И, пожалуй, даже хорошо, что я робела в присутствии Николоса. Это сдерживало мою наглость. Да, речь шла о моей жизни, о моём прошлом, и как я уцепилась за немца шальной идеей предложить ему усыновить Лёшку, так же теперь невыносимо хотелось выцыганить из него хотя бы письмо от мамы. Но я молчала. На первом месте всё равно был Алёшка, и нельзя было борзеть, как та бабка, чтобы снова не оказаться у разбитого корыта.

Не знаю точно, как Николос проворачивал дело с признанием отцовства, я только единожды написала заявление установленной формы с просьбой считать отцом ребёнка такого-то и такого-то товарища, и всё. Причём, даже не Николос приходил за заявлением, а незнакомый мужик, я толком и не поняла - адвокат или нотариус. Самого же Ника я не видела, и не получала от него писем с момента того последнего свидания. И всё же, несмотря на затишье, я чувствовала, что что-то происходит.

Сафонова обиделась, что я прыгнула через её голову. Марго предположила, что это от того, что её и саму натянул Носачов, но точно мы знать не могли. Во всяком случае, мне вдруг пресекли все былые неофициальные поблажки в режиме. Расстроиться бы, но по факту меня и так не особо баловали, и ограничение отразилось лишь на том, что свободное время я теперь могла проводить только в камере или в Доме ребёнка. Для того же, чтобы попасть в мастерскую к Марго, мне нужно было каждый раз писать прошение о разрешении на самостоятельное перемещение по Зоне, которое принималось-то у меня в установленном порядке, но вот дальше, судя по всему, не шло, так как ни на одно из четырёх заявлений ответа я так и не получила. А потом плюнула и престала их писать вовсе – бог с ними, с красками, переживу без живописи, а рисовать карандашом я могла и не отрывая задницу от шконки. А вообще сложилась забавная ситуация, ведь у Администрации были все инструменты для того, чтобы прижать меня по максимуму – например, устроить мне регулярные «переезды», докапываться до любой мелочи  и даже запретить навещать сына, но это было бы неправомерно, а поэтому они осторожничали. Тоже, как и я, робели от присутствия Трайбера?

* * *

Алексей Денисович Бобров стал Алексеем Денисовичем Трайбером ближе к середине января, об этом мне письмом сообщил сам Ник.

Я читала его и ревела, не понимая, чего во мне сейчас больше – счастья или острого понимания, что вот оно – свершилось, и разлука уже стучится в дверь? Но слава тебе, Боже, слава! Услышал! Смилостивился. Помог.

В двадцатых числах января возникла вдруг неразбериха со свиданьями – мне то сообщали о краткосрочке, то переносили её, то вообще отменяли, то опять сообщали. Где-то в закулисье ставшего уже привычным уклада моей жизни явно происходила какая-то возня, и я находилась в жутком напряжении – лишь бы это не отразилось на Алёшке! А потом меня всё-таки вызвали на свиданку. Трёхдневную, в «гостинице» при колонии. И меня неожиданно накрыло поздним озарением...

Нет, я давно уже не была той инфантильной девочкой-припевочкой, боящейся показаться «шлюхой» из-за близости с мужчиной, но... Зачем? Зачем ему это?! В голове не укладывалось.

Ну ладно он проявил сострадание и взял на себя охренеть, какую ответственность за судьбу Алёшки, но я?.. Я и ОН? Я не верила в любовь или даже влюблённость с его стороны. Живя в заключении, начинаешь смотреть на подобные вещи иначе - со смертельной дозой скепсиса. Но что это тогда? Извращение?

И снова дурацкий, разъедающий внутренности страх – кто этот человек? Я ведь ничего, НИЧЕГО о нём не знаю! Кроме разве что того, что он по какой-то странной внутренней потребности постоянно общается с убийцами. И относится к ним с принятием и уважением. И это мне было категорически непонятно. Видно, я была частичкой того самого ненавистного общества, которое отторгает убийц или, как минимум, делит их на «хороших» - таких, как Марго в состоянии аффекта или Денис-боевой офицер, и «плохих» - закоренелых, получающих удовольствие от убийства, моральных уродов. Смогла бы я, например, принять Степана, который на моих глазах убил Медка? Да ни в жизни! Отсиди он хоть десять пожизненных, понеси он хоть все наказания мира и утони в слезах раскаяния – я не прощу его и не приму его покаяния. Никогда! А вот Николос отстаивал их права на комфорт и уважительное к себе отношение. Я хотела это понять, но не могла и это выбивало меня из колеи. А теперь вот – ещё и «семейное» свидание с заключённой...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * *

Когда я пришла в гостиницу, Николос уже был там. Мы не виделись почти два месяца – с того самого разговора, когда я рассказала ему о себе. И вот теперь смотрели друг на друга – оба с интересом, но он открыто, а я украдкой, и словно бы начинали знакомство с нуля. Два месяца это всё-таки долго, тем более что в этот раз между нами даже переписки не было.

- Почему ты не привела Алекса? Я думал, нам с ним пора бы познакомиться? – неожиданно спросил Ник.

Я растерялась:

- Мне не сказали, что можно...

Николос сухо рассмеялся:

- У вас здесь колдовское болото какое-то. В нём тонет всё, что не входит в интересы Администрации. Но в данном случае, формально, я отец этого ребёнка, так? Значит, я имею право его видеть.  – Поднялся со стула. - Подожди здесь, я поговорю с руководством.

Он вышел из номера, и я почувствовала, как на меня наползает сумасшедшее волнение. Вот он – порог, точка невозврата.

«Гостиница» эта была скорее общежитием коридорного типа со множеством комнат, благо на данный момент практически безлюдная. Один санузел и один душ на этаж, одна общая кухня. Зато в номере - небольшой холодильник и телевизор. У входа – вешалка и зеркало во весь рост. Стол, четыре стула, шкаф для одежды. Две жёсткие кровати.

Две. Уже хорошо.

Наверное, Николос настоял, чтобы Алёшку привели сразу, и это оказалось плохой идеей. До конца тихого часа оставалось ещё довольно много времени, а значит, недавно заснувшего ребёнка просто разбудили. Да ещё и сходу стали одевать во все эти гамаши, шапки-шубы, чего он и в обычное-то время жутко не любил... Короче, когда его привели, он орал. Психовал. Махал руками на меня и на Николоса, топотил ногами и добрых полчаса настырно сидел в углу возле двери – так и не позволив себя раздеть.

Мне было неловко. Сердце болело и за Алёшку, и за впечатление, которое он производил на Трайбера. Меня не покидало мерзкое стыдливое чувство вины - словно я привела сына на торг, где он непременно должен понравиться покупателю. А вот Николос был невозмутим. И пока Алёшка показывал свой непростой характер, расспрашивал меня о нём – о привычках, любимой еде, мультфильмах и наклонностях, и записывал это в блокнот. Всё очень чётко, выдержанно, практично. Деловой подход. И хотя я и не подавала виду – меня это слегка коробило. Мне не хотелось бы, чтобы мой ребёнок рос на основании информации из записной книжки, а всё выглядело так, словно именно это его и ждёт - Николос был сама официальность. Правда после того, как «анкета» была заполнена, он вдруг залез в вещевой шкаф, вынул оттуда довольно большую яркую коробку и, не привлекая к работе и словно даже не обращая внимания на Алёшку, начал собирать железную дорогу! Лёшка тут же перестал бзыковать. Затих, заинтересованно поглядывая из-за перетянутого шарфом поднятого воротника древней цигейковой шубки.

- Алёш, сыночек, сними шапочку... – не выдержала я, глядя, как по его раскрасневшемуся лицу ползут капли пота.

- Psst! – тут же шикнул на меня Николос, и повернулся к Лёшке: - Alex, hilfst du mir?*

- Да он не пони... – начала было я, и тут же замолчала.

Лёшка, не прося повторного приглашения, пошёл.

- Nein! – требовательным жестом тут же остановил его Ник. - Nehmen sie zuerst Ihren mütze ab.** – и похлопав себя по голове, повторил: - Mütze! Nimm!***

И Алёшка послушно снял шапку! Тут же подскочила я и суетливо помогла ему раздеться – сапожки, шарф, шубка... И, кажется, Николос остался недоволен моим вмешательством, но промолчал.

Потом они долго возились с рельсами. Алёшка бубнил что-то себе под нос, иногда спрашивал что-то у Ника, и Ник отвечал ему... по-немецки. По-немецки же что-то спрашивал, а Лёшка с умным видом кивал и даже отвечал. По-русски, конечно. Дорогу собрали, паровоз запустили. Восторгу Алёшки не было предела. А я бы так и сидела, так и смотрела на его счастье... если бы Николос не отправил меня готовить. Вот просто указал на сумку возле двери и напомнил, что скоро ужин.

В сумке оказались продукты, причём, довольно толковый набор. Посуда была на кухне. А я так давно не готовила, да к тому же ощущала такой груз ответственности перед Ником, что пока тушила капусту и отваривала сосиски – извелась. А вдруг ему не понравится? А вдруг он это не ест?.. Но ужин прошёл спокойно, почти семейно. Если не считать того, что Лёшка моей капустой плевался, и налегал исключительно на сосиски.

Перед сном в номере стало холодно, пришлось включить обогреватель. У Алёшки, стоило ему только лечь, сразу же появился надсадный кашель – как обычно. Я прилегла с ним рядом – не раздеваясь, прямо поверх одеяла. Гладила его спинку, поправляла за ухо волосы, держала за ручку.

- Он болеет? – спросил Ник.

Мне снова стало неловко.

- Нет, это последствие пневмонии. А может, астма начинается... Я не знаю. Мне каждый раз разное говорят.

Ник ничего не ответил, просто вышел из комнаты.

********


*Alex, hilfst du mir? -- Алекс, поможешь мне? (нем)

**Nein! ... Nehmen sie zuerst Ihren mütze ab. -- Нет! ... Сначала сними шапку. (нем)

***Mütze! ... Nimm! -- Шапка! ... Сними! (нем)

*********

Я нашла его на общей кухне, он что-то сосредоточенно писал в своём блокноте. Я села рядом. Боялась нарушать его серьёзный настрой, но он сам поднял голову: