Эрика Джонг - Я не боюсь летать

Я, читая свои записки, втягивалась в них, словно в роман. Я почти начала забывать, что сама и написала все это. И тут на меня стало снисходить странное откровение. Я прекратила винить себя – вот как все стало просто. Возможно, мой побег объяснялся не моим коварством и не неверностью, за которую я должна просить прощения. Может, напротив, это было чем-то вроде верности самой себе. Суровый, но необходимый способ изменить мою жизнь.

Никто не должен просить прощения за то, что хочет сохранить собственную душу. Твоя душа принадлежит тебе, плохо это или хорошо. Когда все сказано и сделано, ничего другого у тебя не остается.

Брак – дело мудреное, потому что в некотором роде это всегда folie à deux. Иногда ты не можешь даже определить, где твои собственные тараканы и где – твоего супруга. Ты склонна во всех неприятностях слишком сильно – или недостаточно – винить себя. И ты склонна принимать зависимость за любовь.

Я читала и читала, и с каждой страницей мой философский взгляд на жизнь укреплялся. Я знала, что не хочу возвращаться к браку, о котором говорят эти записки. Если мы с Беннетом снова сойдемся, то это должно произойти на совсем других условиях. А если не сойдемся, то я знала: я это переживу.

Никакая электрическая лампочка не загорелась у меня в голове, сигнализируя об открытии. И я не подпрыгнула с кровати с криком «Эврика!». Я сидела себе тихонько, разглядывая исписанные мною страницы. Я знала, что не хочу попасться, как в ловушку, в собственную книгу.

Еще меня обнадеживало то, что я многое сумела изменить в своей жизни за прошедшие четыре года. Теперь я без колебаний рассылала свои опусы. Я не боялась водить машину. Я могла проводить долгие часы в одиночестве за работой. Я преподавала, читала лекции, путешествовала. Хотя я ужасно боялась летать, но не позволяла страху брать верх надо мной. Возможно, придет день, и я вовсе избавлюсь от этого страха. Если что-то изменилось, то почему не может измениться и другое? Какое я имею право пророчествовать о будущем и пророчествовать о нем так нигилистически? С возрастом я, возможно, изменюсь так, как сейчас и представить себе не могу. Мне нужно только набраться терпения и ждать.

Очень легко покончить с собой в припадке отчаяния. Достаточно легко изображать из себя мученицу. Труднее ничего не делать. Терпеть, выносить трудности. Ждать.

Я уснула. Я думаю, что уснула, уткнувшись лицом в мой блокнот. Я помню, что проснулась в первый утренний час, когда за окном уже стало синеть – проснулась от ощущения проволочного блокнотного переплета у меня на щеке. Я убрала блокнот и заснула снова.

Ну и сны мне снились! Там были лифты, площадки в космосе, необыкновенно крутые и скользкие лестницы, зиккураты, на которые я должна была вскарабкиваться, горы, башни, руины… у меня было туманное ощущение, что я сама назначаю себе своего рода лечебные сны. Я помню, раз или два просыпалась, а потом снова засыпала, думая: «Теперь я должна увидеть сон, который поможет мне принять решение». Но какого решения искала я? Любой выбор с одной или другой стороны казался таким неудовлетворительным. Любой выбор исключал возможность другого. Я словно бы просила мои сны сказать мне, кто я такая и что должна делать. Может быть, я надеялась проснуться кем-то другим?

Я до сих пор помню фрагменты тех снов. В одном из них мне нужно было пройти по узкой доске, перекинутой между двумя небоскребами, чтобы спасти чью-то жизнь. Чью? Мою? Беннета? Хлои? Из сна это не было ясно. Ясно было, что если мне не удастся сделать это, то и моя собственная жизнь будет кончена. В другом сне я залезала в себя, чтобы извлечь колпачок, и находила там, над шейкой матки, большую контактную линзу. Матка, устремляющая в мир свой взгляд. А шейка – глаз. Что уж и говорить, близорукость этому глазу была обеспечена.

Еще я помню сон, в котором я снова была в колледже, готовилась получать степень от Милисент Макинтош. Я шла по длинному лестничному пролету, больше похожему на лестницу мексиканской пирамиды, чем на лестницу Нижней библиотеки. Я перебирала ногами на своих высоких каблучках и боялась зацепиться за платье.

Когда я приблизилась к кафедре и миссис Макинтош протянула мне свиток, я поняла, что не только заканчиваю учебу, но и получаю некую специальную награду.

– Должна вам сказать, что факультет неодобрительно отнесся к этому, – сказала миссис Макинтош.

И тут я поняла, что ученый совет дает мне право иметь трех мужей одновременно. Они сидели в аудитории в черных головных уборах и плащах. Беннет, Адриан и еще кто-то, чьего лица я не смогла разглядеть. Они все ждали момента, когда после вручения мне диплома можно будет начать аплодировать.

– Только ваши выдающиеся научные достижения не позволили совету отказать вам в такой чести, – сказала миссис Макинтош, – но факультет надеется, что вы по собственной воле откажетесь от нее.

– Но почему? – возразила я. – Почему я не могу иметь всех троих?

После этого я начала долгую аргументированную речь о браке и моих сексуальных потребностях и о том, что я поэт, а не секретарша. Я стояла за кафедрой, обращаясь к публике с высокопарной речью. Миссис Макинтош смотрела на меня с явным неодобрением. Потом я осторожно спустилась по крутой лестнице, ссутулившись и боясь сорваться. Я заглянула в море лиц и вдруг поняла, что забыла взять мой свиток. В панике я вдруг осознала, что пустила коту под хвост все – диплом, грант на исследования, гарем из трех мужей.

Но самым странным из всех был последний сон. Я снова поднималась по ступенькам библиотеки, чтобы получить наконец мой диплом. На этот раз за кафедрой стояла не миссис Макинтош, а Колетт. Только она была чернокожей женщиной с вьющимися черными волосами, нимбом сиявшими вокруг ее головы.

– Существует только один способ закончить колледж, – сказала она. – И он не имеет никакого отношения к числу мужей.

– Что я должна делать? – в отчаянии спросила я, чувствуя, что готова на что угодно.

Она протянула мне книгу с моей фамилией на обложке.

– Это было довольно сомнительное начало, – сказала она, – но, по крайней мере, это все же было начало.

Я поняла это так, что мне предстоят еще годы и годы учебы.

– Постойте, – сказала я, расстегивая на ней блузу. Вдруг я поняла, что публично заниматься с ней любовью[426] и есть настоящее завершение учебы, и в тот момент мне показалось, что это самая естественная вещь в мире. Я в возбуждении приблизилась к ней. И в этот момент сон смазался.

[427], [428]

Я проснулась в полдень и обнаружила, что у меня кровотечение – так и хлещет между ног. Когда я чуточку раздвигала ноги, кровь лилась ручьем и через простыни просачивалась в матрас. Хотя в голове у меня был туман и мозги плохо работали, я поняла, что лучше держать ноги вместе. Хотела встать и найти «тампакс», но вылезти из этой провисшей кровати, хотя бы чуть-чуть не разведя ног, было нелегко. Я резко поднялась, и красновато-черные ручейки побежали вниз по внутренней части ног. На полу сверкнула черноватая капелька крови. Ощущая знакомую тяжесть в нижней части живота, я побежала к чемодану, оставляя за собой сверкающие капельки.

«Черт!», – рычала я, шаря в поисках очков, чтобы с их помощью найти в этом хаосе «тампакс».

Но даже эти треклятые очки и то не могла найти. Сунула руку в чемодан и начала рыться в нем, в раздражении вытаскивая одежду и швыряя ее на пол.

«Проклятье!» – воскликнула я.

Пол выглядел так, будто на нем произошла автокатастрофа. Как мне теперь счистить всю эту кровь? А никак. Я собиралась дать деру из Парижа, прежде чем администрация прочухает, что к чему.

Сколько же всякого ненужного хлама у меня в чемодане. Мои стихи вполне можно использовать как гигиенические прокладки. Очаровательная символика. К несчастью, они плохо впитывали влагу.

Так, а это что? Футболка Беннета. Я сложила ее в маленький подгузник и закрепила его английской булавкой (всего одной!) на своем белье – высокая мода. Как же я уеду из Парижа в подгузнике? У меня будет странная походка, все решат, что мне хочется пописать. О боже… за преступлением определенно следует наказание. Вот я сидела и думала, что наказанием за бегство с Адрианом станет полноценная беременность при полной неизвестности цвета кожи будущего ребенка, а использовать подгузник в конечном счете пришлось мне! Ну почему я даже страдать достойно не могу? Если страдания других писателей носят эпический или космический характер, то мои оборачиваются фарсом.

Я ковыляю по коридору в плаще, сводя колени, чтобы не вывалился подгузник. И тут внезапно вспоминаю – все, что стоит между моим благополучием и нищенством, находится в сумочке – паспорт, карточка «Американ экспресс», дорожные чеки… Я возвращаюсь в номер. Потом снова в коридор – носки внутрь, босая, в руках сжимаю сумочку. Хватаюсь за ручку двери в туалет и пытаюсь открыть ее.

– Un moment, s’il vous plait[429], – раздается из-за двери смущенный мужской голос. Акцент американский. В конечном счете сейчас август, и в пределах нескольких миль от Парижа не найти ни одного француза.

– Все в порядке, я подожду, – говорю я, удерживая на месте подгузник бедрами.

– Pardon? – Оказывается, он меня не услышал. Он, выдавливая из себя остатки говна, все еще пытается говорить по-французски.

– Все в порядке, – кричу я. – Я американка.

– Je viens, je viens[430], – бормочет он.

– Je suis Americaine![431]

– Pardon?[432]

Ситуация становится неловкой. В таком разе никто из нас не будет знать, что делать, когда он наконец появится из туалета. Я решаю побыстрее перебраться на этаж пониже и попытаться войти в тот туалет. И снова ковыляю по винтовой лестнице. Туалет на нижнем этаже не заперт, но в нем нет бумаги, так что мне приходится спуститься еще ниже. Понемногу у меня получается все лучше и лучше. Ах, какую приспосабливаемость демонстрируем мы в моменты стресса! Вот, например, когда у меня у была сломана нога, я изобрела совершенно оригинальные позиции, чтобы трахаться с высоким гипсом на ноге.