Я увидел Энн раньше, чем она заметила меня. Я помедлил, стараясь осознать, какие чувства пробуждает во мне ее появление. Я немного разнервничался и смутился, потому что выглядел не лучшим образом и потому что всегда стыдно, когда сидишь под замком. Но если не считать этих переживаний, никакие чувства во мне не всколыхнулись: они остались лежать под неподъемным грузом обстоятельств. Энн немного располнела, но ей это даже шло. Волосы у нее стали почти серебристые – вряд ли одно только время могло настолько радикально изменить их цвет. Она была в коричневой юбке и тонкой, дорогой с виду, белой блузке. Такая элегантная. Я окинул взглядом комнату, уверенный, что все смотрят на нее, но никто, кажется, ее не замечал.

– Вот это сюрприз, – сказал я, падая в кресло рядом с ней.

– Дэвид, – произнесла она и замолчала, словно у нее внезапно пропал голос – так монетка исчезает в руках фокусника. Может, она вытянет его у меня из уха? Энн кашлянула, лицо ее заливал румянец. – Я сказала, что прихожусь тебе тетей.

– Знаю.

– Я такая бестолковая в подобных делах. Я была уверена, что меня поймают… – она огляделась по сторонам, – на лжи. Но вот ты сидишь передо мной, значит все получилось. – Она улыбнулась. Заговорщица. Триумфатор.

Меня захлестнула волна эмоций. Я внезапно схватил Энн за руку, пожал ее, затем медленно поднес к губам и поцеловал тыльную сторону прохладной, слегка загорелой ладони. Я уткнулся в руку Энн носом – у ее кожи был легкий огуречный привкус. Когда я наконец перестал целовать ее и она уронила руку на колени, я увидел, что вся кисть у нее влажно блестит. Я смотрел на Энн, надеясь, что она вытрет руку, и боясь, что она действительно это сделает.

– Я в Чикаго по требованию издателя, – сказала она негромко. – Рекламирую свою книгу.

– Значит, ты написала все-таки роман.

Энн, поколебавшись, кивнула. Она думала, что я уже все знаю. Несколько переоценила свою популярность. Мне стало стыдно за нее. С чего она решила, что я должен знать о ней?

– Сидя здесь, я много всего пропустил, – сказал я.

– Да, конечно. И даже если бы ты не сидел здесь. В мире наберется, наверное, не больше десяти тысяч человек, которым знакома моя фамилия. Это маленький мирок, книжный мирок.

– Давно пора было написать роман. Только подумать: настоящий роман.

– Ты хорошо выглядишь, Дэвид, – заметила она. – Честное слово. – Она окинула взглядом комнату, как будто говоря: «По крайней мере, лучше других».

На кого-то напал кашель – на одного из пациентов. Родные захлопали его по спине, чтобы он прекратил.

– Вчера я видел себя в зеркале. И подумал: «Знаешь, парень, ты выглядишь как клиент паршивого дурдома».

– Ты хорошо выглядишь. И голос у тебя стал глубже.

– Это все из-за лекарств. От них мышцы лица расслабляются, и ты выглядишь старше. Здесь нас пичкают кучей наркоты. Помнишь, как мы когда-то любили таблетки? Так вот, здесь все по-другому. Здесь все серьезно. Пациентам приходится давать наркотики, чтобы они не разнесли это заведение по кирпичику. Не спалили его. Потому и голос у меня звучит ниже. Все из-за лекарств. Я рад, что ты заметила. Сам я не был уверен, а спросить тут некого.

Мы несколько секунд помолчали. Тот пациент все еще кашлял. Санитар стоял, скрестив на груди могучие руки, и наблюдал, как родные колотят несчастного по спине.

– Чем ты занимаешься, пока сидишь здесь? – спросила Энн.

– Но я все время сижу здесь!

Она огляделась, пожала плечами:

– Так чем ты занимаешься?

– Слушай, я хочу попросить об одолжении. Ты теперь известная писательница. Почему бы тебе не написать обо мне рассказ? Нет, не рассказ. Правду. О том, что со мной случилось. Прости. Я все время забываю, что у меня нет права голоса. Но беда в том, что я все еще здесь, а времени прошло уже немало, тебе так не кажется? Мое дело валяется на чьем-то столе, в самом низу стопки. Тебе не кажется, что небольшая огласка могла бы мне помочь? Если бы ты написала рассказ, открыла всему миру, что случилось со мной и, может быть, с другими, такими же, как я. Мне просто необходимо выбраться отсюда. Хотя я выгляжу старше и по-другому, я все еще живой. Я по-прежнему тот же человек. Это же я, Энн. Это я. Настоящий. Я еще держусь. Выживаю каждый день. Но я не знаю, не могу сказать, как долго я еще протяну. Здесь хотят, чтобы я изменился. Ради этого и затеяно лечение. И я даже могу измениться в конце концов, если поверю, что в награду меня выпустят. Но я знаю, что, изменяясь, я могу превратиться в кусок дерьма и тогда останусь здесь навсегда. – Я снова схватил ее за руку, но тут же выпустил, когда увидел, что на глазах у нее блестят слезы.

– Я не верю, что твое место здесь, Дэвид, – прошептала она. – И никогда не верила. Ты злишься и имеешь полное на это право.

– Я не злюсь. Я умираю. И хочу выйти отсюда.

– Я никогда не считала, что ты заслуживаешь такого наказания. Потому и пришла, чтобы сказать тебе. У меня самолет в три часа, я рискую опоздать на него, но я пришла, чтобы поговорить с тобой. Если я могу что-нибудь… – Она подавила рыдание и на мгновение закрыла глаза. – Как это фальшиво звучит. Прости. Но так и есть. Если я могу что-нибудь сделать, как-то выступить в твою защиту, то обязательно сделаю. Речь идет уже не о семье, а о справедливости. Я считаю, что наказывать тебя и дальше – значит совершить несправедливость. – Она начала подниматься, но я удержал ее за руку.

– Как ты узнала, что я здесь?

– Твой отец сказал. Несколько недель назад. Я звонила.

– Должно быть, это было страшно. Как все прошло?

– Твоя мать взяла вторую трубку. Начала кричать на меня. И твой отец повесил трубку, потом и я тоже. Было страшно. Мне пора идти. Я хочу, чтобы ты не опускал руки. Ты…

– У Джейд уже есть дети? Как она?

– У нее все хорошо. Мужа перевели в Брюссель. Ей это безразлично. Что до детей, детей нет.

– Пока.

– Сомневаюсь, что она очень хочет. Мне кажется, я навсегда отбила у нее тягу к материнству.

– О чем твоя книга?

– О Хью. Я тебе пришлю экземпляр.

– О Хью?

– Ну и ты тоже там есть. Только не явно. Не так, как ты себе представляешь. Это роман о прошлом. О том, как я влюбилась в него. О самом начале. – Она поднялась.

– Очень мило с твоей стороны… – Я уронил голову на грудь. Закрыл глаза руками, боясь открыть их и обнаружить, что она ушла. Я ощутил на плече ее руку. Поднялся.

– Не теряй веры в себя, Дэвид, – сказала Энн.

Мы стояли очень близко, я ощущал запах ее духов. Я сделал глубокий вдох, впитывая этот запах в свою кровь.

– Я не верю в себя.

– Нет, веришь. Ты просто должен осознать это. Неудивительно, что ты не в силах здесь оставаться. Ты должен выбраться. Тебе здесь не место. – Она протянула руку и снова коснулась моего лица.

Мгновение всматривалась в меня. Мне хотелось обнять ее, но какое-то шестое чувство подсказало, что не стоит. Я ощущал, как слезы струятся по щекам. Энн отступила на шаг и поглядела так, как глядят, когда хотят запомнить кого-то, а потом она развернулась.

Я смотрел, как она идет через комнату для посетителей к стеклянным дверям. Она шла, расправив плечи и стараясь не ускорять шаг. Еще миг – и она уйдет.

– Спасибо! – прокричал я вслед, сложив руки рупором, как будто на море.

Она вскинула руку, не обернувшись. Помахала на прощание пальцами, опуская их по одному, как будто ведя обратный отсчет. Пять, четыре, три, два, один.


В сентябре следующего года умер отец, дома, во сне. Обширный инфаркт. Хотя даже не знаю, нужен ли был такой сильный удар, чтобы он перестал цепляться за жизнь. Как только он ушел, мне стало ясно, что он готовился к этому еще со дня смерти Барбары Шервуд. Роуз приехала в Фокс-Ран сообщить новость. Мы сидели в комнате для посетителей одни, была среда. Лицо у нее было совершенно белое, как будто она до сих пор находилась в состоянии шока. В стене, отделяющей жизнь от смерти, есть окошки, и человек меняется, стоит ему заглянуть в одно из них. Я понял, что-то случилось, как только сел рядом с Роуз, а когда она взяла меня за запястье холодной маленькой рукой, я приготовился к самому худшему. Со смерти Артура прошло уже три дня: он умер в воскресенье, в половину двенадцатого вечера, его тело, как он и завещал, уже было передано медицинскому факультету Чикагского университета, «пожертвовано науке». Я ощущал себя настолько заброшенным, настолько выпавшим из обоймы, что не мог даже плакать. Я чувствовал лишь какую-то саднящую боль внутри, как при болезни.

Через месяц я в очередной раз проходил психологические тесты. Ничего нового. Вписать в столбцы недостающие цифры. Кто был первым президентом Соединенных Штатов? Что такое солнце? Вопросы, призванные определить, не протухли ли у меня мозги, способен ли я воспринимать реальность последовательно и как все. Тесты с чернильными пятнами, тесты с пробелами, которые надо заполнить, тесты на пространственное восприятие, упражнения на память и под конец что-то вроде экзамена перед комиссией из трех психиатров, на котором я рассказывал о себе и отвечал на вопросы. Если бы вам выпала возможность выбрать любую работу на свете, чем бы вы занялись? Если бы вы полюбили девушку, а она не отвечала бы взаимностью, что бы вы сделали? Я ослабел от усилий, которые прилагал, стараясь казаться нормальным, я даже заставил себя взбодриться и осознать, что, если мои усилия окажутся слишком заметными – или слишком успешными, – мне конец. Главное, постоянно казаться зависимым от их мнения обо мне: уверенность и решимость будут истолкованы как проявление раздвоения личности.

Через две недели после испытаний доктор Доннер, считавшийся моим лечащим врачом, хотя я общался с ним полтора часа в неделю, сообщил, что я готов снова «штурмовать» большой мир. Он дал мне несколько дружеских советов: сказал, что я «должен серьезно подумать» о том, чтобы посещать психиатра после выписки, сказал, чтобы я «не стеснялся» звонить ему, если захочу обсудить какой-то вопрос, и выразил надежду, что я многое узнал о себе и научился справляться со своими проблемами, пока был в Фокс-Ране.