Наталья Майорова - Красная тетрадь

Матюша тоже задумался, почесал ухо, потом взъерошил пятерней темно-медные волосы на затылке.

– Ты узнать что-то хочешь?

– Да, вроде, – поколебавшись, кивнула Вера.

– Тогда я могу пойти, сказать, что Лисенка ищу. Она часто там бывает. Если и сейчас там, то ее кликнут. А уж она-то всех там знает и все тебе расскажет. Я объясню, если что непонятно.

– А тебя они не тронут?

– Нет, меня видели уже. С Волчонком.

– А что ж у девочки там за дела? И… она после не проболтается?

– Да Лисенок вообще почти не говорит. Зайчонок и то больше болтает. А зачем она сюда ходит, я и сам толком не знаю. Лисенок не скажет, а я здесь не бываю.

– И правильно делаешь, – утвердила Вера. – А теперь – иди. Только про меня… сам понимаешь…

– Ни-ни! – улыбнулся Матвей и приложил палец к губам.

После ухода сына Вера выпила еще воды, присела на берегу ручья и уставилась на маленькие, уходящие вниз по течению круговоротики, в которых кружились и исчезали сосновые и лиственничные иглы. Метафора человеческой жизни в них была столь банальна и очевидна для Вериного, немало изощренного обильным чтением ума, что женщина поморщилась и даже захотела отвернуться. Однако бегущая вода уже оказала свое обычное гипнотическое действие и полностью захватила внимание глядящего на нее человека. Такое же действие оказывает на человеческий разум и пляшущее пламя костра. Исконные жители тайги прекрасно знают об этом и используют текущую воду или костер, когда хотят избавиться от посторонних или нежелательных мыслей. Восточная мудрость называет это «остановкой внутреннего диалога». Впрочем, многочисленные голоса, который день без устали спорящие в Вериной голове, не желали замолкать даже от такого сильнодействующего средства…

…Матвей с громким, сухим шелестом продирался через высокую траву. Лисенок появилась откуда-то сбоку и совершенно бесшумно. Как всегда, девочка не стала ни здороваться, ни совершать иных приветственных жестов. Просто остановилась поодаль и глядела на Веру исподлобья.

– Спрашивай, – сказал Матвей. – Она ответит.

Вера коротко и внятно описала Никанора.

– Его нет, – глуховато сказала Лисенок. – И вчера нет.

– Ты уверена?

– Да, она уверена, – подтвердил Матвей, который, естественно, тоже догадался, кого имела в виду мать.

– Хорошо, – Вера кивнула головой, и в этом жесте просквозила какая-то доселе несвойственная ей покорность. – Теперь мы с Матюшей пойдем домой. Если тот человек, которого я тебе описала, появится до вечера, скажи ему: пусть немедля уходит к Разбитому Сердцу и ждет там меня. Поняла?

– Поняла, – ровно сказала Лисенок.

Разбитым Сердцем называли огромный, расколотый молнией валун, лежащий на краю болота в трех верстах от Егорьевска, если считать со стороны, противоположной Неупокоенной Лощине.

– А если до вечера он не придет, то сама уходи с заимки. Слышишь? Никому ничего не говори, но обязательно уходи. И не появляйся тут дня три. И брату то же скажи, и сестре. Понятно тебе?

– Понятно, – ответила Лисенок.

Вера никогда не видела говорящих попугаев, и только читала о них в книгах. Но, согласно ее полученным из литературы представлениям, эти удивительные птицы должны были говорить точь в точь так, как рыженькая девочка, которая сейчас стояла перед ней.

С утра в воскресенье в поселке избирали делегацию, которая должна была пойти к Вере Михайловой и потребовать предъявить тетрадь инженера Печиноги. Кому и зачем нужна была эта тетрадь, и что именно изменится в делах приисков от ее общественного созерцания – на этот вопрос никто из рабочих, пожалуй, не смог бы ответить в точности. Но вот нужна – и все тут!

Помня о Вериных волкодавах и строгом нраве остяка Алеши, желающие находились туго. Собирающиеся на улице и у конторы группки людей спорили, размахивали руками и волновались. Потом прошел слух, что Алеша по каким-то никому неизвестным делам уехал в тайгу. Это, с одной стороны, приободрило, с другой – встревожило. Чего это он Веру одну оставил? Спроста ли? Может, как раз какую ловушку готовит?

Уставщик (распределитель работ на прииске) Дементий Лукич с утра заперся в конторе вместе с десятниками. Старый мастер Капитон Емельянов ходил по улицам и грозил всем ослушникам и бунтовщикам Божьей карой и казачьими нагайками. Кто-то плеснул на него из-за угла ушат помоев.

Все чего-то ждали. Накануне Луна в последней четверти взошла на небо, окрашенная красным светом, словно облитая кровью. Древняя колдунья-полукровка, живущая в землянке за Березуевскими разливами, к которой отправились было за толкованием, отказалась говорить с посланниками из поселка и даже не приняла обычное подношение.

«Быть худу!» – хрипло крикнула она из перекошенного окошка.

Еще до света по тракту проскакали казаки из Большого Сорокина. Вид у них, по словам немногих очевидиц (баб, вышедших подоить и выгнать на пастбище скотину), был «серьезный вусмерть».

У Липы, девки-перестарка из семьи Смирновых, в ночь было видение: огромный волк со светящейся шерстью скакал по небу, а на нем сидел рыжий мальчишка, бесовски хохотал и колотил волка пятками по бокам. У Таракановых кошка принесла котенка с пятью лапами, сама, видать, испугалась содеянного и отнесла уродца на крыльцо к хозяевам. К утру котенок издох, а пятая лапка болталась у него на груди, меж двумя нормальными. Все желающие ходили глядеть и все сходились в одном: не к добру.

Несколько рабочих из числа молодых и грамотных убеждали всех, что надо объявлять политическую стачку и требовать справедливого расчета, а также оглашения перспектив работ на всех трех приисках, принадлежащих Опалинским-Гордеевым. Будут ли заключать контракты на следующий год? Если нет, то людям это надо знать заранее. Если да, то следует требовать повышения расценок и снижения или хотя бы консервации нормы выработки. Слов «перспектива» и «консервация» большинство рабочих не понимало, поэтому к «политикам» почти не прислушивались. Впрочем, подвыпившие по случаю выходного и общей нервической обстановки забойщики, свальщики и промывальщики охотно подхватывали и во всю мочь горланили запеваемые то тут, то там вольные песни.

Ходили упорные слухи, что все прииски закроют, а на «Счастливый Хорек» и другой прииск, который на тот год Вера с Алешей собирались открыть на границе Барабинской степи, русских не будут брать совсем. Наберут одних племянников Алеши и прочих калмыков-самоедов, а водку запретят вовсе, так как она инородцам по конституции вредна, и они от нее себя теряют, а на праздники будут бесплатно выдавать им табак и грибы, к которым они привыкли. И еще будто бы Алеша, который сам живет с Верой, уже договорился с русскими одинокими девками и бабами, чтобы они за хорошие живые деньги пошли на «Хорька» и тот, другой прииск и… В этом месте рассказа у всех слушателей (мужчин, естественно) сжимались кулаки, раздувались ноздри и наливались кровью глаза. От представившейся картины они готовы были идти и крушить чего угодно и по какому угодно поводу.

После полудня к дому инженера Печиноги явилась-таки жиденькая толпишка и потребовала показать тетрадь. Вера вышла на крыльцо почти сразу, в сопровождении дыбящих загривки Брана и Медб. Собакам передавалось напряжение людей, и на любое повышение голоса из толпы они начинали тихонько рычать. Вера, как всегда спокойная до одури, окорачивала их и, не наклоняясь, клала обе руки на встопорщенные холки.

Рабочим Вера сообщила, что тетради она сейчас предъявить никак не может, так как она находится у Алеши. Желающие же немедленно разобраться с этим вопросом могут отправиться к Неупокоенной Лощине, встретить там Алешу и, может быть, еще кого и вволю побеседовать на интересующую их тему.

«Fortis imaginatio generat casum» (богатое воображение само порождает событие), – так Вера закончила свою краткую речь, после чего подтолкнула к двери едва сдерживающихся псов и скрылась в доме.

После яростного обсуждения часть народу действительно отправилось было к Неупокоенной Лощине за тетрадью, но дорога к ней, на беду для яркого замысла, пролегала мимо штофной лавки. Где большинство и осело. Остальные как-то сами разошлись кто куда. Связываться с Алешей всегда было мало охотников. Тайга большая, следов не найдешь…

Тем более, что в людской массе все настойчивее зрела мысль: надо наконец разобраться с конторой и засевшими в ней мироедами…

Соня вошла в дом, а Матюша остался на улице, держа в поводу запаленную Гречку и пучком травы отирая пену с ее морды.

В комнате у инженера казалось прохладнее, чем на улице. А может быть, Соню просто колотил озноб.

– Сонечка? – удивился Измайлов, вставая. – Откуда ты взялась, девочка? Что-нибудь случилось?

– Вот! – сказала Соня и протянула мужчине незапечатанный конверт.

Измайлов достал и развернул лист. Хотел было надеть очки, но потом передумал, поднес письмо ближе к глазам.

«Измайлов, коли можете, сделайте что-то. Коли нет, сберегите у себя детей. В поселке и на прииске – как бы беды не было. Предупредите Дмитрия Михайловича и Петра Ивановича. Мне самой к ним писать невместно, а может, они и знают все. Алеша в тайге. Fortunae libido gentibus moderatur (прихоть случая управляет миром). Михайлова Вера»

– Где Матюша? – спросил Измайлов у Сони.

– На улице, с Гречкой.

– Кобылу в сарай заприте, сами сидите здесь, – распорядился инженер. – Можете книжки смотреть, играть, поесть, что найдете. Никуда не ходите, пока я не вернусь. Так ваша мама хочет. Поняла?

– Поняла, – кивнула Соня.

Марья Ивановна металась и заламывала руки. Дмитрий Михайлович оставался бледен, но спокоен. Петр Иванович по случаю воскресенья охотился в тайге. На белой скатерти расплывалось уродливое пятно от пролитого кофея.

– Может быть, напрасное беспокойство, любезный Андрей Андреевич? – спросил Опалинский. – Пошумят, пошумят, да и перестанут…