Он почувствовал, что одно звено во всей этой истории явно провисает, что был кто-то еще, кто и виноват в том, что Хрящев отправился в страховую контору, но если он по причине запоя не покидал своей спальни, где же он мог познакомиться с этим человеком?

– А может, и не человеком. А кем? – Пот прошиб его с новой силой. – Кого ж я к себе подпустил?

Он подошел к зеркалу и внимательно всмотрелся в него. Собственное лицо показалось ему отвратительным. Оно было красным, маслянисто блестело, и пот тёк ручьями на шею. Но самым ужасным было то, что за спиной своего отражения Хрящев увидел еще одно, принадлежащее кому-то знакомому, худому, ехидному, с поджатыми губами.

– А этот откуда? – беспомощно всхлипнул купец, заслоняясь руками от зеркала. – Вот он-то во всём виноват! А я-то при чем? Когда я – человек? Человек в своих поступках не волен! Он всё и подстроил! А я вот возьму да и перекрещусь! А я вот возьму да и плюну в мерзавца!

Он поднял непослушную, словно свинцом налитую, правую руку и попробовал перекреститься, но крестное знамение вышло неубедительным и слабым. Рука не подчинялась купцу, тянуло её во все стороны.

– Вот, значит, ты как? Ну а ежели плюну? Возьму вот и плюну! В глаза твои тошные!

Тошные глаза быстро заморгали, лицо отвернулось, а густой плевок Хрящева до зеркала не долетел.

– Ну, ты, брат, даешь! – прошептал Хрящев. – Оставь меня, а? Боюсь, я с тобой таких дров наломаю…

– А дамочка как же? – шепотом спросили его из зеркала. – Ведь сам же жениться позвал! Ты вспомни, какие у ней атрибуты! Вот так и отступишься?

– А вот отступлюсь! – запальчиво крикнул Хрящев. – Нам с лица не воду пить!

– С какого лица? Ты формы-то вспомни, голуба моя, телесные формы!

– Да, формы… – И Хрящев смутился. – Конечно, Татьяне такое не снилось. Особо сейчас, когда вся как кадушка…

– А то! – ухмыльнулась ехидная рожа. – Чем спорить, ты лучше бы старших послушал.

Вдруг свежая мысль осенила купца. Он весь побледнел от волнения.

– Вот, говорят, в Индии ни одной свадьбы не сделают без того, чтобы астрономы не произвели специального умозаключения…

– Какие еще астрономы! – разозлился его собеседник. – Ну, что тебе Индия? Где тебе Индия?

Хрящев немного смутился, потому что ему действительно не было никакого дела до Индии, но сдаться, пойти на попятный не мог. Он принялся со всем жаром протрезвевшего рассудка размышлять об Индии, и казалось, что сейчас только Индия поможет ему побороть дурные страсти.

– От нас далеко, – рассуждал бедный Хрящев. – У нас, скажем, снег, а у них там жарища. Все голые ходят, включая и женщин. – Опять повело на запретную тему: он быстро запнулся. – Включая детей. А бабы в платках. Ну, змеи, конечно. Змей у них очень много. У нас вот ужи, а у них одни змеи. Но яблок и вишен не сыщешь. Народ бананами кормится. Фиников много. Откуда вон у Елисеева финики? Написано: «Финик сушёный. Индийский». Идешь по прошпекту, а вместо извозчиков – слоны так и шастают. Транспорт такой. Садись на слона и езжай куда хочешь. Конечно, картина весьма впечатляет. Не то что у нас: снег повалит – сиди. У нас, говорят, оттого много грязи, что мы, значит, пьем. Типа, значит, спиваемся. А в Индии что? Тоже бедность да грязь. И пьют они тоже не меньше, чем мы.

Внезапное сопоставление родной земли с таинственной Индией увлекло Хрящева, и мысли его приняли серьезно критическое направление. Прежде, все двадцать восемь лет своей жизни, он редко вмешивался в споры, то и дело разгорающиеся в купеческих собраниях, и если особенно горячие умы, вроде того же Пашки Рябужинского, нахватавшись невесть чего в Париже, принимались разбираться, по какому пути направиться России: не то ей на Запад, не то на Восток, Хрящев начинал зевать, скучал, отворачивался и в конце концов примыкал к тем, которые, махая рукой, говорили:

– А чё там? Идём и идём. Никому не мешаем.

В связи с Индией вспомнилась Хрящеву и большая, весьма потрепанная, поскольку передавалась она из рук в руки, индийская книга под названием Камасутра, когда-то завезённая в Россию Афанасием Никитиным, родным прадедом одного из одноклассников Хрящева. Виталий Никитин прадеда своего не слишком жаловал, говорил, что тот, увлекшись путешествиями и прочими фантастическими идеями, спустил состояние, чтобы снарядить этот самый корабль, нанять капитана, матросов и юнгу, а дом, свой родной, русский дом, где жили его дети, внуки и правнуки, пустил под откос и оставил ни с чем. Пьянствовать Виталий Никитин приучился еще даже раньше Маркела Авраамыча, а именно: в третьем классе гимназии, и частенько приходил на уроки Закона Божия под хмельком, косил голубыми глазами, хихикал, и батюшка Савва, всегда очень добрый и любящий свою детскую паству, его огорченно вышвыривал вон. Индийская книга Камасутра, принесенная Никитиным в гимназию тоже в третьем классе, большим успехом не пользовалась, поскольку была лишена иллюстраций, а русские школьники любят картинки, и эти абстрактные уведомления совсем ни к чему. В конце концов, книга осела у Хрящева. Много раз принимался он за чтение, но то ли перевод был некачественным, то ли времени не хватало у купца, но доходил он каждый раз до шестнадцатой страницы, которая объясняла простому человеку сексуальную позу под названием «Зевок», и на этом успокаивался. Теперь же, в связи со своими рассуждениями по поводу Индии, Хрящев достал Камасутру, которую прятал обычно за печкой, боясь как бы ей не попасться случайно ни маменьке и ни супруге. Он начал листать, удивился тому, что следует людям копировать разных лягушек и змей, подражать их звукам, представил, каков бы он был, подражая шипенью змеи или кваканью жабы, и как напугалась бы насмерть жена – пожалуй, еще и врача бы позвали, – потом перестал удивляться, задумался. Ему пришла в голову важная мысль. Она была мыслью весьма необычной, исполненной гордости за государство, в котором ему довелось народиться и где он поныне живет, хлеб жует, а время придет помереть, он помрет без всякой без Индии, здесь, на Пречистинке.

«А враки, что это из Индии! Враки! – подумал купец. – Ведь Кама-то – наша река. Наша, кровная. А «сутра» – неверно написано. Когда ты разделишь два слова, получится: с утра, вот и всё! То есть занимайся супругой с утра, а ночи не жди. Ночью спать полагается».

И вдруг на душе у него полегчало. Не всё так погано, как черт описал. И в Индию можно совсем не ходить. А кстати: ходил ли Никитин? А то написать-то легко. Любой вот возьмет да напишет.

Рассуждение об Индии и особенно последний вывод, к которому пришел Хрящев, вспомнив о реке Каме, подняли настроение, и, хоть, как вино, в нём бродила еще коварная память о скользкой красавице, которую выплеснула река на крепкую грудь его, но всё-таки меньше кипело в душе, не так, как когда он сидел в страховой.

Иногда именно лень становится той положительной силой, с помощью которой человек уходит от греха. Потому что человек существо ленивое, и чем больше препятствий приходится ему преодолевать, чтобы достичь заветную цель, тем быстрее он охладевает к ней, а вскоре уже и перестаёт понимать, что это его так привлекало. Хрящев был от природы стыдлив и застенчив, не было в нём развязности золотой молодежи вроде Пашки Рябужинского, да и денег не было, чтобы швыряться ими направо и налево. Потеряв девственность в определенном заведении, он очень угрызался этим и вскоре посватался к Татьяне Поликарповне не потому, что голову потерял от неё, а потому, что решил как можно скорее зажить порядочной семейной жизнью. Любви, однако, не получилось. Бывает так, что, если возьмешь половинку скорлупы у одного грецкого ореха и приложишь её к половинке скорлупы другого грецкого ореха, по виду такого же, целого ореха всё равно не получится, как ты ни бейся. И с жизнью семейной такие же казусы. Вроде и мила была молодая невеста в своей подвенечной фате, и трогательной мелкой дрожью дрожала рука её, державшая свечку, и вздрагивали густые ресницы над застенчиво опущенными глазами, и кончик кокетливого башмачка слегка выглядывал из-под кружевного богатого платья, а сердце в женихе словно застыло, и ощущение было такое, что не его венчают, а кого-то другого. Даже и страха никакого не было. Он вскоре заметил, что Татьяна Поликарповна была веселого и смешливого характера, любила и наряды, и театры, и ярмарки, и летние гулянья, но не хотелось ему ни баловать молодую жену, ни тратиться на её удовольствия, ни дачу нанять. И ведь не от скупости, а потому что не подходили они друг к другу, как половинки двух разных грецких орехов. В супружеских обязанностях Хрящев старался быть незабывчивым, исполнительным, да и молодость брала своё: нельзя же человеку двадцати с лишним лет совсем обходиться без женщины, но только, исполнив обязанность, он с облегчением отваливался от Татьяны Поликарповны, даже и не поцеловав её на прощание. Засыпал крепко и сны видел тусклые, долгие, вязкие, похожие больше на реку осеннюю, чем на человеческий сон. Вот тогда, в самые первые месяцы своей семейной жизни, и начал он всё чаще прикладываться к бутылке, но делал это втайне от маменьки, которая жила с ними одним домом и очень могла рассердиться. Вспоминалась ему одна история, связанная всё с тем же Рябужинским, которого Хрящев поначалу от души презирал за его увлечение безродной курносой француженкой. Татьяне Поликарповне очень хотелось сходить в театр. Было это в самом начале её беременности, она слонялась по дому растерянная, часто плакала и вызывала жалость к себе этой своей растерянностью, слезами и, главное, тем, как подурнело и расползлось её милое молоденькое лицо. Взяли два кресла в Малом, где давали в этот вечер трагедийную пьесу Шекспира «Отелло, венецианский мавр». И Хрящев, и все остальные заметили – нельзя было не заметить, – как в самую главную ложу вошла эта парочка: французская мадмуазель с Рябужинским. Она, курносая, широкоскулая, с огромными бархатными глазами, с ямочками на щеках, одета была в черное сверкающее платье (таких платьев в Москве не видывали, должно, из Парижа выписали!), на шее какое-то тоже сверканье. Была весела и спокойна, оглядывала публику, как королева, и веером черным махала, а Пашка Рябужинский стоял за её спиной, весь с иголочки, лицо горело, смотрел ястребом: того и гляди кинется, посмей кто-нибудь косой взгляд бросить на его содержанку. Весь город знал, что завтра бы он обвенчался с мамзелью, – одно удерживало: отец обещал проклянуть и денег лишить. Без денег с такой королевой – куда? И Хрящев позавидовал. Он и на сцену-то не глядел толком, а всё на эту ложу и заметил, как Пашка в полумраке то и дело наклонял к плечу своей ненаглядной напомаженную голову, шептал что-то ей, брал за ручку, кусал и ласкал её пальчики, а эта курносая лишь усмехалась. И еще заметил Хрящев, что перед ними, на красном бархате ложи, стояла огромная открытая коробка шоколада, которая так и осталась неначатой…