Я слез с кровати, наклонился над ней, пошлепал по щекам — сначала тихонько, потом все сильнее, пытаясь ее разбудить. Голова ее покорно покачивалась из стороны в сторону в такт моим шлепкам.

— Проснись… Проснись…

Со мною не было никаких лекарств, ровно ничего. Да в придачу я и не знал ничего из того, что было здесь нужно, я не был диагностом, я привык оперировать по точным предписаниям, на определенных частях тела, ограниченных операционными полотнищами. И где, кроме того, мы с нею были? В захудалом пансиончике, стоявшем на незнакомой мне муниципальной дороге, вдали от городов, вдали от больниц.

Потом она пошевелилась, даже пробормотала что-то похожее на «Доброе утро!». Но тяжелый сон не отпускал ее, шлепки по щекам наверняка казались ей легкими прикосновениями, щекотанием крылышками какого-то мотылька. Я заставил ее сесть в кровати, попробовал опереть спиной о стенку, старался, чтобы она не свалилась на бок. Она не противилась, только чуть скользнула в сторону, голова ее клонилась на плечо. Я зажег свет, бросился к умывальнику, отвернул кран — тот захрипел, потом обдал меня струей. Я намочил полотенце, приложил его к лицу Италии, смочил ей волосы, обтер грудь. Она пришла в себя, открыла глаза, посмотрела на меня.

— Что такое? — произнесла она.

— Тебе нехорошо, — пробормотал я.

Но она как будто бы даже не поняла, что ее разбудили. Я решительно обнажил ее вплоть до талии.

— Мне нужно тебя осмотреть, — сказал я; у меня получился почти крик.

Я ощупал ее живот, он был жестким, как деревянная доска. Она так и не шевельнулась.

— Мне холодно, — прошептала она.

Я посмотрел в окно, я надеялся, что луна перестанет наконец нас поливать светом; ей было самое время убираться с небосклона, и чем быстрее, тем лучше. Нам тоже надо отсюда уезжать, подумал я, и тут же заметил, что Италия мочится — горячая лужица расходилась по простыне. При этом Италия смотрела на меня, не понимая, что с ней делается, словно ее тело принадлежало не ей, а кому-то другому. Я снова надавил на ее обострившийся живот.

— Ты чувствуешь? — кричал я. — Ты мою руку чувствуешь или нет?

Лгать она не стала.

— Нет, — прошептала она, — я ничего не чувствую.

И тогда, Анджела, я понял, что происходит что-то очень, очень серьезное. Италия завалилась вниз, ее посеревшее лицо оказалось на подушках.

— Поехали.

— Дай мне поспать…

Я поднял ее на руки — она оказалась легкой как перышко. На постели осталось бледно-голубое пятно: ее синее платье линяло. Я прошел по коридору и ногами стал колотить в дверь с квадратиками матового стекла и надписью: «Только для персонала». Хозяйка появилась вместе с пареньком, протиравшим спросонья глаза.

— Больница! — кричал я. — Где у вас тут больница?

При этом я потрясал телом Италии, чтобы показать им, отчего я всполошился, отчего схожу с ума. Я кричал, глаза у меня были полны ярости, полны слез, полны ощущения потери — такой огромной, что оба они — должно быть, мать и сын — буквально вжались в стену, когда стали объяснять мне дорогу. Я побежал к машине, положил Италию на сиденье. Женщина, смертельно перепуганная, в шлепанцах и ночной рубашке, бежала за мной безо всякой на то необходимости — она не знала, что делать, но думала, что от ее присутствия все может как-то устроиться. Я увидел ее в зеркальце — она стояла на маленькой немощеной площади в облаке пыли, которую я поднял, когда стремительно отъехал от траттории.

Сбивчивые и неточные объяснения хозяйки я тут же забыл. Но когда нам по-настоящему куда-то нужно, Анджела, жизнь сама нас донесет. Дорога, сверкавшая в свете зари, была мне стрелкой компаса, она тянула и тянула меня вперед. Я давил ногой на акселератор и разговаривал с Италией.

— Ты не волнуйся, — говорил я, — мы сейчас приедем, увидишь, все будет в порядке. Не волнуйся.

Италия не волновалась, она лежала неподвижно и вся горела, возможно, у нее начиналась кома.

Тем временем в воздухе, в попадавшихся нам боковых дорогах, в самой растительности стала чувствоваться близость моря. Это было море нашего Юга, со свойственными Югу неказистыми строениями на узкой полосе между шоссе и берегом. Наконец над какой-то ротондой в гуще проржавевших дорожных указателей мелькнул белый квадрат и в центре его — пунцовая буква Н. Я проехал еще несколько сот метров и остановился перед невзрачным зданием, прямоугольным и низким, окруженным цементным бордюром. Это была одна из тех приморских больниц, которые зимою практически бездействуют. На стоянке всего несколько машин, карета «скорой помощи». Приемный покой пуст, горела только дежурная лампочка. Италию я нес на руках, одна из ее туфель бордового цвета свалилась с ноги, потерялась неизвестно где. Я поглядел через застекленную дверь, толкнул ее: там были еще двери, там тоже царила тишина.

— Есть кто-нибудь?

Появилась медсестра, брюнетка с собранными на затылок волосами.

— У меня тут экстренный случай, — сказал я, — где дежурный врач?

Не ожидая ответа, я пошел по смежным комнатам, открывая двери ногами. Девушка испуганно следовала за мной на безопасном расстоянии вместе с каким-то человеком в коротеньком халате, похожем на ясельный фартук.

В конце концов я нашел реаниматорскую операционную — она тоже была пуста, ставни на окнах закрыты, вокруг стояла аппаратура, которой явно не пользовались уже много времени. Я разыскал кислородный баллон, приложил маску к лицу Италии. Обернулся к девушке:

— Мне нужно сделать эхографию.

Она в ошеломлении не двигалась, я взял ее за локти, потряс.

— Пошевеливайтесь!

Через несколько секунд тележка с эхографом ехала ко мне, ее толкал фельдшер в коротеньком халате. Я тем временем успел открыть шкаф с медикаментами, стал рыться в этом ворохе бесполезных коробок. Появился дежурный врач, человек среднего возраста, заросший бородой до самых очков. Я в это время вводил Италии антибиотик.

— Вы, собственно, кто? — спросил он хрипловатым голосом не вовремя разбуженного человека.

— Врач-хирург, — отвечал я, даже не обернувшись. Монитор эхографа уже светился.

— Что с нею? — спросил он.

Я не стал ему отвечать. Я водил зондом по животу Италии — на мониторе ничего не возникало. Все фельдшеры и сестры собрались вокруг меня, молчали, совсем рядом я чувствовал дыхание дежурного врача, надсадное дыхание заядлого курильщика. Потом я понял, в чем дело, хотя и отказывался в это верить… Другие тоже поняли. Живот Италии был полон крови. При этом никакой внешней кровопотери у нее не было, кровотечение было сугубо внутренним, возможно, все органы брюшины уже охвачены некрозом.

— Где у вас операционная?

Дежурный врач смотрел на меня, он явно находился в затруднении.

— Вы не имеете полномочий оперировать в нашей структуре…

Куда идти, я не знал, но уже взялся за ручки каталки. Теперь сестра суетилась возле меня, показывала дорогу. Операционная оказалась там же, на первом этаже, в глубине коридора, выложенного голубыми изразцами, — комната, похожая на все предыдущие. Свет в ней не горел, стоял застарелый запах спирта. Электрокардиограф был задвинут в угол, рядом стояла пустая тележка. Мы вошли в этот полумрак, я поставил каталку на середину комнаты, прямо под бестеневую лампу, свисавшую с потолка. Я зажег этот светильник — добрая часть лампочек оказалась перегоревшей.

— Открой ставни, все до единой! — сказал я медсестре, и она, словно автомат, исполнила распоряжение.

— Где инструменты?

Она нырнула в какой-то закуток, в котором обозначались створки металлического шкафа, стала рыться в ящиках, я подошел к ней. Сидя на корточках, она вытащила из какой-то коробки запечатанный пластиковый пакет, он был наполнен хирургическими ножницами, одними только ножницами. Сестра смотрела на меня, она не имела никакого понятия о том, что именно мне понадобится. Я вытащил из пазов ящик, вывалил его содержимое на пол, потом следующий ящик, потом еще один. В конце концов я отобрал все необходимое — холодный скальпель, пинцеты, ранорасширитель, коагулятор, зажимы, иглы. Там все нашлось. Я один за другим схватил эти пластиковые мешки, побросал их на сервисную тележку. Разрезал посередине одежду Италии, взялся за края, отогнул их на стороны. Вид ее кожи был для меня каким-то неожиданным, поразила ее совершенно нереальная белизна, высвеченная холодным светом бестеневой лампы, поразили ребра и маленькие розовые соски с синими венами.

— Электроды сюда, — сказал я.

Медсестра присоединила присоски к проводам электрокардиографа, приложила к груди Италии. Потом я ввел в горло Италии интубационную трубку, тихонько, чтобы не причинять ей боли. Взял две зеленоватые простыни из лежавшей рядом стопки, бережно положил на ее тело — одну на ноги, другую наверх, чтобы покрыть ей грудь. Приготовил нужную дозу пентотала. Помылся и торопливо натянул стерильный халат прямо на одежду. Дежурный врач подошел ко мне, голос его звучал теперь прямо-таки металлически:

— Наша больница ненамного отличается от простой амбулатории, у нас нет оборудования для такой сложной операции. Если что-то случится, у вас будут неприятности, и у меня тоже… Все мы не оберемся неприятностей….

— У нее перитонит, а может быть, и сепсис, вы же видите.

— Положите ее в карету, отвезите в приличную больницу, это будет лучше всего. Если она умрет во время переезда, никого обвинять не станут.

Я, Анджела, взял его прямо за физиономию — в руке у меня оказался кусок бороды, ухо, что-то еще… Я взял этого человека и швырнул его об стенку. Он ушел. Мне пришлось еще раз вымыть руки.

— Перчатки, — сказал я и растопырил пальцы.

Чернявая медсестра очень старалась, она протянула мне перчатки, совсем как ее учили, — вот только руки у нее дрожали.

Парень в коротком халате стоял в углу, теперь на нем был другой, длинный халат и марлевая маска. Я наконец рассмотрел его внимательнее — у него было странное, трапецеидальное лицо.