«Это принадлежит мне! – вскричал я. – Так же как и то кольцо на моем пальце, которое стало вашим любовным подарком для Гуидо Феррари и которое вы потом возвратили мне – его полноправному владельцу. Это бриллианты моей матери, как вы посмели их носить? Камни, которые я подарил вам, как нельзя лучше подходят именно вам: они – ворованное добро, запятнанное кровью самого страшного бандита в Сицилии! Я обещал вам еще больше таких же – забирайте!» – и я откинул крышку импровизированного гроба, в котором лежали остатки богатства Кармело Нери. Он стоял на виду рядом со мной, и я сам разложил все сокровище таким образом, чтобы золотые украшения и драгоценные камни внутри сразу же бросались в глаза. «Теперь вы знаете, – продолжил я, – откуда пришло все богатство предполагаемого графа Олива. Я обнаружил все эти сокровища запрятанными здесь в ночь моих похорон, хоть я даже не представлял тогда, какое страшное применение их ожидало! Они сослужили мне хорошую службу, и казна еще не истощилась – все ее остатки в вашем распоряжении!»

Глава 37

При этих словах она встала с колен и выпрямилась. Делая попытки застегнуть свой плащ трясущимися руками, она двинулась нерешительно по направлению к бандитскому гробу и склонилась над ним, глядя внутрь с легким проблеском надежды и любопытства на изнуренном лице. Я наблюдал за ней со смутным удивлением: она так внезапно постарела. Нежно-персиковое цветение ее щек полностью исчезло; кожа выглядела обвисшей и сухой, как будто высушенная южной жарой. Волосы растрепались и спадали на ее плечи золотыми лохмотьями, лишь они да ее глаза все еще свидетельствовали о ее юности. Внезапная волна сострадания накатила на мою душу.

«О, жена моя! – воскликнул я. – Жена, которую я так горячо любил, за которую бы без раздумий отдал свою жизнь, если бы ты только приказала! Зачем ты меня предала? Я почитал тебя за само воплощение истины! Ах! И если бы ты выждала хоть один день после моей смерти и тогда сделала бы Гуидо своим любовником, говорю тебе, моя нежность была так велика, что я простил бы тебе это! Только что восставший из могилы, я мог бы уехать прочь и не подать о себе знака, да, если бы только ты подождала, если бы обронила по мне хоть одну слезу! Но когда твои собственные губы признались в преступлении; когда я узнал, что уже через три месяца после свадьбы ты начала меня дурачить; когда я услышал, что моя любовь, мое имя, мое положение, моя честь были использованы, как простое прикрытие для вашей интрижки с человеком, которого я называл другом! Боже! Какое создание из плоти и крови смогло бы простить такое предательство? Я не лучше других, но я тебя любил, и пропорционально моей любви возрастали и мои заблуждения о тебе!»

Она слушала, потихоньку приближаясь ко мне, слабая улыбка появилась на ее бледных губах, и она прошептала:

«Фабио! Фабио!»

Я посмотрел на нее, и мой голос сам собой понизился до тихого и печального тона, смягченного нежностью:

«Ай – Фабио! Что ты сделала с его призраком? Не странно ли звучит для тебя теперь это ненавистное имя? Для тебя, Нина, которую я любил, как немногие мужчины любят женщину; для тебя, которая не подарила мне ни капли взаимной любви; для тебя, которая разбила мне сердце и сделала меня таким, каков я теперь!»

Тяжелый ком подступил к горлу, и речь моя прервалась. Я был молод, и растраченная на пустую жестокость и разрушение моя жизнь показалась мне в тот момент невыносимой. Она выслушала меня, и еще более теплая улыбка засияла на ее лице. Она подошла ближе с легкой застенчивостью и вместе с тем умоляюще обняла меня за шею одной рукой, ее грудь высоко и часто вздымалась.

«Фабио, – забормотала она, – Фабио, прости меня! Я говорила в гневе, я тебя совсем не ненавижу! Идем! Я возмещу тебе за все страдания, я буду любить тебя, я буду искренней с тобой, я буду вся твоя! Знаешь, я еще не растеряла своей красоты!»

И она страстно вцепилась в меня, протягивая ко мне губы, в то время как ее огромные вопрошающие глаза исследовали мое лицо в поисках ответа на эти слова. Я взглянул на нее вниз с печальной строгостью.

«Красота? Простая пища для червей – мне плевать на нее! Кому нужно красивое тело, в котором обитает злая душа? Прощение? Вы просите о нем слишком поздно! Обиду, подобную моей, простить невозможно».

За этим наступило молчание. Она все еще обнимала меня, но ее глаза рыскали по мне, словно она искала какую-то потерянную вещь. Ветер неистово шумел ветвями кипарисов снаружи и завывал в щелях и дырах каменной стены, гремя и брякая железной дверью наверху, как будто знаменитый предводитель бандитов вырвался на свободу вместе со своими цепями и требовал, чтобы его впустили внутрь, чтобы забрать его припрятанную собственность. Вдруг лицо ее осветилось хитрым выражением и, прежде чем я сумел разгадать ее намерение, одним быстрым ловким движением она выхватила из кармана моего жилета кинжал, который я принес!

«Слишком поздно?! – вскричала она с диким смехом. – Нет, не слишком поздно! Умри, негодяй!»

На секунду яркое лезвие блеснуло в мерцающем свете, когда она замахнулась им в попытке нанести удар, а затем я поймал ее убийственную руку и с силой опустил вниз, борясь с ней за обладание оружием. Она держала его отчаянной хваткой, сражалась со мной не дыша, налегая на меня со всей своей силой, – этим она напомнила мне ту голодную грязную птицу, с которой я так жестоко боролся в ночь, когда меня похоронили заживо. На несколько кратких мгновений она проявила сверхъестественную силу: она прыгнула и вцепилась в мою одежду, держа кинжал зажатым в кулаке. Наконец я повалил ее на пол, задыхавшуюся и обессилевшую, с глазами, горевшими яростью; я вырвал лезвие из ее руки и занес над ней.

«И кто теперь будет говорить об убийстве? – вскричал я с горькой насмешкой. – Ох, какую радость вы упустили! Какой триумф вас ожидал, если бы только вы смогли пронзить меня в сердце и бросить здесь на самом деле мертвым! Что за прекрасная дорога лжи открылась бы перед вами! Как сладко бы вы возносили свои молитвы с остатками моей крови на руках! Ай! Вы бы дурачили этот мир до самого конца и умерли бы в ореоле святости! И вы еще смели просить моего прощения…»

Я резко остановился: странное, изумленное выражение, внезапно возникло на ее лице, она оглянулась вокруг с удивленным видом, затем ее взгляд вдруг стал пристальным, и она указала вперед в темный угол и задрожала.

«Тише, тише! – сказала она слабым, напуганным шепотом. – Смотрите! Как спокойно он стоит! Каким бледным выглядит! Не говорите, не двигайтесь, тише! Он не должен услышать вашего голоса, я пойду к нему и скажу ему все, все…» Она поднялась и протянула вперед руки умоляющим жестом:

«Гуидо! Гуидо!»

С неожиданно заледеневшим сердцем я посмотрел в том направлении, где что-то привлекло ее внимание, – все скрывал глубокий мрак. Она схватила меня за руку.

«Убейте его! – шептала она неистово. – Убейте его, и тогда я буду вас любить! Ах!» – и со страшным возгласом она начала быстро отступать назад, словно на нее надвигалась какая-то угрожающая фигура. «Он идет, он уже близко! Нет, нет, Гуидо! Ты не тронешь меня, не посмеешь, Фабио мертв и я свободна, свободна!» Она остановилась, ее дикие глаза смотрели вверх; видела ли она там нечто ужасное? Она подняла вверх обе руки, словно в попытке защититься от какого-то воображаемого удара, и, издав громкий крик, она рухнула наповал на каменный пол без чувств. Или замертво? Я задавался этим вопросом с безразличием, когда смотрел вниз на ее неподвижное тело. Сладкий вкус мести ощущался на моих губах и заполнял меня безумной радостью. Поистине я обрадовался, когда моя пуля, звонко просвистев в воздухе, принесла смерть Гуидо, но тогда моя радость омрачилась сожалением. Теперь же ни единого трепета жалости не возникло во мне, ни малейшей эмоции нежности; грех Феррари был велик, но это она его искусила, поэтому ее преступление было еще тяжелее. И теперь она лежит здесь – белая и молчаливая, в мертвенном обмороке, который мог и в самом деле оказаться смертельным, почем мне было знать или беспокоиться об этом! Неужели призрак ее любовника действительно предстал пред глазами ее отягченной совести? Лично я в этом не сомневался и едва ли испытал бы страх, если бы увидел бледную прозрачную его тень рядом с собой, когда с удовлетворением рассматривал поверженное тело предательницы, которая бессмысленно разрушила обе наши жизни.

«Ай, Гуидо, – пробормотал я вслух, – это твоих рук дело? Ты отомстил, бесплотный дух, отомстил, как и я, теперь лети же с миром прочь от земли и ее обитателей! Тебе предстоит пройти сквозь очистительный огонь, который уничтожит грехи твоего подлого характера, чтобы в конце концов заслужить прощение; но для нее сам ад достаточно ли черен, чтобы вместить ее душу?»

И я медленно двинулся к лестнице, подумав с мрачной уверенностью, что настало время оставить ее! Вероятно, она была мертва, а если и нет, тогда вскоре будет! Я остановился в нерешительности; дикий ветер настойчиво гремел железной решеткой и завывал, словно сотня скорбящих воздушных существ. Свечи слабо горели, и темнота склепа сгущалась. Его мрак меня мало пугал: я уже привык к его невидимым ужасам, ползающим паукам, странным уродливым жукам, пятнам синей плесени на стенах. Пугающие голоса летучих мышей и сов, которые в испуге от яркого света сами разбегались по дырам и щелям в поисках укрытия, нисколько меня не пугали, поскольку я уже давно привык к ним. Для меня тогдашнего императорский дворец казался менее приятным, чем этот доблестный дом смерти, этот каменный свидетель моего возвращения к жизни, а затем – и моего вечного страдания. Глубокий звон колокола на башне кладбищенской церкви пробил один удар! Нас не было уже около двух часов на блистательном сборище, что осталось в отеле. Несомненно, нас уже повсюду разыскивали, но это не имело значения! Сюда они не придут нас искать. Я решительно шагнул на лестницу, и, как только я поставил ногу на первую ступень, моя жена зашевелилась – ее обморок прошел. Меня, приготовившегося уйти, она не видела со своего места и забормотала что-то про себя тихим голосом, а затем, собрав руками собственные рассыпавшиеся волосы, казалось, поразилась их цвету и текстуре, поскольку начала гладить и перебирать их, пока наконец не разразилась веселым смехом, таким не соответствующим всему окружению, что он поразил меня больше, чем ее попытка меня убить.