– Обратилась бы к доктору Флоршайм!

– Я уже не ходила к ней несколько месяцев. Сеанс психоанализа окончен. Я ухожу от тебя, Тоби. Навсегда.

– Минуточку!

– Ну что там еще? – обернулась Инди уже с порога.

– Свои простыни ты что, тоже заберешь с собой? – задумчиво, с ноткой озабоченности в голосе, спросил Тоби.

– Конечно!

– И наволочки? И эти подушечки с рюшечками?

– К чему все эти расспросы? – огрызнулась Инди. – Если я отказалась от психоанализа, то это не значит, что я собираюсь отказаться и от своего постельного белья! Одно другого не касается.

– Это я спрашиваю потому, что мне кажется, спать на простом неглаженом белье я теперь, наверное, уже не смогу, – ухмыльнулся в ответ Тоби, у которого явно полегчало на душе, как если бы ему удалось наконец решить мучивший его долгое время вопрос.

– О? – сердце Инди застучало так гулко, что она испугалась: а не услышит ли этого стука Тоби, тем более с его обостренным, как у всех незрячих, слухом.

– Давай лучше сразу договоримся. Мы поженимся, но сундук с твоим приданым достанется мне. Идет?

За, шутливыми вроде бы словами Инди угадывала муки, которые разрывали душу этого упрямца, вынужденного в конце концов переменить свое однажды принятое решение.

– Сундук с моим приданым? То есть ты хочешь сказать – мое постельное белье? – уточнила Инди, медленно приближаясь к нему и всячески стараясь не выдать охватившего ее смятения и дрожи в руках.

– А что, разве это не одно и то же?

– Да это совершенно разные вещи. Надо же, сундук с приданым ему понадобился! – произнесла Инди с видом глубочайшего оскорбления, сыграв эту сцену так, как никогда еще не играла ни одну другую за свою, правда, недолгую, но блестящую карьеру в кино.

– Ну тогда давай скажем так: мы поженимся, но спать будем не на моих, а только на твоих простынях, – отчеканил Тоби уже в своей прежней повелительной манере, в которой, однако, чуткое ухо Инди уловило незнакомую ей нотку волнения.

– Это надо понимать как предложение руки и сердца. Так, по-видимому? – Инди почти удался презрительно-глумливый тон, но в последнюю минуту голос предательски дрогнул.

– Н-да…

– И ни на что другое ты не способен?

– Я, кажется, спас тебе жизнь? – спросил он в нетерпении, даже не пытаясь больше соблюдать приличия.

– Нельзя повторять это до бесконечности, Тоби Эмбервилл, – прошептала она, и сладость ее голоса явно диссонировала с суровостью сказанного.

Поднявшись со своего любимого стула, Тоби подошел к ней, и крепко прижал к себе здоровой рукой. При этом выражение его янтарно-карих глаз было таким нежным и счастливым, какого Инди еще ни разу у него не видела.

– Знаешь, – проговорил он негромко, – если бы тут рядом был торфяник, я повел бы тебя туда, нарвал кучу вереска, подарил бы его весь тебе и рассказал, как сильно я люблю тебя… Увы, рядом с нами только Сентрал-парк. Но я все равно говорю тебе, как сильно я люблю тебя. Я хочу прожить с тобой всю свою жизнь. До самого конца. И чтоб ты родила мне дюжину детей. И будь что будет!

– Ух ты!

– Это на твоем языке означает «да»?

– Это означает, что мне надо сперва переговорить со своим агентом, но, думаю, мы как-нибудь сумеем все устроить…


Две недели спустя секретарша Джамбо Букера связалась с патроном по внутреннему телефону в его сан-францисском офисе.

– На проводе мистер Эмбервилл, сэр, – сообщила она. – Звонит из Нью-Йорка. Соединить?

Звонок не удивил Джамбо. Он ждал его с того самого дня, как до Калифорнии дошел слух о том, что Каттер неожиданно расстался с «Эмбервилл пабликейшнс». Нынешний президент компании «Букер, Смайти энд Джеймстон» в течение уже двух лет не поддерживал никаких отношений со своим бывшим коллегой, сумевшим сделать столь головокружительную карьеру. Однако ошеломляющая новость о внезапном уходе Каттера из журнального бизнеса достигла ушей Букера по беспроволочному телеграфу, который осуществляет бесперебойную связь между всеми американскими корпорациями: в свое время подобный телеграф точно так же разнес и весть о сексуальных похождениях Каттера в Сан-Франциско.

Джамбо прекрасно знал, что после «Эмбервилл пабликейшнс» Каттеру не удалось получить работу ни в одном из инвестиционных банков. Раз десять, если не больше, его вызывали на собеседование, но результат во всех этих случаях был один и тот же – отказ. В отличие от Каттера Джамбо понимал его истинную причину. К тому времени в верхних эшелонах власти сработала уже третья линия беспроволочной связи. Все наиболее именитые граждане Сан-Франциско знали, что Кэндис Эмбервилл в действительности покончила с собой. Многие из них догадывались почему. Посланные этими людьми стрелы слухов долетели и до Манхэттена: слухов, как правило, не выходивших за пределы узкого круга, остававшихся привилегией немногих избранных, но достаточно возмутительных и грязных, чтобы никто из власть имущих не желал иметь с Каттером Эмбервиллом никакого дела.

Джамбо Букеру уже не надо было оказывать услуг своему бывшему однокашнику, чтобы тем самым утверждать чувство собственного превосходство. Теперь он сожалел, что когда-то вообще знал этого человека. И, более того, имел с ним дело. Слыть сегодня другом подобного типа было просто неприлично. Даже позорно.

– Скажите ему, что я не желаю разговаривать, мисс Джонсон, – ответил Джамбо на вопрос своей секретарши.

– А когда ему можно будет перезвонить, сэр?

– Никогда.

– Простите, мистер Букер, но я не понимаю. Вас что, не будет в офисе целый день?

– Нет. Но разговаривать с ним по телефону сейчас или когда-либо в будущем я просто не намерен. И общаться с ним лично тоже. Будьте добры дать ему это понять самым категорическим образом, мисс Джонсон.

– О, – произнесла она ничего не выражающим голосом, пораженная, однако, до глубины души словами патрона, и не понимая, как ей следует выполнить его распоряжение.

– И не бойтесь показаться грубой. Повторите ему мои слова – и повесьте трубку. Ответа ждать не надо.

– Но, мистер Букер…

– Вы хотите узнать, что делать, если он позвонит еще раз? Пожалуйста, скажите ему то же самое. В любом случае.

– Хорошо, сэр. Я запомнила.

– Благодарю вас, мисс Джонсон…

Каттер медленно положил трубку. За предшествовавшие дни он испытал немало подобных унижений. Но все это время у него оставалась надежда – звонок Джамбо Букеру. Звонок, который он откладывал на самый последний мЬмент. Он был убежден, что Джамбо наверняка позовет его обратно на работу. Пусть не на прежнее место, но все равно приличное. Разве в свое время он, Каттер, не помог «Букеру, Смайти энд Джеймстону» заработать хорошие деньги? Что касается Джамбо, тот, в сущности, всегда был у него в кармане. Каттеру просто надоело постоянно зависеть от кого-то, кого он слишком давно и хорошо знает. После того как он уже вкусил сладость пребывания в роли босса в «Эмбервилл пабликейшнс», Каттер предпочел бы иметь дело с кем-либо из незнакомых людей, чем представать перед Джамбо с протянутой рукой. Унижаться – и перед кем? Перед этим бездарным занудой, чванливым ничтожеством, жившим долгие годы за его, Каттера, счет! Как же он его ненавидит! Ведь Джамбо обладает всем лишь потому, что уже родился наследником огромного состояния. Всем – кроме мужества. Он всегда был трусом: вот и сейчас нанес оскорбление не сам, а через свою секретаршу!

Каттер откинулся на подушку. Он лежал на постели в своем гостиничном номере и думал. Опять во всем, как всегда, виноват один человек – Зэкари. Кто, как не он, несет ответственность за то, что Каттер должен был уехать в Сан-Франциско? Что ему пришлось жениться на Лили? Что он связал свою судьбу с этой Кэндис? А разве не вина Зэкари, что всю жизнь старший брат – о, как это непереносимо! – постоянно прощал младшему все его прегрешения? Что проявлял полное понимание – о, каким он выглядел тогда самодовольным! – и отвратительное безразличие, даже после того, как узнал насчет Лили и Джастина?

Да, его нужно было убрать с дороги. Нужно? Оставить умирать одного на дне оврага! Да, умирать, потому что другого пути избавиться от Зэкари просто не существовало. Не существовало иного способа наконец-то с ним расквитаться. То, что сделал он, Каттер, всего лишь справедливое возмездие. Справедливое, потому что Зэкари заслуживал кары.

Джастин. Вчера в колонке светской хроники он прочитал, что его сын вернулся в Нью-Йорк, чтобы фотографировать свадьбу Тоби и этой киноактрисы. Что они там о нем написали? «Лучший фотограф Америки будет снимать свадьбу года». Или что-то в подобном духе. Джастин. Его собственный сын. Обожаемый Лили. Джастин, не знающий, что его настоящий отец не умер. Джастин, обязанный ему, Каттеру, своим появлением на свет Божий.


Примерно через час после описанной сцены, услышав звонок, Джастин открыл дверь своей квартиры и увидел на пороге Каттера. Вид у того был вполне уверенный, как будто он явился на вечеринку, где его давно ждали. От неожиданности Джастин сделал шаг назад. Воспользовавшись этим, Каттер проскользнул и прихожую и закрыл за собой дверь.

– Здравствуй, Джастин, – начал он, протягивая руку, что вынудило Джастина отступить еще на шаг. – Что ж, если ты настроен ко мне враждебно, я могу это понять, Джастин. Мне известно, что тут у вас происходило после той моей стычки с вашей матерью… Она не желает меня больше видеть и, наверное, наговорила вам обо мне кучу гадостей, так что все вы теперь настроены против меня. Поверь, она не виновата, Джастин. Просто она находилась в состоянии шока. Для нее все это было настоящей травмой. И неудивительно. Услышать всю ту ложь, которая на нее обрушилась там, в Канаде…

Джастин стоял, не двигаясь, ни разу так и не взглянув на Каттера.

– Я решил пока не беспокоить ее своим присутствием, – продолжал тот. – Надо дать ей время осознать: ничего из того, что ей там нарассказали, не выдерживает и малейшей критики. Я не говорю уже просто о здравом смысле. Видит Бог, если захочет провести какую угодно проверку и убедиться в моей правоте. А теперь выслушай меня. Я пришел к тебе затем, чтобы побеседовать. Ты самый разумный и отзывчивый из всех детей Лили. Я хотел бы, чтобы ты знал: мне страшно за нее.