Лара Эвери - Дневник моей памяти

И мама перезвонила Стюарту, и он стал искать меня всюду – у Мэдди, в школе, по всему городу

Между тем мы с Купом проснулись.

Вернее, Куп проснулся, а я не помнила, где я.

Я знала, что мы на карьере, и Купа тоже узнала, только забыла, что произошло и как мы вообще сюда попали, но на душе было очень хорошо отчего-то, и я его обняла, а он пытался мне помочь все вспомнить.

А тут как раз и Стюарт позвонил, и я ответила, ведь когда звонят, положено брать трубку.

Не стоило отвечать.

ТЫ ГДЕ?

Я сказала, где я, ведь когда спрашивают, надо отвечать.

Я тогда сглупила, я была не я, не Сэмми, Сэмми обычно очень умная.

Помню, как он сказал: НИКУДА НЕ УХОДИ.

Когда Стюарт добрался до карьера, мы с Купом сидели рядом на одеяле, и ко мне возвращалась память – быстрее всего вспомнилось, что я его люблю, – а Куп гладил меня по спине, и все было хорошо до тех пор, пока.

Мы увидели Стюарта и вскочили.

Он смотрел на нас, на одеяло, на наши взъерошенные волосы, на обувь и носки, валявшиеся тут же, а у Купа, кажется, были расстегнуты джинсы.

Стюарт замахнулся.

И с силой ударил Купа.

Ударил кулаком в лицо, разбив ему в кровь нос и губы, и слезы брызнули у Купа из глаз.

Слезы брызнули у меня из глаз.

КАКОГО ЧЕРТА, крикнул Стюарт.

Пожалуйста, не кричи, взмолилась я.

Можешь сорвать злость на мне, сказал Куп, ну же, давай.

Не надо! Не надо, вмешалась я и встала между ними.

Давайте лучше поговорим, сказала я, когда поняла, что случилось.

Стюарт тяжело дышал.

Почему? спросил он.

Я не ответила.

О чем ты думала?

Почему?

Почему ты так поступила?

Потому что мы любим друг друга, ответил Купер.

Я спрашиваю Сэмми, сказал Стюарт.

Не знаю, ответила я.

Да не с кем-нибудь, а с тем, кого ты назвала придурком? – Стюарт указал на Купа.

Что? Куп глянул на меня, размазывая кровь по лицу.

Да, с придурком, которого выперли из бейсбольной команды – твои же слова. Это ведь он?

Куп сощурился и спросил меня, рассказывала ли я Стюарту про тот случай.

Да, но просто так вышло, ответила я.

Я же тебя просил молчать, а ты рассказала ЕМУ.

Никогда не забуду, как Куп сидел поникший и смотрел на меня.

Так, будто я ему шею свернула.

Будто он открыл мне сердце, а я его разбила вдребезги.

И без слов было понятно, что мы оба вспоминали тот день, когда Куп мне сказал, что его выгнали из команды, и я как могла старалась не выдать своих чувств, но он все понял и сказал: прошу, не осуждай меня.

А я осуждала, и от него не укрылось.

Значит, это случилось не в тот день, когда он звал меня на свидание, и не тогда, когда он не пришел посидеть с малышами.

Дружба наша кончилась, когда он допустил промах, а я глянула на него с презрением.

А сейчас он смотрел на меня так, будто решил отплатить той же монетой.

Что за чертовщина? сказал Стюарт в пустоту.

Да пошел ты, сказал Куп.

Я взяла Купера за руку, но ладонь его выскользнула из моей, как юркая рыбка, и он пошел прочь.

Не знал, что ты такая, сказал мне Стюарт.

Сел на землю и продолжал: я теперь понял, ты эгоистка.

Может, это не твоя вина.

И все-таки ты эгоистка.

И эгоизм тебе не дает житья.

Ты скрывала от меня свою болезнь, потому что тебе так было проще, ты порвала со мной, потому что так было проще, и переспала с этим уродом, потому что так было проще.

Тяжело узнавать тебя с этой стороны, такую, как ты сейчас.

Я всегда была собой, сказала я, прости меня, но это правда.

Выходит, я тебя на самом деле не знал, сказал Стюарт, и знать теперь не хочу.

Стюарт подождал, пока меня не забрала мама.

Куп ушел не простившись.

И вот уже четыре дня Куп не отвечает на мои эсэмэски.

Написал только: «может, тебе стоит сейчас побыть с семьей и со своим парнем, обдумать все хорошенько».

Стюарт попросил оставить его в покое.

А я не хочу, чтобы меня оставляли в покое.

Просто хочу, чтобы Куп мне хоть что-нибудь сказал.

Хоть слово.

Пусть даже просто «прощай».

Пару дней я жила как в тумане. Слонялась из угла в угол, разговаривала сама с собой. Я не чувствую разницы между болезнью и обычной тоской. Точно так же не хочется вылезать по утрам из постели. Все так же подернуто тяжелой белой пеленой. И так же вскакиваю среди ночи с мыслью: что со мной? что не так?

Мама с папой советуют пока забыть о Купе и о Стюарте, выбросить из головы обоих и настроиться на лучшее. Говорят, Куп вернется, никуда не денется. А еще говорят, что ни Купу, ни Стюарту, ни кому-то еще до конца не понять, что со мной сейчас происходит. Но я-то сама все понимаю! Я сознавала, что делаю, хотела все это пережить, испытать. Наверное, я с самого начала понимала, что тороплю события, прежде чем ход жизни для меня замедлится.

При этом я не представляла, что замедление на самом деле так приятно. И в то же время так мучительно. А может, и представляла, но меня это не остановило.

Мама и папа сейчас дома, не работают.

Накануне вечером, после ужина, когда младшие уже легли спать, я записала разговор с родителями. Они рассказывали мне, как они познакомились.

Мама: Мы оба закончили школу и устроились работать на горнолыжную базу. Папа жил в Вест-Ливане, а я в Гановере.

Папа: Прихожу на работу, а там эта красотка кофе продает!

Мама: А ты даже кофе тогда не пил!

Папа: Начал пить тем летом, чтобы был повод поболтать (описывает рукой в воздухе дугу) с Джиа.

Мама: Он похудел за лето килограммов на пять.

Папа: Что?

Мама: К концу лета, когда мы стали встречаться, ты накачал пресс.

Папа: Кофе и сигареты. То есть, я хотел сказать, диета и спорт. Никогда-никогда не начинай курить, Сэмми.

Сэмми: Пап, запоздали твои советы о здоровом образе жизни.

Мама: Все равно…

Папа: Итак, мы с мамой переезжаем в Нью-Йорк. Знаешь, кем я мечтал стать? Ни за что не угадаешь, Сэмми.

Мама: Мне и вправду интересно, угадает Сэмми или нет. Уж точно не коммунальщиком.

Сэмми: Клоуном?

Мама: Что? Брр!

Сэмми: Ну, говорите!

Папа: Я мечтал (проводит по струнам невидимой гитары) играть панк-рок. Даже в Бруклине жил, еще в те времена, когда там было дешево и сердито.

Мама: И я вскоре к нему переехала, но жизнь там суровая, и мы вечно мотались с квартиры на квартиру, да и в одном районе подолгу не задерживались – то одно, то другое, – и все друзья наши тоже кочевали, и мы толком нигде не работали, да и не очень хотелось.

Сэмми: Зато вам, наверное, весело жилось в Нью-Йорке.

Мама: М-м-м-м… Тоска одолевала. А когда тосковали, то не могли друг без друга обходиться.

Папа: А потом кошка сбежала.

Мама: Наша буферная кошка.

Сэмми: Что?

Мама: Мы подобрали маленькую ласковую кошечку, давали ей молоко, а если один из нас злился на другого, то находили ее и вручали друг другу в знак примирения.

Папа: Кошка-то была противная, дикая. Если уж говорить правду.

Мама: Но каждый раз нас успокаивала. Это было так мило!

Папа: И долгое время у нас не было никого на свете, кроме этой буферной кошки. Дружить было не с кем, мы так и не нашли «своих». И в итоге возненавидели всю тамошнюю жизнь, потому что сами себе опротивели.

Мама (сиплым «панковским» голосом): Курили, пили, воровали пластинки.

Папа: Мама работала в кинотеатре, и мы воровали из буфета попкорн себе на ужин.

Мама: Это я воровала попкорн.

Папа: Да-да, Джиа воровала попкорн.

Мама: Ну а потом мы разругались. Вдрызг, в пух и прах. До сих пор не верится.

Сэмми: Из-за чего же?

Папа: Хм-м-м, не помню.

Мама: И я забыла.

Папа: И кошка куда-то запропастилась.

Мама: Боже, Сэмми, папа эту паршивку везде искал. Три дня где-то бродил – зайдет домой поесть и опять уходит.

Папа: И, самое обидное, кошка-то была безымянная. Я просто кричал: «Кис-кис!» – а вдруг она выйдет?

Сэмми: Почему вы не дали ей имя?

Мама: Знаешь, что я думаю?

Папа: Что же? Ей-богу, любопытно.

Мама: Думаю, мы не дали ей имени, потому что в душе понимали, что она не наша. И не хотели, чтобы она стала нашей – это значило бы, что мы здесь насовсем.

Папа: Я только знаю, что… (чуть не плачет)

Сэмми: Ох, папа!

Папа: Из-за этой дурацкой кошки я понял, что хочу жениться на маме. И хочу от нее детей. Представь, рыщешь три дня по Бруклину и спрашиваешь себя: что я здесь делаю? И понимаешь… (шмыгает носом)

Мама: Он просто хотел кого-то любить. О ком-то заботиться.

Сэмми: И вы вернулись?

Мама: Этой кошке он посвятил не одну песню.

Сэмми: Вот бы послушать папины панковские песни!

Папа (взяв себя в руки): Ну и вот, мы вернулись и поселились здесь, среди знакомых лиц.