Она пошарила рукой по кирпичной притолоке над дверью, отодрала ключ, прилепленный комочком американской жвачки. Открыла дверь, потом вытащила изо рта комок и прилепила ключ на место, надавив на него пальцами. Пока она тянулась на цыпочках вверх, я успел взглянуть на ее раскрытые подмышки — она их не брила, но волосы там были вовсе не густы — так, два пучочка шерстинок, тоненьких и длинных, обесцвеченных потом.

Внутри ее жилище пересекала полоса солнечного света, она и самый воздух разрезала надвое. Это было первое, что заявило о себе; а еще там был запах сажи и деревенского дома, приглушенный острым запахом каустической соды и крысиной отравы. Комната казалась квадратной, с полом из известняковых плиток кофейного цвета; в дальнюю стену был вделан камин, его обширная черная пасть имела печальный вид. Вполне приличное пристанище и обжитое, только выглядело оно чуть кривоватым, потому что свет падал из одного-единственного окошка. За притворенными створками окна вырисовывалась опора виадука. Три дешевеньких, так называемых шведских стула были задвинуты сиденьями под стол, покрытый клеенчатой скатертью. Рядом — полуоткрытая дверь, через нее можно разглядеть висячий кухонный шкафик, оклеенный пластиком, напоминавшим пробку. Она проскользнула в кухню.

— Я поставлю молоко в холодильник.

Она сказала, что у нее есть телефон. Я безрезультатно высматривал его — на низеньком столике, где стояла пепельница в форме раковины, на лакированной тумбочке, загроможденной безделушками, на старом диване, облагороженном цветастым лоскутом. Развлек меня плакат на стене — обезьяна в детском чепчике, с детским рожком в лапах, увековеченная в неестественном свете фотовспышек и полиэтиленовых экранов явно в каком-то второразрядном ателье.

Она тут же вернулась.

— Телефон там, в спальне, — сказала она, указывая на занавеску из пластиковых язычков, находившуюся как раз за моей спиной.

— Спасибо, — буркнул я; занавеске этой место было разве что в каком-нибудь баре, и я опять заподозрил некую западню. В ответ она улыбнулась, показав ряд мелких и не совсем ровных зубов.

За занавеской оказалась узенькая комнатка, чуть не целиком занятая двухспальной кроватью без спинки, покрытой бахромчатым покрывалом табачного цвета. На оклеенной обоями стене чуть кривовато висело распятие. Телефон стоял на полу, прямо возле розетки. Я его поднял, уселся на кровать и набрал Эльзин номер. Мысленно следил за гудками вызова, летевшими туда, в наш дом на взморье. Звонки неслись над нашим ковриком из кокосового войлока, лежащим в гостиной, поднимались по светлым лестницам в комнаты второго этажа, в большую ванную, где в синюю штукатурку вделаны маленькие зеркала, скользили по льняным простыням нашей еще не убранной супружеской постели, по заваленному книгами письменному столу, просачивались в сад через марлевые занавески, проникали в беседку, окутанную белой кипенью жасмина, летели над гамаком, над моей старой «колониальной» шляпой с ее тронутыми ржавчиной петельками — и оставались без ответа. Эльза, наверное, плавала, а может, как раз выбиралась из воды. Я стал думать о ее теле, раскинувшемся на песке у линии прибоя, о воде, плещущейся у нее в ногах. Телефон взывал в пустоту. Рукою я перебирал бахрому табачного покрывала, а глазами вдруг наткнулся на пару заношенных домашних туфель, когда-то лиловых, а теперь почерневших от долгого употребления, — они торчали из-под дешевого комода, явно купленного у старьевщика. У зеркала на комоде стояла фотография мужчины, достаточно молодого, но из какой-то другой эпохи. Я чувствовал себя не на месте в этой комнате, на этой постели, принадлежавшей чужой женщине, этой чокнутой клоунессе, что ожидала меня за занавеской. Из не до конца задвинутого ящика с бельем выглядывал край атласной кремовой материи, я почти безотчетно просунул ладонь в щель и погладил скользкую ткань. Клоунесса раздвинула пластиковые язычки занавески и возникла на пороге.

— Не хотите ли кофе?

Я поместился на диване, как раз перед плакатом с обезьяной. Что-то скребло мне горло в самой глубине, там чувствовалась сухость и какая-то мучнистость. Я оглянулся по сторонам, и мое физическое недомогание тут же объяснилось атмосферой этого бедного пристанища. На шкафу восседала фарфоровая кукла, прикрытая кружевным зонтиком, ее недоуменное личико было обращено к первому из стопки совершенно одинаковых томов — одной из тех дешевых универсальных энциклопедий, что продаются в рассрочку. Убожество здесь было прибрано вполне респектабельно, окружено заботой. Я посмотрел на женщину, приближавшуюся ко мне с подносиком в руках. Сейчас, поддержанная стенами своего убежища, она уже не была так оживлена, она облеклась в некую чинность бедняков, вполне гармонирующую с общим духом ее квартирки. Все это действовало на меня подавляюще, особенно столик возле моей руки, переполненный всякими безделушками… Ненавижу я безделушки, Анджела, ты ведь знаешь, я обожаю голый стол, и чтобы в углу его стояла настольная лампа, и лежало несколько книг — и только. Я чуть дернул плечом, руки у меня так и чесались сбросить на пол всю эту дрянь. Она между тем собиралась подать мне кофе.

— Вам сахару побольше?

Я приложил губы к краю чашки, отхлебнул. Это был хороший кофе, прекрасно заваренный, но рот у меня сводило от усталости, от скверного настроения, и в результате на языке остался привкус горечи. Женщина уселась возле меня на диван — сохраняя, впрочем, некоторую дистанцию. Я видел ее контражуром: растрепанная челка не полностью закрывала лоб, а сам лоб чересчур выпирал по сравнению с остальной частью лица, которая сейчас целиком сосредоточилась в одной-единственной гримасе, в складке между носом и губами, неимоверно укрупненными помадой. Я взглянул на руку, в которой она держала свою чашку. Вокруг коротеньких ногтей, которые она наверняка обгрызала, кожа покраснела и подпухла. Я представил себе вкус слюны, застоявшийся в кончиках ее пальцев, и меня передернуло. Она между тем наклонилась куда-то вниз, и я увидел, как из-под дивана показалась собачья морда. Это был заспанный песик средних размеров, с темной и волнистой шерстью, с длинными светло-бежевыми ушами. Он лизнул женщине руку с этими полуобъеденными ногтями, он был счастлив, словно получил вкусную подачку.

— Инфаркт… Инфаркт… — тихонько приговаривала она и терлась своим большим лбом о лоб пса — тот, конечно, отметил мое присутствие, но глядел на меня безо всякого интереса: глаза его были подернуты какой-то пленкой. Женщина прибрала на подносик грязные чашки.

— Инфаркт у нас слепой, — понизив голос, сообщила она, словно не желая, чтобы пес ее слышал.

— Вы мне не дадите стакан воды?

— Вам нездоровится?

— Просто мне жарко.

Она направилась в кухню. Пока она туда шла, я смотрел на ее ягодицы — они были худенькие, казались мужскими, а не женскими. Я скользнул взглядом и по всему ее телу, отметил узенькую сутулую спину, ноги, образующие промежуток как раз там, где они должны были бы соприкоснуться. Нет, это тело не вызывало желаний, более того, оно выглядело негостеприимным. Она вновь подошла ко мне, покачиваясь на своих каблуках. Протянула мне воду, подождала, пока я верну стакан.

— Теперь вам получше?

А ведь и верно, от воды во рту у меня стало посвежее.

До двери она меня провожать не стала.

— Большое вам спасибо.

— Помилуйте, за что…

Жара на улице как стояла, так никуда и не делась, она трепетала в воздухе, неприметно искажала очертания предметов. Асфальт полз под моими ногами. Я принялся было ждать, когда мастерская откроется, стоя возле задернутого жалюзи, но снова покрылся потом, и снова мне захотелось пить, и я вернулся в бар. Попросил еще воды, но потом, когда парень с оспинами переместился за своей стойкой и предстали на выбор разные бутылки, я передумал и заказал водки. Я велел налить водку в широкий бокал и попросил еще и льда. Парень наскреб льда со дна алюминиевого бачка; наверное, именно этот лед тая, производил странный запах, гулявший по бару, — запах прогорклого майонеза, залежавшейся половой тряпки. Я облюбовал себе местечко в глубине, рядом с музыкальным автоматом, отхлебнул долгий и шумный глоток. Алкоголь отозвался в моем желудке сухой болью, вспышкой, тут же превратившейся в ощущение свежести, сильное и долгое. Я посмотрел на часы: у меня в запасе еще был час с лишним.

К подобным праздным перерывам я, Анджела, не был приучен. Мне тогда едва исполнилось сорок, и я уже добрых пять лет состоял в заместителях заведующего отделением общей хирургии, был самым молодым заместителем во всей нашей больнице. Моя частная практика росла и росла, и я хоть и с некоторой неохотой, но все чаще и чаще оперировал своих клиентов в клинике. Я ловил себя на том, что больше и больше начинаю ценить такие места, где тебя обслуживают за хорошие деньги, где все чистенько, организованно и тихо. Мне только что исполнилось сорок, а я, пожалуй, уже перестал любить свое ремесло. Смолоду я им увлекался пылко. После того как я прошел специализацию, первые годы хирургической практики оказались для меня порой бури, натиска и отваги, очень похожей на нежданную зуботычину, какою вы награждаете нерадивого санитара, которому лень подождать, пока паровой автоклав, стерилизующий инструменты, отработает весь свой цикл до самого конца. Потом мною стала завладевать успокоенность и вполне уютное чувство разочарования — все это постепенно и незаметно. Я как-то поговорил об этом с твоей матерью, она объяснила мне, что я просто-напросто вхожу в привычный образ жизни взрослого человека — эта переходная пора неизбежна и в конечном счете благодетельна. Мне тогда едва-едва исполнилось сорок лет, и ничем не возмущаться я научился совсем недавно. Не то чтобы я запродал душу дьяволу, я просто больше не посвящал ее богам, я держал ее у себя в кармане. Карман этот в тот день возымел вид удушающего летнего зноя, и занюханный бар тоже попал туда. Водка на какое-то время меня взбодрила.