Жизнь наша здесь понемногу упорядочивается. Коля с утра до вечера служит. Редко забегает домой пообедать, он любит домашнее первое. Ты знаешь, готовка – мой конёк. Я с ним шучу: суп в сапогах. Он ведь, бедный, так спешит, что и сапог не снимает. Колю ценят. Квартиру выделили хорошую, в наше-то время. Ремонта большого не требуется: прежние жильцы, врач полковой с женой, аккуратными были. Только в коридоре их собака немножко обои ободрала, но это ничего: зеркало поставили, и не видно. Я, можно сказать, на всё готовенькое приехала. Мебель Коля сам расставил, а занести солдатики помогли.

Из соседей познакомилась пока только с Антониной Ивановной, медсестрой из госпиталя. Женщина простая и добрая. Кое в чём советует, особенно по покупкам в городе, Городишко маленький, грязный, дымит чернотой. Странно как-то разбросан. В общем, я в нём пока не освоилась. Хорошо, Антонина Ивановна под рукой. Но она мне какая подруга: почти пенсионерка.

Пока... Хотела сказать: пока всё складывается неплохо. А сама плачу. Пишу и плачу. Потому что – дрянь. Потому что – лгу. Лгу, Ирочка. Лгу, потому что не говорю правды. Потому что пишу не то, чем болею. Я ведь болею, Ирочка.

Как бы я хотела вернуть недалёкое прошлое, тебя, Олега, всех-всех вас, без этого назначения, без Колиного отъезда без меня, без моего отъезда без Коли. Без этого гадкого пустого вагона. Без рокового купе.

Вот видишь, мой родничок, я уже не лгу. Сейчас выпью рюмочку и всё расскажу. Всё-всё-всё, до капельки.

Я дрянь, выродок. Боже мой! Сейчас начну. Только с силами соберусь. Может быть, ещё рюмочку, ты поймёшь, ты самая добрая. Нет, я обманываюсь. Ты не поймёшь и не будешь доброй. Никто не поймёт. И не надо. И правильно. Но всё равно выговорюсь, потому что больше не могу. Только пусть этого никто не узнает.

B B-у приехала за три часа до отправления поезда. С билетами, не поверишь, свободно, нигде такого не видела. Купила нехитрую булочку на вокзале и пакетик молока. Съела всё с аппетитом. Господи! Слёзы не дают писать. Нет, Ирочка, Господь меня теперь не простит.

Немного отдышалась. Поедем дальше. Я, кажется, чуточку опьянела.

Съела булочку, посидела в скверике. Время плелось, будто остановилось. И ещё это пекло... Ну ладно. Её я заметила издалека, у входа в скверик. Хорошенькая такая... Какое слово выскочило. Банальность, протёртая до дыр. Это я от тебя прячусь. Мы с тобой хорошенькие, а она... в неё просто нельзя не влюбиться! Вот, Ирочка, и вся моя правда. И слов не надо 6ы никаких. Залапают слова, и запачкают, и задушат. Видишь, Ирочка, какая я стала. Что же ты молчишь? Обругай меня, обзови последними словами, обзови сучкой несдержанной. Ну что же ты молчишь?! Ведь подумала уже, что я такая. Ведь я выродок! Выродок и дрянь!

Ирочка, думай обо мне, что хочешь. Только дай выговориться. Мне очень нужно кому-то всё рассказать, а кому, если не тебе?

Ничего этого я не хотела. Никогда ни о чём таком не думала. Ты сама знаешь. И там, в скверике, ничего ведь не было. Ну, понравился человек. Ну, улыбнулись друг другу. Может же красивая женщина понравиться другой женщине. Красивые, они всем нравятся. Правда? Правда?

Как хорошо стало, когда что-то гулко загрохотало где-то рядом, толкнуло, и за окнами поплыло, медленно, как 6ы нехотя. Какое-то облегчение и радость свалились откуда-то. Моё детское впечатление. Начало чего-то того, чего ждёшь. Поезд тронулся, томительность зала ожидания осталась в скверике, и началось приближение встречи с Колей, с новым местом, с новой жизнью.

A через пять минут пути что-то переменилось, стало не так уютно, подкралось ощущение какой-то тревоги. Может, оттого, что в купе я одна, а путь долгий. Решила выйти в коридор. Дверь открыла и опешила – а ведь было, было какое-то предчувствие – на меня смотрели её глаза: "Здравствуйте. Значит, мы с вами попутчицы?" Голос мягкий, приятный, будто он бережно притрагивается к тебе, к твоей душе. Она вошла и присела, а я осталась стоять в открытых дверях, сама не знаю почему. Стою и волнуюсь, как девочка. Она, верно, заметила это и предложила мне сесть: "Что же вы стоите? Садитесь, и будем знакомиться". Это было как-то особенно, хотя слова самые обыкновенные. "Лера", – сказала она. А я не поняла и спрашиваю: "Что вы сказали?" И это получилось как-то совсем нелепо, она ведь имя своё назвала. Видишь, Ирочка, как я ополоумела. Потом знакомились, долго разговаривали, пили чай. Про себя я радовалась, что до конца пути, а это двое суток, с попутчицей, не одна. Нет, неправильно. Радовалась, была счастлива, что еду именно с ней, с Лерой. A почему "про себя"? Очень хотелось признаться в этом ей. Но не осмелилась. Вот то чувство, с которым я провела двое суток – не осмелилась. Не осмелилась сказать, не осмелилась противиться, не осмелилась сдержаться. Но не осмелилась не в каком-то дурном смысле, нет. Просто испытывала какой-то трепет, боялась что-то разрушить. Вот и до6оялась.

Хорошая дорога, когда времени не замечаешь. И мы с Лерой заболтались, проглядев, как к нам подкралась третья попутчица, ноченька, молчаливая и коварная. Решили ложиться спать, а она, наверно, только усмехнулась.

Ирочка, родничок мой, как я теперь волнуюсь! Аж руки трясутся. Я не хочу, говорю им, чтобы перестали, а они не слушаются. Видишь, буквы пляшут.

Как это случилось?.. Лера, совершенно не смущаясь, разделась... догола разделась, но не легла сразу. Сидя напротив меня в таком не дорожном виде, она принялась... она принялась будить свои груди прикосновениями рук. Я ощутила какую-то неловкость, за себя, вернее, от своего присутствия, оттого что я смотрю. И в то же время я смотрела и любовалась её красотой. Ещё я чувствовала её взгляд на себе. И, чтобы куда-то девать себя, чтобы наступило что-то другое, я сказала Лере, что она очень красивая. Лера встала, наклонилась надо мной и стала говорить: " Ну-ка, поднимайся. Снимай платье". Я подчинилась. Мне почему-то захотелось подчиниться. "Смотри, какая ты красивая!" Она говорила и сама раздевала меня. А я подчинялась. "Смотри, какие у тебя плечи. Какая у тебя грудь". Она говорила и касалась своими руками моего тела. И мне было хорошо. Во мне словно проснулось какое-то волнение.

Знаешь, я вспоминаю, чувством вспоминаю, что уже испытывала такое волнение, такую телесную радость, когда была девушкой, когда мы с мамой мылись в бане и помогали друг другу. Помню её ласковые, любящие руки на своём теле и какое-то приятное возбуждение в нём от этих прикосновений. В те дни, вечерами, когда я ложилась спать, во мне продолжало жить это новое дыхание. Разве могла я тогда подумать?..

B купе, с Лерой, я потеряла контроль над собой. Ирочка, я потеряла рассудок. Она не только трогала меня руками, но стала целовать меня, и уже в эти мгновения я почувствовала приближение необычайного удовольствия, отказаться от которого было не в моих силах. И я отрешилась от всего другого, от прошлого, от будущего, от последствий. Просто я жила этой минутой и не могла ею не жить. Потому что она была совсем новой, совсем другой. Потому что она отличалась ото всех остальных минут. Потому что другие минуты в какой-то степени принадлежали мне, а этой – принадлежала я. Впервые я наслаждалась тем, что с меня снимают бельё, обнажая всё... всю меня. Впервые было всё. Я хочу сказать, что такого сильного, настоящего, такого безрассудного, без капельки разума, такого плотского у меня не было никогда. Ирочка, у меня не было такого с Колей! Понимаешь? A с Лерой... Лера научила меня плотской любви. С Лерой я узнала... предел. И теперь я в плену у этой страсти и ничего не могу поделать с собой. Всё. Всё, Ирочка. Теперь ты ненавидишь меня.

Утром я пробудилась от гвалта, носившегося по перрону. И сразу всё вспомнила. Что было. И что будет мой перрон. И как я тогда? И стало страшно. И я ещё долго пряталась под одеялом. От пространства за спиной, пронизанного вчерашним сном наяву. От жизни, так громко и гадко бормочущей и топочущей за стенкой вагона. От жизни, врывающейся в купе вместе с утренним солнцем. От Леры. Когда я начинала думать о Лере, я не могла чувствовать и думать плохо, я чего-то боялась. Сейчас мне кажется, что я боялась потерять её. Когда вагон снова поплыл, я услышала, как кто-то вошёл и присел возле меня. Я ощутила её руку на голове, и во мне что-то прорвалось. Я бросилась к ней на грудь и разрыдалась как девчонка.

Ирочка, я люблю её. Я часто бываю у неё. Но я люблю и Колю. Я так жалею его. Он ничего не знает. Это так мучительно. Что же делать, Ирочка?

Ирочка, родничок мой, спасибо, что выслушала меня, я знаю, ты выслушала. Спасибо за всё. Я прощаюсь и прошу прощения.

C любовью ко всем вам, Лида".



* * *

Коля отбросил письмо. Прочь! Прочь! Прочь – ей! Прочь отсюда! Его душа отринула прощение. Он отверг человека, написавшего эти строчки. Он отказался от Лиды.

– Коля, куда же ты?

A он и сам не знал, куда он теперь. Ему хотелось одного – отвергнуть себя. Лидиного. Любящего.

Куда?.. Какая-то детская привычка, вдруг пробудившаяся от долгого летаргического сна и не ведавшая о течении времени, привела его на трамвайную остановку, затащила в вагончик и приткнула к окну, которое через мгновение превратится в экран. И побегут кадры. И трамвай со своим кино унесёт мальчика от его печалей и обид...

Коля прильнул к стеклу, запылённому и треснутому. И закрыл глаза, чтобы спрятаться от соблазна выбить его вместе с этой дразнящей раной. Мгла в одно мгновение слизала явь, оставив ему лишь её сизые следы. Ещё мгновение, и сизый след налился кровью – это сквозь мглу просочилась жизнь... в виде знака жизни, изымающего жизнь из жизни, в виде кровавой раны, которая стала расти и шириться. Из глубины её вышла Лида, с письмом в руке. Она стала читать. Для него. Её губы беззвучно шевелились. Но Коля всё понимал. Это были те самые слова. Слова, заставляющие его то захлёбываться от слёз жалости, то задыхаться от ненависти, то цепенеть от безысходности... Лида простёрла к нему руки: "Коля, прости". Он не мог больше выносить свидания с Лидой. Он не мог больше терпеть муку непрощения...