Кит нисколько не изменился. Для меня он весь прошлый год был надежным прибежищем: всегда на месте, всегда рядом. Мы с ним всерьез занялись ремонтом его дома. Получив страховку после смерти папы, Кит выкупил ферму, которую до того арендовал. Я сама десять дней проползала на четвереньках, отскребая старые деревянные половицы. Вот где трудотерапия! К тому времени, когда я обнаружила, что эти темные ореховые доски на самом деле ярко-желтая сосна, у меня в голове не осталось ни единой мысли. Кит проявил себя хорошим братом и другом. И мне было очень приятно снова увидеть его таким, каким он был раньше. Остроумным, веселым, мудрым, как сова, и самым преданным человеком на свете.

Сэмми продолжает свой марш-бросок к президентскому креслу. Он теперь первокурсник в Гарварде и, подозреваю, сущее для них наказание. Он такой красавец! В него даже влюбился греческий православный священник! Сейчас трудно сказать, во что именно верит Сэмми. Мне кажется, он теперь слишком много знает, чтобы верить во Всеобщую Справедливость; теперь он говорит о Достойном Шансе на Достойную Жизнь. Звучит неплохо, хотя и весьма политизировано. С учебой он справляется блестяще, а в свободное время подрабатывает манекенщиком в «Джордан Марш», между прочим, тридцать пять долларов за час! На той неделе я видела его фотографию в «Бостон глоуб». Он был в темном вельветовом костюме и улыбался самой обаятельной улыбкой на всем Восточном побережье. Сэмми единственный Баттерфилд, способный справиться с искушением. Все остальные могут лишь оставаться такими, какие есть, и шансы наши не просто малы, но стремятся к нулю. На нашем пути нет развилок, нам не приходится принимать судьбоносные решения. Но Сэмми способен стать кем угодно. Он может быть революционером, либеральным демократом, учеником дорогой школы, студентом, монахом, негодяем, и что бы он ни избрал, его неизменно ждут аплодисменты. Наверное, я завидую ему, но его жизнь – это сплошная возможность выбора. Не знаю, смогла бы я так жить. Как говорит Энн, он наделен многогранностью выбора.

Это письмо лежало у меня на письменном столе, в сумочке, я писала его на кухне и везде, где бывала в последние дни. Не знаю, насколько оно личное. Быть с тобой и оставаться открытой для любого жизненного опыта означало, среди прочего, что все сказанное нами становится интимным. Я знаю, что никогда не забуду тебя. Я пыталась, но теперь даже не пытаюсь. Ты мое прошлое, и я пришла к выводу, что лучше уж пугающее, приводящее в смятение, в основном несчастное прошлое, чем никакого прошлого вообще. Но это ведь глупо, правда? У кого нет прошлого? Даже люди с амнезией смотрят на картины. Наверное, если бы было только горе, справиться было бы легче. Как бы я хотела скорбеть по нам, просто и чистосердечно. Но сознавать, что ты несвободен, пусть уже не в тюрьме, а снова в хорошей клинике, сознавать, что я сама позвонила в полицию, чтобы ты оказался там… Все это так сложно, и мои чувства настолько смешаны. Разбираться в них – все равно что разбирать белые и черные фишки для игры в го, сваленные в одну кучу: к тому времени, когда разберешь, тебе уже не захочется играть.

Помнишь тот вечер, когда мы ездили в ресторан после моей встречи со Сьюзен Генри? Я ведь говорила тебе, во что она верит: я использовала тебя, чтобы выплеснуть агрессию по отношению к своим родным. Теперь, когда Хью больше нет и я знаю, что он ринулся наперерез потоку машин, увидев тебя на Пятой авеню, где он гулял со своей подругой, я невольно думаю: я и сама хотела чего-то подобного. Иногда я кажусь себе омерзительным чудовищем. Наверное, поэтому мне трудно сходиться с людьми. Кроме Кита, потому что он принимает меня такой, какая я есть. Иногда, в самые неподходящие моменты, я мысленно вижу, как тебя тащат полицейские, и тогда думаю, что тащить они должны были меня. Я была частью тебя, когда мы занимались любовью, и точно так же я была частью тебя, когда ты делал плохо моим родным. Занимаясь любовью, мы по очереди соблазняли друг друга, но именно я соблазнила тебя на то, чтобы нанести удар по семье. Я не хочу задеть или смутить тебя этими словами. Но возможно, узнав о моих чувствах, ты сумеешь разобраться в собственных, возможно, это поможет тебе снова вернуться в мир, которому ты, как я искренне верю, принадлежишь.

Я знаю, что мы, скорее всего, никогда больше не увидимся. Моя любовь к тебе была сродни жизни вне закона, и больше я такой жизни не хочу. Я утратила часть своей решимости, в том числе и потому, что подобное безрассудство вытесняет все вокруг себя. Все остальное гибнет. У нас не может быть никакой совместной жизни. Мне так странно говорить тебе об этом, ведь я по-прежнему верю в нашу любовь и по-прежнему люблю тебя. Но я отказываюсь от любви, искренне и навечно, и я больше никогда не увижу тебя.

В следующем году я не получал писем от Джейд. И не отвечал ей, если не считать простой почтовой открытки, в которой я благодарил ее за письмо. Я не писал Энн и по мере возможности старался не думать о них, а значит старался не думать о них целыми днями напролет. Из посетителей у меня бывали только Роуз с Артуром, однако и они приезжали не так часто, как раньше. Чувствуя, что их визиты становятся все реже и реже, я попросил их навещать меня раз в месяц, отчего всем нам стало гораздо легче.

Я по-прежнему принимал препараты лития, о том, чтобы выписать меня, речи не шло, но я поправлялся. Иногда мне казалось, что я просто притерпелся к своему положению, настолько привык к вечной тоске и потере ориентации в пространстве, что попросту не замечаю их. Но иногда меня охватывала твердая уверенность, что я выздоравливаю. Однако если бы кто-нибудь спросил меня, что это значит – выздоравливаю, – я не смог бы ответить. Цели я ставил перед собой весьма скромные: мне хотелось, чтобы дни проходили без эмоционального надрыва. Странным образом, я постепенно приспосабливался к жизни сумасшедшего.

Но потом, в один день, всплыло все, что лежало на дне. Было первое февраля 1976 года, мои родители приехали, несмотря на снежный буран. Артур был в черной ушанке, и когда он снял ее и стряхнул снег, я заметил, что у него на макушке почти не осталось волос, а длинные пряди по бокам подернулись серебром. Он чем-то смахивал на делегата международного съезда профсоюзных деятелей. Он похудел, теперь у него выступили скулы, и хотя рубашка из светлой шерсти была застегнута на все пуговицы, воротник болтался на шее. Роуз выглядела просто восхитительно. От мороза у нее на щеках расцвел яркий румянец, а глаза казались больше от пережитых за день тревог. Она была в модных кожаных сапожках, в серой юбке, в свитере с высоким воротником, курила сигарету с фильтром и выдыхала дым длинными, ровными струйками, которые, словно копья, пронзали солнечный свет.

– Ты уж, наверное, думал, что мы не приедем, – сказал Артур, обнимая меня.

Роуз стояла у окна, глядя на снегопад, возможно, размышляя, не придется ли заночевать в клинике. Теперь, когда кто-то из родителей заводил разговор, второй смотрел в пустоту, словно слышал незнакомую речь.

– Знаете, о чем я сегодня вспоминал? – начал я, когда мы уселись. – О первом дне в школе «Гайд-Парк». За неделю до того вы водили меня за покупками в «Полк бразерз», и я выпросил себе красные штаны. Вроде джинсы, но не совсем. Скорее слаксы, только красные. И никто больше не ходил в красных штанах, я ни разу не видел таких вторых. Я подумал, как здорово, что вы вот так запросто позволили мне их купить. И когда я решил надеть их в первый учебный день, вы ни слова не сказали. Помню, я немного переживал, думая, что вы запретите мне. Но господи, как же я потом намучился! – Я засмеялся; Роуз с Артуром глядели смущенно, словно жертвы клаустрофобии, оказавшиеся в лифте. Они приехали, чтобы говорить о чем-то другом, и решили (я уверен), что это Недобрый Знак – воспоминания о первом дне в старших классах. – Я тут же прославился. Целый год я оставался парнем в красных штанах, хотя ни разу больше не надевал тех чертовых штанов. И вот сегодня я думал о том, как какая-то мелочь способна повлиять на целую жизнь, изменить восприятие тебя другими людьми, твою самооценку, возвести рамки поведения. Я поражен, что вы позволили мне пойти в школу в красных штанах. Может, вы думали, что все мальчики моего возраста носят такие? В этом причина? – Я поглядел на Роуз.

– Понятия не имею, – ответила она. – Я не помню, в чем ты тогда пошел на учебу.

– Зато я помню, – растерянно улыбнулся я. – В красных штанах. Краснее яблока. Гораздо, гораздо краснее крови.

– Мы тут кое-что узнали о Джейд Баттерфилд, – бросила Роуз.

– Что именно? – спросил я.

Меня мгновенно охватила тревога. Я сидел, расставив ноги, упираясь ладонями в колени и подавшись вперед. Я слышал вой ветра и еще чье-то радио: «Кинкс» пели «Lola».

– Ты должен понять, что это только к лучшему, хотя, я уверен, ты и так понимаешь, – заметил Артур.

Интересно, он решил, что мать уже все рассказала или же захотел опустить саму новость и сразу перейти к утешению?

– Что с ней случилось? – спросил я.

Никогда еще я не чувствовал себя таким бестелесным, всего лишь слова отделяли меня от неизмеримого горя. Она попала в аварию. Она умирает. Она умерла. Моя жизнь кончена.

– Ничего с ней не случилось, – заявила Роуз. – Если не считать того, что она вышла замуж.

– Мы получили по почте открытку, – сообщил Артур. – Не знаю, кто ее прислал. Подписи не было.

– Она у вас? Отдайте ее мне.

– Я забыла о ней, – пожала плечами Роуз. – Все равно там нет никаких подробностей. Она вышла замуж за француза. Мы так и не поняли, из Франции он или из Америки.

– Где открытка?

– Я же сказала тебе. Мы ее не взяли. Это была самая обыкновенная почтовая открытка. Кажется, я ни разу в жизни не видела такой дешевой свадебной открытки. Ничего похожего на красивые старомодные карточки, какие рассылают обычно в таких случаях.

Я ощутил, как прокатилась волна облегчения, потому что с Джейд ничего не случилось, однако успокоение прошло быстро.