Я со своим чемоданом притащилась в аптеку, купила «тампакс», а потом приковыляла во вчерашнее кафе на площадь Сен-Мишель. Я оставила чемодан у столика и спустилась вниз, чтобы заткнуть себя «тампаксом». Тревога кольнула меня – а вдруг чемодан украдут, – но я тут же решила: украдут – и черт с ним. Таков знак. Если чемодан окажется на месте, когда я вернусь, заделав течь «тампаксом», то все будет хорошо.

Чемодан никуда не делся.

Я села рядом с ним, заказала чашечку капуччино и булочку. Был почти час дня, и я чувствовала спокойствие, чуть ли не эйфорию. Как мало нужно нам для счастья: открытая аптека, неукраденный чемодан, чашечка капуччино. Я вдруг остро ощутила маленькие радости бытия. Превосходный вкус кофе, теплые солнечные лучи, люди, принимающие разнообразные позы на перекрестках, чтобы ты могла восхититься ими. Впечатление такое, будто весь Латинский квартал заняли американцы. Справа и слева от себя я слышала разговоры об учебной нагрузке в Мичиганском университете и опасностях, подстерегающих тех, кто спит на пляжах в Испании. Я увидела туристическую группу чернокожих женщин средних лет – в шляпках с искусственными цветочками они пересекали площадь Сен-Мишель в направлении Сены и Нотр-Дам. Молодые американские пары с детишками в рюкзачной сбруе.

«Пикассо, несомненно, фетишизировал грудь…» – сказал парень оскар-уайльдовского типа в телесного цвета футболке своему спутнику, разодетому в тряпки от Кардена. Я вообразила, что у него на передке плавок тоже стоят маленькие буковки «К».

Какая сцена! Ну просто чосеровские пилигримы. Мещанка из Бата в личине чернокожей американки совершает паломничество в Нотр-Дам. Сквайр[443] в образе студента с мягкими чертами лица и светлой бородкой с «Пророком»[444] в руке. Аббатиса[445] в образе хорошенькой студентки, специализирующейся на истории искусств, только-только из школы мисс Хьюит[446], с первого или второго бала для молоденьких девушек, выходящих в свет, и из «Сары Лоуренс»[447], а грязные джинсы на ней позволят поскорее забыть аристократические прошлое и профиль. Сладострастный монах в образе уличного проповедника макробиотики и естественного образа жизни. Кармелит в образе обращенного кришнаита с ирокезом на голове. Мельник[448] в виде бывшего политического активиста из Чикагского университета, занятого распространением литературы французского феминистического движения…

«Почему ты стал феминистом?» – спросила я недавно у одного парня, который, как мне было известно, горячо поддерживал движение.

«Да потому что теперь это лучший способ трахнуться», – ответил он.

Чосер был бы здесь на своем месте. Ему сие давно было ясно как божий день.

В тот момент я чувствовала себя такой хладнокровной и уравновешенной, что до возвращения паники намеревалась порадоваться жизни. Значит, я в конечном счете не беременна. В некотором смысле грустно – менструация вещь всегда немного грустная, – но, значит, меня посетило новое начало. Мне предоставлялся еще один шанс.

Я заказала еще кофе, не спуская глаз с процессий на улице. Ах, все эти простаки за границей![449] На углу целовалась пара, и я, глядя на них, думала об Адриане. Они смотрели друг другу в глаза, словно рассчитывали прочесть там тайну жизни. И что влюбленные видят в глазах друг друга? Друг друга? Я вспомнила о моем безумном представлении, будто Адриан – мой духовный двойник, и подумала, насколько же оно оказалось далеким от действительности. Это было то, чего я хотела в самом начале. Мужчина, который стал бы моей второй половинкой. Папагено и Папагена[450]. Видимо, самая иллюзорная из моих иллюзий. Не бывает никаких вторых половинок. Мы сами свои половинки. Если нам не хватает силы найти вторую половину, то поиск любви становится поиском самоуничтожения, и тогда мы пытаемся убедить себя, что самоуничтожение есть любовь.

Я знала, что не побегу следом за Адрианом в Хемпстед. Знала, что пущу коту под хвост свою жизнь ради некой великой деструктивной страсти. Одна часть меня хотела этого, а другая презирала Айседору за то, что она не из тех женщин, которые всю себя готовы отдать за любовь. Но притворяться не имело резона. Я не принадлежала к ним. Я не склонна к самоуничтожению. Может быть, я никогда не стану романтической героиней, но хотя бы останусь живой. И в тот момент это было самое главное. Просто я вернусь домой и напишу об Адриане. Сохраню Адриана, отказавшись от него.

Да, временами я отчаянно тосковала по нему. Смотрела на целующуюся пару и чуть ли не чувствовала язык Адриана у себя во рту. У меня наблюдались и все прочие сентиментальные симптомы: мне все время казалось, что я вижу его машину на другой стороне улицы, и я даже не исключала, что попозже подойду поближе – посмотреть номера. На мгновение показалось, что вижу его затылок в кафе, а потом поймала себя на том, что вглядываюсь в лицо какого-то незнакомца. Иногда чувствовала его запах, его смех, его шутки…

Но со временем пройдет. К несчастью, всегда проходило. Царапина на сердце, которая поначалу казалась невероятно чувствительной к малейшему прикосновению, в конечном счете зарастает и перестает болеть. Мы забываем о ней. До следующего раза забываем, что у нас есть сердце. А потом, когда приходит следующий раз, мы недоумеваем, как умудрились забыть. Мы думаем: «Этот сильнее, этот лучше…», потому что на самом деле мы не можем вспомнить, какой был прежний.

«Почему бы тебе не забыть о любви и не попытаться вести собственную жизнь?» – спросил у меня Адриан.

А я спорила с ним. Но может, в конечном счете он прав. Разве любовь приносила мне что-нибудь, кроме разочарования? А может, я совсем не того искала в любви. Хотела раствориться в мужчине, прекратить в нем свое существование, перенестись на небо на чужих крыльях. Айседора Икар – так мне следует называть себя. А чужие крылья, когда в них возникала нужда, неизменно подводили меня. Может быть, следует отрастить собственные?

«У тебя есть твоя работа», – сказал он.

И в этом он прав. Да, он прав. У меня, по крайней мере, была цель в жизни, призвание, ведущая страсть. Большинство, конечно же, лишено даже этого.

Я взяла такси до гар-дю-Нор[451], сдала чемодан, обменяла деньги, узнала расписание поездов. Было почти четыре часа, и вечером в десять отправлялся поезд, совмещенный с паромом. Нет, не скорый поезд с причудливым названием, но единственный поезд до Лондона, на котором я могла уехать. Я купила билет, все еще не понимая, зачем еду в Лондон. Знала только, что мне нужно уехать из Парижа. И у меня есть дела в Лондоне. Встретиться с агентом и найти кое-каких людей. Ведь кроме Адриана в Лондоне есть другие люди.

Как я провела оставшуюся часть дня, толком и не помню. Читала газету, гуляла, ела. Когда стемнело, вернулась на вокзал и в ожидании поезда принялась делать записи в блокноте. Я столько времени провела на вокзалах, делая записи в блокноте, когда жила в Гейдельберге, что снова начинала чувствовать себя в своей тарелке в мире.

К тому времени, когда подали поезд, на платформе уже кучковались люди. С видом, какой бывает у людей, если они уезжают откуда-то в то время, когда привыкли ложиться спать. Старушка плакала и целовала сына. Две замызганные американские девицы тащили за собой на колесиках чемоданы. Немка кормила из бутылочки младенца, называя его Schweinchen[452]. Все они походили на беженцев. Как и я.

Я затащила громадный чемодан в вагон, принялась протискиваться с ним по коридору в поисках свободного купе. Наконец нашла одно – в нем пахло застоявшимися ветрами и гниющей банановой коркой. Запах человечества. Вносила в эту вонь свою лепту и я. Чего бы я только не отдала за ванну!

Подкинула чемодан наверх, но недостаточно высоко – на полку он не попал. Суставы моих рук пронзила боль. Вдруг появился молодой проводник в синей форме и взял чемодан из моих рук. Одним движением он легко закинул его на полку.

– Спасибо, – сказала я, доставая кошелек. Но он прошел мимо меня, никак не прореагировав на мое движение.

– Вы будете одна? – задал он двусмысленный вопрос.

Непонятно, что он имеет в виду: то ли «хотите ли вы быть одна?», то ли «будете ли вы одна?» Он начал опускать шторки. Как мило с его стороны, подумала я. Он хочет показать мне, как сделать так, чтобы меня никто не беспокоил, как остаться одной в этом купе. Когда ты совсем уже теряешь веру в человечество, вдруг откуда ни возьмись появляется кто-то и оказывает тебе услугу. Он поднимал подлокотники, готовя для меня спальное место, потом он как бы разгладил сиденья руками, показывая, что сюда можно лечь.

– Я не знаю, справедливо ли это будет по отношению к другим людям, – усомнилась я, проникаясь вдруг чувством вины за то, что займу все купе. Но он меня не понял, а объясниться по-французски я не смогла.

– Вы seule?[453] – снова спросил он, кладя руку мне на живот и подталкивая к сиденью. Неожиданно его рука оказалась между моих ног, и он попытался силой уложить меня.

– Что вы делаете? – закричала я, вскакивая на ноги и отталкивая его. Я прекрасно понимала, что он делает, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы до меня дошло.

– Ты свинья! – заорала я.

Он криво ухмыльнулся и пожал плечами, словно говоря «попытка не пытка».

– Cochon! – завопила я, переводя для него на французский.

Он слабо рассмеялся. Он не собирался меня насиловать, но и моей вспышки гнева не понимал. Я стрелой выскочила из купе, а он остался стоять, улыбаясь своей кривой улыбкой и пожимая плечами.

Я пребывала в ярости на себя за доверчивость. Как я могла благодарить его за предусмотрительность, когда только идиотке не ясно, что стоит закрыть шторы, как он ухватит меня за задницу? Я и в самом деле была дурой, несмотря на все претензии на знание мира. Да я знала мир не больше восьмилетнего ребенка. Айседора в Стране чудес. Вечная наивность.

«Ну и дура же ты», – сказала я себе, двигаясь по коридору в поисках другого купе.

На этот раз я искала такое, где побольше народа. Монахини или семейство из двенадцати человек. Или и то и другое. Жаль, у меня не хватило духу вмазать ему. Вот если бы я принадлежала к тем мудрым женщинам, что носят с собой аэрозольные баллончики со слезоточивым газом или изучают карате. А может, следовало обзавестись собакой-охранником. Огромной собакой, натренированной на любые услуги. Такая собака удобнее, чем мужчина.