– Теперь культурненько можно попить. Как в хорошем ресторане, как белый человек.

Культурненько у него называлось пить мелкими глоточками, а между этими глоточками чтоб закуривать папиросу, а все это разбавлять разговорами «за жизнь».

Вскоре он захмелел, но по-доброму, на скандалы не лез и хозяином себя больше не объявлял.

– А ты-то, Борис, когда Нинку в церковь поведешь?

– Без церкви обойдемся, – засмеялся тот. – Нам это не надо. А ты как решил, пойдешь, говорят, к попу Диомиду?

Антон приоткрыл дверь баньки, выглянул наружу, будто бы боялся, что его кто-то может подслушать. Потом снова уселся на скамью и сказал серьезно:

– Решили, что пойдем. Только осторожненько, без шуму. По деревне об этом вы оба не звоните, но мы решили, что такая подстраховка нам не помешает.

– Что за подстраховка? – не понял Борька.

– Да чтоб в церкви женитьбу закрепить, – поморщился Антон. – Меня Господь Бог в жизни выручил, спас меня. Совсем меня смерть за горло хватала, все врачи мне в жизни отказали, а один умный человек сказал: «Ты Богу молись, возверуй!» Я возверовал и молился. И жив остался. И через три дня, – сказал Антон, и глаза его даже засветились, – все врачи в госпитале в один голос сказали: «Помереть ты должен был, Антон, а почему выжил, мы не знаем!» И хоть я в своей батарее комсоргом был, но теперь на всю жизнь в Бога верю. Шуметь об этом не хочу, потому что имею желание жизненный карьер делать, но в душе у меня теперь есть Бог. Раз он меня выручил, жизнь мне спас, то и я должен слово свое сдержать и с Валентиной пожениться по-Божески. Мужчина слову своему верным должен быть.

– Если Перекуров об этом узнает, плохо будет, – засомневался Борька.

– Пусть узнает, – упрямо сказал Антон. – Слова своего я нарушить не могу. А в государстве нашем, по Конституции, у нас свобода совести. И среди партийных полно тех, кто потихоньку в церковь бегает. Пойдешь ко мне шафером?

– Я? – вздернулся Борька. – Да я ж вовсе в Бога не верующий, я в церкви, можно сказать, и не был ни разу.

– Был, – сказал Антон. – Ты же крещеный, все знают. Значит, Бог в тебе есть.

Нинка видела, что Борька в церковь на тайное венчание идти не хотел, но, с другой стороны, и трусом себя проявить не желал. Поколебался и сказал:

– Ладно. Если тебе это надо, то я пойду. Мне-то что, все равно осенью в армию возьмут. Армия все спишет.

– Вот и договорились! – обрадовался Антон. – Мы в Семеновку, в храм, к вечеру поедем. Насчет машины я договорился. Мы с Валентиной, Нинка да ты. В колокола лупить не будем, священник нам откроет, я ему уже деньги заплатил, и мы по-скоренькому все это провернем. А с утра уж в правление к Перекурову поедем, чтоб он нас записал. А вы с Нинкой когда обженитесь?

Борька ответил солидно, спокойно, как о деле решенном, хотя до этого таких разговоров с Нинкой даже и не заводил.

– Армию отслужу, и распишемся. Разом, как вернусь.

А поутру, как и предполагалось, притарахтел на своем трехколесном мотоцикле младший лейтенант милиции Самсонюк и без всяких ненужных слов спросил радостно:

– Газ гонишь?

– Гоню, – признала Нинка.

– Не из свеклы, надеюсь?

– Из зерна.

– Ага! На спичку горит? – деловито осведомился Самсонюк.

– А как же иначе? Проверьте любую.

– Ладно, дай офицерскую пробу.

Офицерская проба была такая же, как и проба Антона – одна порция еще теплого первача, чтоб разом забрало, а вторая – из ночного выгона, уже холодненькая. От бутылки с собой в дорогу Самсонюк долго отказывался, но потом пришел к выводу, что погода сегодня зябкая и бутылка с собой на непредвиденный случай не помешает.

К вечеру Нинка свою работу закончила. Она поспала пару часов, а к закату Валентина подняла ее, и они задами вышли к дороге, где уже в автобусе ждали их Антон с Борькой, и они поехали в соседнее село венчаться.

Все прошло ладненько. Уже стемнело до того, что каждый огонек в округе в домах был виден. Священник открыл церковь, зажгли электричество и свечи, и за полчаса торжественное венчание прокрутили без всяких запинок и даже так фасонисто и красиво, что Валентина побледнела с лица и стала симпатичной.

Наутро председатель колхоза записал Антона и Валентину как мужа и жену в свои книги и сказал длинную речь, смысла которой не понял и сам. Ясно было, что и Валентине, и Антону теперь до конца своей жизни предстояло дружно и слаженно трудиться на полях родного колхоза, а одновременно рожать как можно больше детей, чтобы они шли светлой родительской дорогой и также потом работали на тех же полях.

Вернулись в дом, где с помощью соседок на подворье уже установили длинные столы и уставили их всем, что Бог на сей день послал. И студень был в достатке, винегреты, салаты, пару поросят выставили, солений-варений всяких, короче сказать, стол получился отменный, не хуже, чем у других, стыдиться было нечего, всех можно было накормить и напоить. Лицом в грязь Агафоновы не ударили.

Погода тоже не подвела, день выдался солнечным, теплым, а после полудня даже и жарким.

Через час-другой уже все перепуталось, и каждый поздравлял невесту с женихом когда ему вздумается, иногда двое-трое таких поздравляющих говорили разом, но их все равно понимали и слушали.

Когда стемнело, а праздник набрал полную счастливую радость, подворье осветили как могли. Вытащили из дому лампы, включили фары трактора, ударила гармошка и те, кто помоложе, пустились в пляс.

За полночь уже изрядно пьяный Антон собрался произнести тост в честь своей молодой жены и самого себя.

Он поднял свой бокал, гордо выпятил грудь и сказал:

– Товарищи! Мы люди культурные и верим в нашу страну, в наших командиров и в светлое будущее коммунизма! И мы живем, пока живем! А когда умрем, тогда уже жить не будем! Так что выпьем за мою Валентину и за нашу прекрасную жизнь!

Все радостно закричали, признав, что жених произнес очень дельную здравицу, что в нем чувствуется ум. Антон залпом выпил свой бокал и плюхнулся на стул, но оказалось, что Борька, сидящий рядом, глупой шутки ради отодвинул его, и жених грохнулся на пол, потянул за собой скатерть, бутыль с самогоном упала ему на грудь, и мутно-желтая жидкость залила лицо виновника торжества.

Жениху, видимо, скучно было вставать или сил на такой подвиг уже не было и он закрыл глаза и затих.

– Умер! – истошно завопила невеста.

– Как же! – пьяненько усмехнулась Нинка. – Умрет он тебе! Конь с яйцами.

– А ты щупала, ты щупала? – оскорбилась невеста. – Своего заведи, тогда и говори!

– Отстань ты от меня! – в сердцах сказала Нинка, но сестра еще больше разъярилась:

– Сама отстань! Это моя свадьба! Сама иди отсюда!

На другом конце стола уже кто-то кому-то дал по уху, а кто-то упал.

– Пошли лучше погуляем. – Борька потянул Нинку за руку.

– Пошли, – безразлично согласилась она, и, с трудом пробравшись между людей, столов и стульев, они вырвались из избы.


Они шли вдвоем от дома к реке, а песни с криками вперемежку еще доносились до них.

– Умер! – передразнила Нинка старшую сестру. – Умора одна.

– Чего ржешь-то? – неизвестно на что обиделся Борька. – На свадьбе всегда так. Кто на карачках уползает, а кого выносят. А мне вот в армии, думаю, скучно будет без деревни. Дни считать придется. Здесь все-таки родной дом.

– Ага, – согласилась Нинка, плохо его слушая.

– Пошли на сеновале посидим, передохнем. А то и у меня от этого первача кружение в башке.

– Пошли, – ответила Нинка. – И я чего-то, как лошадь, много выпила!

Они поднялись на сеновал и присесть не успели, как Борька облапил ее сзади, стал сильно и торопливо хватать за грудь, за живот, за бедра, потом повалил на спину, и она только вяло сопротивлялась, словно и не понимая, что с ней такое творится.

– Ты меня ждать будешь? Ты меня ждать будешь? – все время повторял Борька и дышал тяжело, прерывисто.

– Буду, буду! – хихикала Нинка. – Куда я денусь! Ой, руки-то, руки убери!

Но он уже стащил ей через голову платье, что-то порвал, а потом больно укусил за плечо.

– Ты не бойся, Нин, я тебя люблю. Я ж только с тобой два года ходил. Я отслужу, и мы разом свадьбу сыграем. Твоя сестра еще позавидует.

Нинка почувствовала резкую боль между ног, но сильней болело укушенное плечо, и потому она даже не вскрикнула.

К утру Борька угомонился и заснул. Нинка обнаружила, что все ноги у нее в крови, а живот болит. Неожиданно ее сильно вырвало, голова закружилась, и она с трудом спустилась с сеновала и добрела до реки. Вошла по пояс в холодную воду, и разом стало легче.

Она засмеялась, взмахнула руками и прыгнула в поток воды. И пока плыла на другой берег, думала, что все теперь хорошо, все ясно и понятно, надо ждать, пока Борька вернется из армии.

В армию Борьку забрали через месяц. Проводили как положено.

А еще через месяц от него пришло письмо, которое она долгие годы помнила на память.

«Дорогая Ниночка, с приветом к тебе твой друг Борис! Я попал во флот, на Тихий океан. И сразу понял, что буду жить здесь вечно. Или на военном флоте, или на торговом. Как тут хорошо и красиво! Какие тут люди! А в нашу сраную деревню я не вернусь, и ты меня не жди. Ты теперь навсегда свободна, как морская волна. Твой моряк Борис».

О чем пишет Борька и что с ним произошло, Нинка поняла сразу. Только не сразу поняла, что произошло с ней. А когда поняла, то завыла по-волчьи.

– Ублюдок! Я ж беременная, что ж мне теперь делать? Как же мне в этой сраной деревне жить! Ах, гад, гад, гад!

Она бежала из деревни ночью. С чемоданчиком, где уместилось все ее барахлишко. Бежала в Москву, к очень далекой тетке.

Пока долго и тяжело ехала до Москвы, то поняла, что тетке она вовсе не нужна, но и обратной дороги не было, оставалось – только под поезд. Но было как-то страшно.

В Москве, на Казанском вокзале, Нинка решила, что через пять минут сойдет с ума. Но если на гулком вокзале ее еще окружали свои, много было деревенских, то, начиная с привокзальной площади, на голову ее обрушилась вообще чудовищная, непонятная и страшная жизнь.