Джейн Джонсон - Жена султана

— Ты заслужил все, что с тобой случилось, — мрачно говорю ему я. — Но я знаю, каково это: быть калекой.

И ухожу, а он в задумчивости смотрит на золотую жидкость, без сомнения, считая, что я жестоко пошутил. Скорее всего, он просто выбросит флакон. Что ж, если так, это его выбор.

Мы с Зиданой осторожно смотрим друг на друга сквозь дым, облаками поднимающийся от жаровни. В комнате адски жарко, огонь явно лишний.

— Ты изменился, — говорит она.

— Ты тоже.

Это правда: она выглядит совсем иначе, чем в последний раз, когда я ее видел: такая же толстая, даже, пожалуй, толще, но теперь не кажется, что ее душит собственный вес, скорее она выглядит обильной, полной жизни. По иронии судьбы, оказывается, именно так и есть. Полна жизни. Несмотря на возраст — ведь ей, должно быть, к пятидесяти. Доктор Фридрих сказал, что, по его мнению, она беременна близнецами, что в этой стране считают величайшей удачей. Когда она радостно об этом объявляет, мне хочется вздохнуть: в наш мир явятся новые чудовища. Но я все равно ее поздравляю.

Она обходит меня.

— Невольничьей серьги нет?

— Нет.

— И невольничьего имени тоже?

— Теперь меня называют Акуджи.

— Мертвый, но Бдящий, — она улыбается. — Не очень-то по-мусульмански.

Я пожимаю плечами:

— Это мое имя.

— Ты привез алхимика?

— Он в Мекнесе.

— Молодец, мальчик, что нашел его для меня. Эликсир у него просто чудотворный. Хотя, к несчастью, пришлось избавиться от Макарим: когда она выпила зелье, Зидан ею увлекся, а это совершенно неприемлемо, если вспомнить, что она была моей служанкой.

Глаза у нее мерцают.

— Мы с ним достигнем величия.

Я слышал, что тело Макарим нашли со следами удушения на шее, но, разумеется, никто не связал произошедшее с Зиданой.

— Алхимик согласен работать на тебя лишь на двух условиях. Во-первых, он будет жить не во дворце, а останется в своем доме в Фесе; во-вторых, ты не станешь использовать его труд во вред другим.

Я жду, что она придет в ярость, но она просто надувает губы, как совсем молоденькая девушка — мне от этого не по себе.

— А в чем тогда веселье?

— Ты убила Белую Лебедь?

Я не собирался спрашивать так дерзко, просто мне внезапно нужно знать.

Она бросает на меня странный взгляд.

— Сумасшедшую англичанку? Ты помешался, Больше-Не-Нус-Нус? Белая Лебедь не умерла, она просто сошла с ума, и ее отослали.

— Но Макарим мне сказала…

Я заставляю себя вернуться в ту страшную минуту под колоннадой, когда солнце падало наискосок между столбами, и во двор длинной вереницей шли муравьи. Что именно сказал мне Макарим? «Кровавый понос» — иносказание для отравлений, совершенных Зиданой, — убил многих, потом я услышал имя Элис и просто перестал слушать. Я ждал худшего и услышал самое худшее, и принял это в тот же миг. Мертвый, но Бдящий? Скорее уж Живой, но Тупица. Я слишком глуп, чтобы жить.

— Она в Малом дворце на окраине города. Когда у нее так жестоко отняли малыша, она совсем потеряла рассудок, бедняжка, и Исмаил не смог больше ее выносить, поэтому отослал туда.

Зидана говорит так, словно непричастна к «смерти» Момо: возможно, она успела убедить себя, что так и есть.

Я чувствую, как во мне разрастается дикая, грубая радость, зерно невыносимой надежды, и мне приходится отвернуться прежде, чем Зидана это заметит; но ее черные глаза смотрят на меня не мигая.

— Я видела тебя среди львов, — говорит она едва ли не с восхищением. — Видела воина в тебе.

Когда она улыбается, становится видна та девочка-лоби, которой она была когда-то очень давно.

Но морок вскоре рассеивается. Она идет через комнату к резному деревянному ларцу и, принеся его с собой, ставит возле жаровни. Из ларца она достает толстую колдовскую куколку, мерцающую каменьями, и другую, крохотную, с голубыми бусинками вместо глаз. Обе летят в жаровню, где с шипением начинают дымиться.

— Оба мертвы, — удовлетворенно говорит она.

Достает третью, с волосами из белых ниток.

— Все равно что мертвая, — беспечно говорит Зидана, и кукла тоже летит в жаровню.

Последней она вынимает черную глиняную фигурку с белыми вытаращенными глазами — мои, должно быть, вытаращены сейчас так же, я вспомнил зловещую дверцу в груди и то, что увидел за ней.

— Поглядим, не отросли ли? — насмешливо спрашивает Зидана, отгибая кукле подол рубашки.

Видит выражение моего лица и разражается смехом.

— Ай, бедный Акуджи — легко обмануть, совсем как невольника, который был Нус-Нусом.

Малый дворец — тихое место, его окружает сад, полный цитрусовых и оливковых деревьев, а через стены перевешивается гибискус. В тени, сощурив глаза, расслабленно отдыхают кошки. Всю дорогу до дворца, почти на бегу, я думаю: вдруг она слишком хорошо разыграла свою роль? Вдруг по-настоящему сошла с ума? Но потом во мне снова вздымается неистовая радость, поглощающая черные мысли. В конце концов, мы столько вынесли, я не верю, что письмена в Книге судеб могут оказаться настолько жестокими.

Дверь мне открывает Мамасс в простой хлопковой рубахе и хиджабе. Она очень выросла. Моя форма вводит ее в заблуждение, и она недоуменно на меня смотрит. Когда я улыбаюсь, она радостно взвизгивает и бросается мне на шею, как дитя, потом, опомнившись, серьезно осведомляется о моем здоровье и благополучии.

Визг не остался незамеченным: в затененном коридоре за спиной девочки я замечаю движение и внезапно слышу:

— Ты так изменился… и все-таки, все-таки… это ты!

Мамасс кивает и с улыбкой выскальзывает, оставив нас с Элис наедине. Мы долго стоим и смотрим друг на друга, словно готовы друг друга съесть. Потом я обнимаю ее и чувствую, какая она худая и хрупкая, как птичка. Но еще я ощущаю в ней силу: необычайную, стальную силу.

— Он в безопасности, он здоров, и он тебя ждет, — наконец произношу я ей в волосы.

Она поднимает лицо, влажное от слез. Нус-Нус бы колебался, но рука Акуджи касается щеки Элис, нежно утирая слезы. Она накрывает мою руку своей и прижимает к губам — они обжигают мне ладонь: я кожей чувствую ее дыхание.

— Я думала, ты не вернешься, — произносит она, и я вспоминаю, как она в прошлый раз сказала мне эти слова, и сколько всего переменилось с тех пор.

— Поедем со мной в Лондон, — говорю я.

Потом прижимаюсь губами к ее губам, и мы надолго умолкаем.

Неделю спустя мы отплываем на одном из торговых судов Даниэля аль-Рибати, поспешно и тайно ускользнув с немногочисленными своими пожитками, письмами от мистера Дрейкотта в Королевское общество и несколькими флаконами его таинственных эликсиров. Бен Хаду, признательный мне за спасение жизни, вручает нам неплохую сумму денег, в обмен на которые я обязуюсь проследить, чтобы его молодая жена Кейт благополучно отправилась к нему на одном из возвращающихся в Марокко кораблей. Мне также выдается список того, что нужно купить на лондонских рынках для его дома в Фесе — список длиной в мою руку.

Что за жизнь ждет нас в Лондоне, сложно представить. Англия непохожа на Марокко, где чернокожие берут в жены белых женщин по приказу султана, и никому не приходит в голову задуматься по этому поводу. Возможно, нам придется пожениться тайно и жить для внешнего мира как хозяйка и слуга — как герцогиня Мазарин и Аддо, Властелин Дороги, принявший личину невольника Мустафы. Но у нас будет Момо, а Момо был ключом ко всему. Да и важно ли это, раз у нас едва ли появятся общие дети? Мы будем странной семьей, но ни Элис, ни я не слишком заботимся об одобрении света: мы пережили то, что куда хуже грубых слов и косых взглядов, и какое бы будущее нас ни ожидало вместе, оно точно будет лучше раздельного прошлого, которое мы вынесли.

К тому же король дал мне перед отъездом два обещания: он обещал сделать все возможное для Элис, если султан отпустит ее из гарема; и мне, если я вернусь и сам того пожелаю, посулил место королевского музыканта в Уайт-Холле, и я надеюсь, что благодаря этим обстоятельствам, а также нашей собственной стойкости и решимости, мы преодолеем все невзгоды.

Слишком ли дерзновенно желать, чтобы мужчины и женщины не были невольниками и свободно строили свою жизнь вместе?

Мы можем только надеяться: в конце концов, чудеса случаются — это точно известно.

Султан Мулай Исмаил царствовал в Марокко с 1672 по 1727 год — необычайно долгий срок для правителя «корзины крыс». Одну из причин его успеха объясняет прозвище, под которым он известен: Сафак Адимаа, Кровожадный. Другой можно счесть его политику насаждения власти через внешние атрибуты: он внушал народу священный ужас, окружая себя роскошью и величием. В этом — как и в размахе и объемах могущества — он был последним султаном, которого можно считать по-настоящему равным его европейским коллегам.

За пятьдесят пять лет абсолютной власти он усмирил горные племена Рифа и Атласа, отвоевал приморские города Танжер и Мамуру, Асилу и Лараш у иностранных государств, укрепил суверенитет Марокко, защитив его от турецкой Оттоманской империи; он перестраивал мечети, святилища, строил мосты, касбы и, разумеется, необыкновенный дворцовый комплекс в Мекнесе, остатки которого сегодня признаны ЮНЕСКО памятником международного наследия.

В 1703 году один из послов спросил сына Исмаила, сколько у него братьев и сестер. Через три дня ему предоставили список, состоящий из 525 мальчиков и 342 девочек. В 1721 году о султане говорили, что у него «семьсот сыновей, способных сесть на коня». Последний сын Исмаила якобы родился через полтора года после смерти султана — случай поистине удивительный.