Наталия Терентьева - Журавль в клетке

Мы уходили, а сзади раздавался голос, повторяющий одну и ту же фразу с ровной, безжизненной интонацией:

– Даже если вы сейчас уйдете… Даже если вы сейчас уйдете…

Или мне это только казалось?

«Когда-то очень давно, в другой жизни, пять долгих лет я любила тебя, Игорь. И вот уже трижды пять лет люблю твою дочь, и, увы, никого больше.

Так что в каком-то смысле у нас с тобой счастливая семья, Игорь Соломатько…»

Я перечеркнула последнюю фразу, потом подумала, перечеркнула предыдущую и начала сначала:

«Игорь! Я тогда моложе, я лучше, кажется, была. И я любила Вас, но что же, что в сердце Вашем я нашла?»

Я не была уверена, что он поймет, что это шутка, и вообще-то русская классика, классика безответной любви… А при чем тут моя любовь? Кого она теперь интересует? Я снова все перечеркнула и взяла новый лист.

«Игорь! Маша просила вернуть тебе деньги и письмо. Прости ее за максимализм юности и…»

Да нет же. Не хватало еще просить у него прощения.

«Игорь! Не нужны, нам твои деньги и запоздалые слова! Раньше надо было, когда я одна ходила с животом, когда одна вставала к Маше по ночам, когда..»

Нет. Какие-то глупые упреки и притом вранье. Я к Маше не вставала – по ночам она спала. А вставала я к окошку – если мне со сна чудилось, что Игорь Соломатько приехал с раскаянием… Тьфу… А у попа была собака, он ее убил, и надпись написал, что у попа была собака…

Так, все.

«Игорь, спасибо, у нас все есть„»

Что это у нас есть? Хотя, на самом деле, все главное у нас есть. Прекрасный дом, нам в нем уютно, тепло и хорошо. Мы с Машей есть друг у друга. У меня – работа отличная. У Маши – талант. Здоровье – слава богу… Кажется, все не в том порядке… Ну, не важно…

«Игорь! Ты сам всегда говорил, что нельзя войти дважды в одну и ту же реку…» Ну да, а я отвечала: зато можно войти в другую, и в ней вода окажется чище и прозрачнее… Хватило бы мужества и сил – из речки, из старой, вылезти…»

Полная ерунда. Все, в последний раз:

«Игорь! Игорь… Почему ты не пришел раньше, когда Маша была маленькая и могла еще тебя полюбить? Когда я плакала по ночам – о тебе, о тебе, Игорь! Когда я бросалась к телефону на каждый звонок – не год, и даже не два! Я не только пять лет тебя любила, когда ты был рядом, я еще после того лет пять тебя ждала! Почему ты не пришел, когда мне не хватало денег – не на хлеб, слава богу, на масло… И я укладывала маленькую Машу, засыпая вместе с ней, а потом вставала ночью и до пяти утра писала статьи о том, как сохранить счастливую семью, и о том, как необходимо женщине чувствовать защиту и опору…

Почему ты не пришел тогда, когда я объясняла Маше, что у нее тоже есть папа, который очень ее любит, просто он уехал очень далеко, чтобы заработать побольше денег и потом купить маленький остров и жить там с Машей в маленьком замке с черепичной крышей и розовым садом… Почему ты не пришел лет на десять, ну хотя бы на восемь раньше, когда Маша перестала спрашивать меня о тебе, а лишь гордо замолкала и вскидывала голову, когда кто-то из подружек напоказ льнул к своему отцу – неважно, приходящему или каждодневному… Почему?

В конце-то концов – почему ты не пришел сейчас, Игорь?! А только шлешь телеграммы, которые можно понимать как угодно! Почему ты пишешь именно телеграммы? Это так оригинально, смешно, да? Так тонко и ностальгически? И ни к чему не обязывает…

Но я не понимаю твоих телеграмм! Не понимаю, что означают эти слова в конце каждой фразы «три тчк»! Что такое «ТЧК»?!! Если бы я была еще глупее и ревнивее, чем я есть, я бы спросила – может, это три Танечки? Три? У тебя в сердце, в голове и где-то еще? Теперь-то уж так глупо ревновать к моей таинственной и непотопляемой сопернице… Но раньше, когда ты сделал выбор, – какой же жалкой и никчемной я ощущала себя в сравнении с той, от которой мы вместе с тобой совсем недавно драпали по вонючему лазу…

Ты помнишь, когда Маше было семнадцать дней от роду, как ты позвонил мне ночью по телефону? Я так обрадовалась… Ведь ты не пришел в роддом и только послал страшный букет с огромными черными розами. Они стояли в коридоре около моей палаты и сильно, резко пахли, особенно ночью – я плохо спала после родов, все ждала утра, когда в шесть часов мне приносили на кормление маленькую Машу. И я боялась проспать, не успеть к ее появлению почистить зубы и причесаться и еще выпить огромную чашку чая с молоком…

Ты не пришел забрать меня из роддома, и я, как сирота казанская, вызвала такси и поехала домой с каким-то недобрым, мрачным водителем, который всю дорогу злился, что я попросила его не курить в душной, и без того прокуренной, еле живой, стонущей на каждой колдобине машине… На улице было темно, мокро, холодно, но в руках у меня было драгоценное, самое прекрасное существо на свете, с самого первого дня жизни только радовавшее и радовавшее меня…

И вот, наконец, ты позвонил, ночью девятнадцатого декабря. Но вдруг, с пол-оборота, стал кричать: «Ты – зло, источающее яд, которое себя же губит!..» Лишь потом я поняла, что ты просто опять цитировал чужие выспренние стихи. А тогда я была потрясена. Я думала, что от ярости и ненависти ты заговорил в таком сложном стихотворном размере. Жестокая поэтика расставания. Ненужная больше любовь становится злом, превращается в яд…

Что на самом деле источала я, знала только маленькая, чистейшая в своей бессмысленности Маша, не умевшая еще ни улыбаться, ни гукать, но крепко-накрепко закусывавшая беззубыми десенками мою грудь. И я слушала вместе с ней твой родной и безумный голос, говоривший о том, что ты никогда не любил меня, о том, что ты всю жизнь уходил от меня и никогда не приходил обратно – всегда приходила к тебе я. Я слушала тебя, и мне казалось – если ты не замолчишь, я задохнусь от боли, от невозможности перенести эту боль, эти обидные, страшные слова:

Ты все говорил и не мог остановиться. О том, что у тебя и в мыслях не было жениться на мне. О том, что я всегда путала любовь и то, что ходит рядом с ней и очень похоже на нее… Но только это не любовь. И надо было нам расстаться девять месяцев назад. «Не надо было рожать ее!» – все повторял ты, не боясь, ничего не боясь. Но она ведь уже жила, дышала, смотрела, улыбалась, у нее билось сердечко и так нежно, так неожиданно загибались реснички… Тебе почему-то не нравилось, что я назвала дочку Машей, и ты никак не хотел называть ее по имени. Все «она» да «она». «Она будет несчастна, – говорил ты. – Не надо было ее…»

А она, крохотная, тяжеленькая, лежала у меня на одной руке, трубку я держала щекой у плеча, а свободной рукой пыталась сцедить разбухшую, каменную грудь. Из второй груди молоко все время капало само, и я кормила из нее Машу, а к этой было невозможно прикоснуться.

А ты повторял, что ты в тупике. Ведь если женщина, которую ты любишь, узнает о нас с Машей, то не станет с тобой жить… Ты так этого боялся, что даже мне об этом сказал, ища поддержки и понимания… И ты все не мог решить – как же быть тебе, порядочному человеку, как распорядиться своим ненужным, вынужденным отцовством, чтобы не становиться отцом Маше, но остаться при этом порядочным человеком…

И потом каждую ночь я стояла с засыпающей Машей у окна и смотрела, как с моста съезжают машины и заворачивают на заснеженную улицу с желтыми фонарями, спеша к чьим-то любимым женщинам. Я стояла у окна, пела до бесконечности Маше одну и ту же красивую заунывную песенку: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки» и смотрела на пустую площадь перед домом.

А где-то совсем рядом, на соседней улице, ты был счастлив. Ты был любим. Ты любил. А маленькая Маша улыбалась во сне – ее не мучил животик, ее ничего не мучило, она хорошо кушала, хорошо спала и улыбалась во сне, цепко держа меня за палец, чтобы я никуда и никогда не ушла от нее.

Всю мою любовь, которая оказалась тебе не нужна, забрала эта неожиданно веселая, прекрасная и смышленая девочка, не похожая на меня ни одной чертой, моя Маша!»

Так, стоп. На сегодня письма закончены.

«Игорь! Дорогой Игорь. Давай я все напишу тебе завтра. Сегодня я не знаю, что сказать тебе. Ничего не знаю. Прошлое вдруг навалилось и не дает дышать. Спокойной ночи. И ты пиши. Это очень хорошая идея – писать друг другу. Ты мне – телеграммы без знаков препинания и предлогов, я – письма без начала и конца. Как-то очень символично, правда?

Дочка Маша здорова. Приходи на концерт, милости просим. Ты, скорее всего, и так придешь, без приглашения. Не дари только ей практичных белых хризантем, тех, что ты раньше дарил мне. Они так уныло ржавеют в домашнем тепле.

Да, и вот еще что. Может, ты и прав. Может, пока мы живы, самый лучший знак – это «три тчк». Ты просишь ответить тебе побыстрее, потому что боишься помереть в одночасье от тоски и безысходности. Могу сказать тебе по собственному опыту – не помрешь. Так что я отвечу тебе завтра. А сегодня – три тчк, Игорь, три тчк…»

***

Я выглянула в окно, почти точно зная, что там увижу. Вернее, что мне покажется. Потому что не могу же я каждый день видеть одно и то же, причем в разное время. Видеть Соломатька, который медленно, чуть ссутулившись, уходит от нашего дома. Вот сейчас он дойдет до поворота, приостановится, оглянется, посмотрит, как-то неловко кивнет непонятно кому – мне, Маше, своему отражению в подтаявшей и снова замерзшей ледяной горке, засунет обе руки поглубже в карманы и уйдет.

И почему только в этом году так долго лежит снег? Вот вроде бы уже совсем наступила весна, но вчера опять весь день шел мокрый снег и снова залепил дороги, окна, деревья. И мне кажется – понадобится целая вечность, чтобы большие покатые сугробы под нашим балконом с едва видными, низко нависающими под тяжестью снега ветками превратились в цветущие кусты жасмина. А ведь на самом деле не пройдет и двух месяцев, как Маша будет заявляться домой с легкомысленными букетиками в волосах и потом подкладывать их мне под подушку.