А оно всё равно тянулось — нескончаемо, мучительно долго. От письма до письма, которые всё чаще запаздывали — то на неделю, то на две. От слёзки к слёзке.

В конвертике под подушкой — младенческий локон. В словаре закладка — цветная фотография Алёшки, которую Ник прислал в следующем же после отъезда письме. В мастерской у Марго – портрет, написанный с этого фото. В каждом моём письме: «Nicholоs, wie geht es Alyoshka?»* И традиционный ответ: «Alex will Sie grüßen und sagen, dass es ihm gut geht»* Да, Ник упрямо игнорировал эти мои «Алёшка» и «Лёшенька», называя его исключительно Алексом. Думаю, что и все в его окружении тоже.

*********

*Nicholos, wie geht es Alyoshka? — Николос, как там Алёшка? (нем.)

*Alex will Sie grüßen und sagen, dass es ihm gut geht. —  Алекс передаёт привет и говорит, что у него всё хорошо. (нем)

*********

Я ждала их на свидание в апреле, но у Николоса не получилось по работе. В мае тоже. В июне он вообще не прислал ни одного письма, а в июле извинился за это, сказав, что сейчас у него очень много дел и выездов. Прислал мне новую фотографию Алёшки. Вернее, Алекса. И в постскриптуме зачем-то добавил: «Мы хотели бы сейчас оказаться рядом с тобой, но жизнь диктует другие правила. А правила созданы для нашей безопасности, надеюсь, ты это поймёшь. Алекс передаёт тебе привет и говорит, что у него всё хорошо»

Я прилипла к фотографии: Алёшка стоял на просторной зелёной лужайке, на заднем плане — озеро и лес. Воля. Ветер треплет выгоревшие волосы, в них соломенными бликами играет солнце. Сынуля кажется здоровым, подросшим... Красивый мальчуган, загляденье! Но такой серьёзный. Как маленький мужчина — точная копия мужчины взрослого, того самого, у которого тоже вечно брови в кучу были... Что это — характер, или ему там плохо?

...А потом случилось то, о чём до этого я даже думать не могла — боялась, и только лила слёзы в самых страшных ночных кошмарах.

Николос исчез.

Я писала ему каждую неделю — сначала просто умоляла ответить. Потом требовала. Потом грозила... Перечитывала последнее, присланное им письмо, этот дурацкий постскриптум. Заново переводила его на все лады, пытаясь найти какой-то новый смысл. Не получалось. И я снова писала Николосу, умоляла. И снова. И снова. А он не отвечал. Ни в августе, ни в сентябре, ни в октябре...

В ноябре, наплевав на минусовые балы в зачёт для УДО, я вытребовала у Сафоновой своё законное право написать заявление о пропаже ребёнка. Она приняла его без охоты, подчеркнув при этом:

— Ты ж сама дура, Марусь! Ты же своими руками чужому мужику в лапы сына отдала! И даже совета не спросила у тех, кто поболе тебя в этом понимает! Прыгнула наперёд батьки в пекло, да? — усмехнулась. — Вот и жди теперь с моря погоды, раз самая умная. Времени у тебя дополна. И не вздумай мне мозг выносить, ясно?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мне было ясно, но когда в декабре, через месяц после подачи заявления, не было никакого результата, я пошла писать ещё одно. Сафонова приняла. Но что толку?

Я высохла. Скулы заострились, глаза стали казаться огромными, но пустыми. Сил не было вообще — даже ходить, куда уж там работать! Меня сжирала жгучая тоска и обида на Николоса — как он мог так поступить со мной, с Алёшкой? Теперь я уже даже не сомневалась в том, что тот постскриптум был своего рода прощанием. Похоже, немец решил, что лучше знает, что лучше для моего ребёнка. И то правда — увозить его с зелёной лесной опушки, из компании благосостоятельных бюргеров, да в какую-то там немытую Россию, в колонию за колючей проволокой, к матери-зэчке... Что может быть ужаснее, да?

Марго не хотела в это верить. Даже поначалу защищала Николоса, а потом сдалась и согласилась, что Ник, похоже, проявил свою грёбанную социально-ответственную инициативу. Мозг, как Сафонова, не клевала, просто всегда была рядом. Даже стажёром на фабрику пошла и встала в одну конвейерную линию со мной — она, где-то там, на самом старте, настрачивала на развёрнутую деталь рукава спецовки светоотражающие полосы, а я, уже почти на выходе изделия, втачивала готовые рукава в проймы.

И прав был Денис — жизнь, долбанная дурацкая жизнь — продолжалась несмотря ни на что. Без просвета и цели.

* * *

В первых числах февраля мне внезапно сообщили о предстоящей краткосрочке. Что со мной творилось! Я думала, не доживу до утра! Мчалась к административному корпусу — с непокрытой головой, хватая ртом морозный воздух, и молилась: «Господи, пусть это будет ОН! Слова не скажу, не попрекну даже взглядом... Просто договориться с ним по-человечески. Ведь он же нормальный человек! Я знаю!»

...Но это был не Николос.

Вальяжно развалившись на стуле, за столом сидел серьёзного вида типок, лет под тридцать. Левая бровь рассечена широким, давно зажившим шрамом, подбородок чёткий, мужественный, взгляд — насквозь, но холодный, как мертвец в холодильнике. Едва увидев его, я впала в ступор — от мужчины разило такой знакомой опасной энергетикой... Большие люди, большие деньги, неприкасаемые авторитеты, криминал... Я испугалась так сильно, что дежурному пришлось едва ли не силой протолкнуть меня с порога в комнату. И конечно, поначалу совершенно не заметила маленькую, хрупкую женщину у окна: замшевые сапожки, норковая шубка-разлетайка, под ней — живот, месяц девятый уже, точно. Чёрное как смоль, гладкое каре длиной по плечи с густой чёлкой. Глаза – по пятаку.

Может, от неожиданности, а может, и из-за этого абсолютно чужого цвета волос, но я узнала её лишь спустя долгие пару мгновений. Кристинка. Белокурый ангел, ненавидящий скуку.

Продолжение следует.....