Вера Михайлова слушала разговор Измайлова с рабочими, выглядывая из-за занавески через раскрытое окно. До начала действия Андрей Андреевич успел успокоить ее насчет детей и предупредил, что, как бы не обернулось дело, она не должна выпускать собак. Сзади Вера все время слышала приглушенное, но грозное горловое клокотание – Бран и Медб, чуя людей и слыша непривычно много голосов на улице, рычали, не умолкая. Прямо под ее локтем, на подоконнике раздавалось время от времени негодующее фырканье Филимона. Матерый котяра был по-своему любопытен, и потому полез вместе с хозяйкой глядеть на происходящее. Но собравшийся в тупичке перед домом народ ему явно не нравился. Испуганный Коська Хорек забился куда-то в дальний чулан. Воспоминания о прошлом бунте, и еще допрежние, рвали когтями его душу. «Если водку найдет, так скоро и завалится,» – мимоходом вспомнила о Коське Вера.

Но, право, вовсе не Хорек занимал нынче женщину.

«Так вот, оказывается, что это такое – трибун! – догадалась она, вспоминая прочитанные от Левонтия Макаровича латинские книги. – Ведь если он сейчас скажет: всем в Егорьевск идти, полицию громить, или в тайгу – шишки собирать, так ведь пойдут, пожалуй. Не важно, стало быть, что сказано, важно – как!… И… бедный мой Матюша… Вот как раз этого-то он и не умел! Vana est sapientia nostra. (тщетна наша мудрость)»


Казаки во главе с есаулом ворвались в поселок враждебным вихрем. Среди почти черных казачьих чекменей с красными кантами заметно (все более в хвосте) голубели жандармские, с аксельбантами мундиры. Кони храпят, на физиономиях – боевой азарт, глаза налиты кровью, у некоторых на лицах ссадины, рука на перевязи. Любой бывалый вояка сказал бы сразу: разбегайсь, честной народ! Служивые только что из переделки, перед глазами еще красные круги плавают, порубят, посекут любого подвернувшегося почем зря. Сами потом жалеть станут, да – поздно.

С тупым недоумением загарцевали было у целой и безлюдной конторы. В выданной командиру справке было сказано, что контора либо горит, либо уже сгорела к чертовой матери. Да вот же она стоит… целехонька… Проморгались, прогавкали вопрос. Старый дед из-за забора (самому-то невмочь пойти) указал скрюченным пальцем: «Тама все!»

Поскакали туда. Пыль. Сухая, острая трава. Рейки и перевернутые на заборах горшки сливаются в рябящий в глаза, раздражающий ряд. Хочется сплюнуть или откашляться. Горло дерет жажда. Умные деревенские жучки не бросаются на незнакомых всадников по своему обычаю, а прячутся по канавам или уж под крыльцо.

Темная, уже задумчивая, завороженная речью Измайлова толпа (смекнув, что жечь и бить более не собираются, к рабочим постепенно присоединились девки, бабы, и даже дети. Все они в политических речах толку не понимали, но слушали и глазели с удовольствием, как смотрели бы представление бродячего театра-балаганчика. Пусть даже на незнакомом языке.). От бешеного лошадиного клекота люди испуганно качнулись назад. Сзади не было ничего, лес. Впереди – казаки.

– Опять бунтовать вздумали, сучьи дети?!! – взводя себя и своих людей, взвыл есаул, выхватывая нагайку из-за голенища.

Измайлов замолчал и смотрел на казаков скруглившимися от удивления глазами. Откуда они взялись? Кто их звал?… Да ведь лже-Опалинский что-то как раз и говорил про казаков… И почему у них такой неуместно ошалевший и даже потрепанный вид?

Лошади теснили толпу, кто-то из девок завизжал на высокой пронзительной ноте.

Измайлов метнулся вперед, встал перед есаулом, отворачивая лицо от храпящей лошадиной морды.

– Уходите отсюда, есаул! И уводите своих людей!

– Кто такой?!! – поведя кровавыми белками, грозно вскричал есаул. – Пошел прочь! С дороги!

– Вас ввели в заблуждение! – попытался объяснить Измайлов. – Здесь нет бунта! Идет выяснение рабочих вопросов. По поводу заключения контрактов на следующий сезон…

– Нет бунта?!! – есаул хрипло расхохотался. – Эта толпа сучьих детей – не бунт?!! Ха-ха-ха! А ты кто? Из этих недобитых? Политических?!! Вешать вас всех, а не ссылать надо! Прочь, я сказал!

Нагайка взвилась над головой Измайлова и опустилась, рассекая скулу и ключицу. Толпа ахнула. Инженер покачнулся, но устоял на ногах. Его лицо и плечо быстро заливало кровью.

– Сволочи!!!

– Инженера убили!

– А ну, отойди!

– Сейчас я тебе!!

Молодые, сильные рабочие быстро расхватывали рейки и колышки из забора. Краснорожий отвальщик вооружился оглоблей, отломанной от саней.

Уже почти ни на что не надеясь, чувствуя, как темнеет в глазах и земля уходит из-под ног, Измайлов вскинул вверх разом обессилевшие руки (плечо тут же свело жгучей болью).

– Приисковые! Слушайте меня! Не лезьте! Вы же видите, казаки отчего-то не в себе! Меры не видят! Порубают всех! Уходите назад, в лес, в тайгу, там лошади не пройдут! Уводите женщин, детей!

Измайлов почувствовал, как с двух сторон кто-то подхватил его под бока, поднял над толпой. Продолжал кричать, хрипя и давясь собственной соленой кровью. Где-то рядом взвился пронзительный тенорок старого мастера Капитона Емельянова:

– Вы, обалдуи, слышите, что инженер говорит! Хотите, как в прошлый раз?! Назад все, в лес! А ну, бросай колья! Бросай, я тебе, каналья, говорю!

Прямо перед почти смешавшимся казачьим строем вдруг возникло ослепительно-яркое пятно. Измайлов напряг мутящееся от возбуждения и боли зрение, попытался понять.

Вера. В невероятно яркой, алой с золотыми кистями шали («откуда у нее такая?! Немыслимая вещь, такое только цыганки носят, да разве в театре… Но зачем надела, понятно, – чтобы разом внимание привлечь. Умна, стерва!»)

– Воины! Мужчины! – лишь слегка возвысив свой обычный голос, произнесла Вера. – Что ж вы делаете? С кем воевать собрались?! С бабами и детьми? Приискового инженера, Измайлова Андрея Андреевича, который еще до вас, один, мужиков успокоил, едва не убили. Что еще? Остановитесь, казаки! Не отмоетесь после!

Есаул, с трудом сдерживая пляшущего от возбуждения коня, глядел на Веру со смутной смесью ярости и восторга. Прочее постепенно стихало.

Вера смотрела. Медленно, уверенно переводя взгляд с одного мужского лица на другое.

«Повернись по-другому, и она могла бы стать великой драматической актрисой, – внезапно подумал Измайлов. – Редчайший дар – умение превращать молчание в крик…»

Очнувшиеся рабочие потихоньку огибали усадьбу Печиноги и пропадали в лесу, уводя с собой баб, девок и детей. Вслед за ними куда-то незаметно исчезали и жандармы. С лиц казаков медленно сползал угар безумия. Оставалась обескураженность и, пожалуй что, запоздалый страх.

– Есаул, что произошло? – ладонью утирая кровь с шеи, спросил Измайлов. Он по прежнему фактически сидел на плечах двух дюжих рабочих, и потому находился с конным казачьим предводителем почти на одном уровне по высоте.

– Вы… вы и вправду инженер? Успокаивали их? – бравый вояка уже и сам все видел, и испытывал по этому поводу самые яркие, противоречивые чувства. Все они отражались на его нервически дергающемся лице и особенно на яростно шевелящихся усах. Прихотливые и несимметричные движения есауловских усов отчего-то показались Измайлову невероятно смешными. – Мы… мы просто получили приказ… из уезда… Брали банду Дубравина. До того. Остяк навел. Тайное гнездо душегубов открыли. Там… сопротивлялись, канальи! Три… три моих человека погибло! – усы на мгновение траурно повисли, но тут же снова воинственно взлетели вверх. – Всех! Всех к ногтю! Больше безобразить не будут! И Дубравину конец настал! Но… сказали, здесь – бунт! Распоряжение жандармского офицера… Из Ишима… Курьер пакет привез… Контора горит, служащих едва ли не всех поубивали. Мы неслись, едва коней не загнали… А тут… Вы уж…

– Рассудите сами, есаул, – негромко, мягко, знакомо произнес Измайлов. – Откуда они в Ишиме еще прежде могли знать, что у нас – бунт? Разве только сами его и устроили…

– Да… – есаул выкатил и без того слегка выпученные глаза. Усы вопросительно заходили туда-сюда, словно принюхивающиеся мыши. – И вправду… – откуда?!… Вы уж, господин инженер, меня… Даже не знаю, как и сказать-то…

– Ладно, пустое, – Измайлов слабо махнул рукой, отметая все грядущие длинные извинения и заверения в совершеннейшем почтении, к которым казачий офицер явно примеривался (По крайней мере, усы демонстрировали именно эти поползновения). – Обошлось и – ладно! И… вы поставьте меня теперь, пожалуйста, на место, – обратился инженер к поддерживающим его рабочим.


– Извольте, Измайлов, я отвернусь. Но право, мне доводилось видеть мужчин без рубашки. Всяких. Я же по сословию крестьянка, потом прислуживала в господском доме в Петербурге. Вы знаете?

В Верином доме было жарко и душно. Измайлов задыхался и дышал ртом. В носу что-то хлюпало. Вера привела его к себе, поддерживая под локоть, как будто он был институткой, потерявшей сознание на балу. Когда они шли рядом, он заметил, что она выше его ростом.

«Если бы он умел говорить так, как вы, его бы не убили», – сказала Вера сразу после того, как есаул построил и развернул своих казаков.

Измайлов хотел возразить, но потом передумал.

Теперь она предлагала ему снять измазанную кровью рубашку и надеть чистую, принадлежавшую когда-то Матвею Александровичу Печиноге.

– Да, я знаю, – сказал Измайлов, отвернулся к окну и, не глядя более на Веру, стянул разорванную и выпачканную рубашку.

Присутствие Веры за спиной чувствовалось, как чувствуется зимней ночью присутствие костра. Невидимые теперь, но отчетливо представляемые движения напоминали пассы крупной змеи.

– Господи, Измайлов, какая у вас спина, – сказала женщина. Он услышал сзади ее шаги. Горячая, жесткая и сильная ладонь легла на его здоровое плечо и спустилась вниз до лопатки. Когда она убрала руку, он едва удержался от того, чтобы податься вслед за ладонью. Мышцы напряглись почти в предельном усилии.

– Какая же? – с отчетливой хрипотцой в голосе спросил он.