруг остановилось?

Все мысли об Алёшке. Как он там, каково ему там? Приняла ли его семья Ника, выправилось ли его здоровье, получается ли у него общаться с немцами? Уезжая, Николос пообещал, что не даст Алёшке забыть русский, но теперь мне казалось, что он сказал так лишь для того, чтобы я успокоилась и отстала. Всё-таки Ник упрямый и последовательный. Если не сказать упёртый и прагматичный. Да, в его рассуждениях была логика и здравый смысл... Но материнское сердце болело вопреки им.

Кто скажет теперь Алёшке, зажав румяные щёчки в своих ладонях: «Мой сынуля лучше всех!» Кому он шепнёт, обняв тёплыми ручками: «Мамику любу...»? Кто пощекочет ему пальчики, рассказывая про сороку-белобоку? Кто напоёт потихонечку «Ай, люлюшки-люлюшки»? Это ведь не просто глупые русские стишочки для маленьких — это моё наследство от бабушки. Заговор на счастье, молитва на любовь...

Марго была такая же отстранённая и философски-задумчивая, как и всегда. С виду. А на самом деле она страдала вместе со мной, я это знала, чувствовала. Нет-нет, да и прорывало разговорами по душам — то её, то меня. Тогда мы закапывались друг в друге и хоть ненадолго забывали самих себя. Убивали время как могли.