– Ну уж потерпи, не кривляйся пока! – попросила я его. – А то вообще идти не сможешь.

– Ты же такими словами запросто козыряешь, Машка… Аж в жар бросило…

Я улыбнулась:

– Не помнишь, стишок у тебя был программный? Сейчас… «Пока еще не заскорузли пятки и борода растет быстрее, чем трава, я обещаю не ходить…» – я понизила голос, чтобы не слышала Маша, – «не ходить на блядки и говорить тебе – права, во всем права!» Ну и что-то там дальше, про путешествие вдвоем и в трюме, и в телеге, и на чем-то еще. На морской черепахе, кажется, или на дельфине… Очень длинное, торжественное стихотворение. Когда-то я считала его обещанием вечной любви. А потом забыла, извини.

Маша покачала головой и отвернулась от нас. А явно польщенный Соломатько тут же засмеялся:

– Вот, видишь! А еще меня упрекаешь! Да такие слова мало кому говорят, а ты их забыла…

– Значит, это ты мне звонил на второй день на даче?

– Я думал, ты поняла. Ты после этого так лукаво на меня посматривала… – И он не поленился, показал – как именно.

– Значит, у тебя все-таки был где-то спрятан мобильный?

– Да ничего подобного. Ты что, не видела, что разговаривала по домашней связи? Трубка от местного, домашнего телефона есть в каждой комнате. И в баньке, и в так полюбившемся мне гостевом сортире, где я провел эти незабываемые дни и ночи, униженный и нелюбимый… Просто я вам секретов всех рассказывать не стал. Хотелось побыть вот так – на свободе, когда никто позвонить не может.

– Хороша свобода…

Соломатько смотрел на меня и улыбался. Я тоже смотрела на него, но без улыбки.

– Родители, – вдруг тихо позвала Маша. – Можно я вас попрошу?

Мы с Соломатьком разом подтянулись, еще не до конца осознав, что же нам такое сказала наша общая дочь Маша.

– Я очень давно хочу есть и пить, и… всякое другое. Поиграйте потом, хорошо? Давайте выходить отсюда. И иди ты после этого, Игорь Соломатько, куда хочешь. Хочешь к Танечке своей, хочешь – в милицию, и… – Она остановила открывшего было рот Соломатька его же собственным легким жестом, который знала по каким-то непостижимым для меня генетическим путям. – И ничего – ни-че-го больше! – не говори. Понятно? Ты достал меня своей болтовней, примерный отец троих сыновей. Нет тебя и не было никогда. Я все про тебя поняла. Ты можешь только болтать. И все. И делать то, что удобно тебе. Мне от тебя ничего не нужно. И знать я тебя не хочу. Тебе понятно? Понятно?!

Я знала, что означает это пятно, появляющееся у Маши в редкие минуты на правой щечке с раннего детства. И это ее звенящее «Понятно?». Когда она была совсем маленькой, то могла еще смело показать мне свой крепенький кулачок, моя Маша. А сейчас Маша собиралась плакать. Из-за подлеца Соломатька. Из-за того, что она что-то почувствовала. Из-за того, что ей уже стало больно. А ведь он еще не развернулся. И не ушел. А уйдет обязательно. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Или тогда, когда уходить совсем нельзя будет. Надо знать Игоря Соломатько.

Я взяла ее за руку и, ощутив сопротивление, сжала покрепче:

– Правда, Игорь. Уходи.

– Да вы что, смеетесь? Я… я один не справлюсь… Да еще со сломанным ребром.

Маша тихонько пожала мне руку аккуратно высвободила свою, молча наклонилась туда, где, по словам Соломатько, был какой-то лаз.

– Мам, помоги… – Она ухватилась руками за страшную на вид трухлявую доску и потянула на себя. – Нормально, идет.

Соломатько молча стоял за нашими спинами, а мы довольно легко отодрали эту единственную доску, перекрывающую лаз. Когда я почувствовала под рукой колючие ветки какого-то кустарника и резко потянуло холодом, Соломатько вдруг воскликнул:

– Черт, а ведь вон под теми канатами и дверь есть!

Я открыла рот, чтобы обругать его, но Маша остановила меня:

– Оставь его.

Но она металлическая и закрыта на засов снаружи! – торжествующе закончил Соломатько, то ли не чувствуя момента, то ли, наоборот, понимая, что происходит что-то не по его сценарию. – Так что, девчонки…

– Ты мне надоел, – негромко сказала Маша и прикоснулась локтем ко мне. – Давай я первая, да? – Не дожидаясь ответа, она пролезла наружу, с силой раздвигая сухие колючие кусты. – Мам, все нормально, лезь сюда, давай руку, – сказала она мне, уже стоя снаружи. – Только капюшон надень, очень снега много…

– Машунь… но он же сам не вылезет… с ребром его…

– Хорошо, – сразу ответила Маша. – Конечно. Пусть сначала лезет он.

Соломатько, разумеется, слышал наш разговор. Он секунду помедлил, а потом молча присел и, сжав губы, постарался половчее вылезти на улицу. Когда Маша снова протянула мне руку, я вдруг поняла: все, еще одно движение – и я упаду, не удержу равновесия, тем более что до земли совсем близко. Упаду и больше не встану.

Соломатько неловко подхватил меня за шею и помог выбраться, перегородив Маше пространство. При этом он что-то приговаривал, а свободной рукой стряхивал снег с моих волос.

– Пятьдесят тысяч долларов. Сегодня. Наличными, – вдруг зло сказала стоявшая уже чуть поодаль Маша, наблюдая, как мы, кряхтя, охая, поддерживая друг друга, вылезаем из кустов.

– За то, что я такая свинья и бросил маму, – с готовностью подхватил Соломатько, все еще держа меня за плечо.

– Нет, – сразу и по-прежнему зло ответила ему Маша. – За твою поганую жизнь.

– А-а-а, – пригорюнился Соломатько. – Тогда не сегодня… – И поспешил добавить: – Завтра. И сто пятьдесят. Что ж ты, доченька, жизнь мою так дешево оценила? И вообще, подожди, не кипятись так. Лучше скажи мне: у тебя есть слон, большой такой, серый, мягкий, с розовыми ушами и розовыми пятками? Или был?

Маша чуть помедлила:

– Допустим… Был и есть. А что?

– А то, что это я. Ну, то есть… Это мой слон. Это я тебе его подарил, когда тебе исполнился годик. Вот так вот. Просто маленький человек не запоминает, кого он любил и кого знал в младенчестве. Кто-то уходит из его жизни, и он, маленький человек, никогда не узнает, что этот кто-то его очень любил. Очень. И очень страдал, когда у него отняли маленькое беспомощное существо, которое знает и любит только тех, кого пускала в дом его милая, добрая мама. Кого пускала твоя мама? Политического обозревателя и его собаку? Или молодого футболиста, которому в прошлом году раскроили череп? Или своего соседа? Это самое удобное, наверно, было, да, Светлана Егоровна? И съезжаться не надо.

Я знала, что подобного размера и содержания монолог для Соломатько равнозначен сердечному приступу. Ему если еще не плохо, то скоро будет. Я не хотела его добивать. Но не знаю, чем больше он меня задел – слоном, которого маленькая Маша действительно очень любила, или тем, как он с легкостью опять пробежался по моей не самой веселой женской биографии.

– Очень трогательно, Игорь, в той части, что про слона. Не думаю, что стоит менять прошлое ребенку такими темпами. Слишком большая нагрузка для его психики. Давай небольшими порциями. И не маши при этом у нее перед носом моими трусами, очень тебя прошу.

Я хотела сказать ему совсем другое. Другие, хорошие слова. Я не чувствовала в тот момент ничего плохого, даже наоборот. Мне было его жаль. Но сколько же можно унижаться самой и мучить Машу!

Маша давно взяла себя в руки и теперь ровным голосом попросила меня:

– Мам, пойдем, а? Объяснишь мне, за что ты любила такое ничтожество.

Я не сразу смогла обернуться и посмотреть ему в глаза после этих Машиных слов. А она обернулась, и не знаю – что там такое увидела, что встряхнула головой и упрямо сказала:

– Я тебя ненавижу. Понял? Не-на-ви-жу. И не твое дело, сколько мужчин любили мою маму, ясно? Ее все любили, все! А мама… – Она замолчала и потом с ненавистью, тихо проговорила: – А ты беги, рассказывай… всем своим законным родственникам…

– Расскажу, если ты просишь, дочка, – тихо сказал Соломатько. – А что именно?

Маша чуть помедлила, глядя на него в упор, и все же договорила:

– Как я тебя здесь, связанного, голодом морила и унижала! Пальцы отрезала! Выклянчивала таким образом пятьдесят тысяч долларов! Нищенка с твоей фамилией!.. Так будешь рассказывать, правда? Папочка…

– Маша, Маша… – покачал головой Соломатько.

– А что ты думал – я узнаю про слона и брошусь к тебе на шею? – Маша помолчала секунду и вдруг вполне спокойно спросила. – А что ты еще мне дарил, кстати?

– Зайца, музыкального зайца. Помнишь? – Соломатько тоже собрался и выглядел уже вполне прилично.

И только меня разносило по частям. Мне было жалко Машу, его, себя, свою жизнь и вообще всех и вся. Даже неизвестную мне Танечку и ее приблудыша Ваню, доброго еврейского мальчика, которого мы так обидели все вместе…

Я обняла Машу, вытирая свои никому неинтересные слезы.

– Пошли, – сказала я и тише добавила: – Все-таки это мы его украли, а не он нас. Хватит уже.

– Даже если вы сейчас уйдете… – услышала я Соломатькин голос.

Я сразу вспомнила, как будто это было вчера. А было это совсем давно, в той жизни, которой он не помнит и я сама почти не помню. Он стоял в дверях моей прихожей и растерянно повторял: «Даже если я здесь в последний раз… Даже если я здесь в последний раз…»

Впереди у нас была еще вся жизнь – и наша с ним совместная, и по отдельности. Все еще было впереди. Но он этого не знал, он пришел прощаться. Вернее, не пришел, а примчался в половине шестого утра. Потому что думал, что я ушла от него навсегда. И я ушла бы, если бы он не примчался. Если бы не повторял беспомощно и безнадежно, он, умный, насмешливый, жесткий Игорь Соломатько: «Даже если я здесь в последний раз…» И не знал, что сказать дальше. И смотрел на меня. И в этом взгляде для меня, как обычно, было все – та самая великая и странная тайна нашей жизни…

– Ма-ам, идем?

– Да, да, пошли… – Я как будто очнулась.

Фу, какая глупость! Надо возвращаться домой, возвращаться к нормальной жизни – без Соломатька и без моего собственного прошлого, от которого я так долго пыталась избавиться. И вот оно, это прошлое, как будто никуда и не уходило, стоит передо мной и не дает мне понять, что же сейчас происходит на самом деле…