Во всяком случае, дом, который я для него соорудила, получился удачным. Все, что вложила я сюда своего, не унизит меня в его памяти. На спуске пыльной дороги, всего в пятидесяти метрах от голых ланд, сразу за воротами, во дворе возник заповедник зелени; он радовал глаз, удивлял, да и попав в комнаты, человек испытывал то же чувство изумления. Трудно было поверить, что за этими простыми деревенскими стенами царит атмосфера богатой личной жизни, каких-то воспоминаний, путешествий, мечты. У каждого тот дом, какого он заслуживает... Эти слова моей покойной подруги вполне относились также и к Полю.

Ну да ладно! Я и так совсем раскисла от умиления, тянула. "Еще только одну минуточку, господин палач!" Я дала себе слово порвать, и порву. Локтем я опиралась о каменную осыпь. Начну с самого первого жеста, не сяду, а там все пойдет само собой. Причин у меня много, с добрый десяток. Вернее, всего одна, до того простая и до того убедительная, что содержит в себе прочие: я как была, так и осталась Буссардель, я слишком Буссардель для этого человека. Буссардель – дочь своей матери, Буссардель – мать своего сына Рено.

Рено, мальчик мой... Я призывала его на помощь, я искала в нем опоры. И словно для того, чтобы громче зазвучала во мне и его мысль, откуда-то издалека донеслось жужжание мотороллера, напомнившее мне его машину. Все эти моторчики гудят одинаково. Невидимый мотороллер приближался, я следила за его бегом среди необъятной сельской тишины. На мгновение шум повторили стены домов, но, судя по звуку, мотор снова зажужжал на улице поселка и вылетел на грейдерную дорогу, лежавшую у моих ног. Рено! Это он, это Рено. Я вскочила.

Он ворвался прямо во дворик Ла Рока, держа в руках руль мотороллера, словно автомат. Я вспомнила его слова, сказанные накануне: "Я не кретин, я понимаю!" Мой крик все равно не долетел бы до него. Когда он свернул с дороги и стенка скрыла его от моего взгляда, какая-то сила бросила меня вперед. Я побежала. И уже через пятьдесят метров отдала себе отчет в дурацком поступке: надо было дойти до деревни, сесть в машину; а так я явлюсь слишком поздно. И все-таки я бежала, меня несло вниз, непонятно, как я не свалилась. Меня держала, вела, несла одна навязчивая мысль, одно видение: Рено подерется с Полем. На сей раз со взрослым мужчиной, а я знала его силу. Хорошо еще, что я бежала по склону, хорошо еще, что мне помогало дыхание "как у классной пловчихи", по уверению Рено. Из глаз катились слезы, но тут же сохли на ветру. Наконец моя нога коснулась твердо утрамбованной земли дворика, я толкнула дверь, в зале – никого. Я знала дом наизусть. Лестница. В проходной комнате ни души. В верхнем зале – они!

Они были здесь, сидели напротив друг друга в креслах, я прервала их мирную беседу.

– Откуда ты взялась?

Рено опомнился первым, Поль посмотрел на Рено, на меня, потом снова на Рено. Это была минута равновесия, когда среди бела дня никто из троих не понимал, что делает здесь третий. Теперь мы все трое стояли.

Я еще не отдышалась, сердце билось как бешеное: все-таки мне не двадцать. Меня усадили.

– Отдышитесь! – сказал мужчина. Только это и сказал! Рено вынул из кармана свою гребенку и протянул мне.

– Причешись, а то у тебя вид безумный.

Теперь они оба стояли передо мной – Поль, еще более смущенный, чем Рено, и Рено, очевидно, почувствовал это.

– Она понятия не имеет, почему я сюда явился,– сказал Рено, обращаясь к Полю, как бы побуждая его заговорить, но, так как Поль молчал, мой сын пожал плечами и повернулся ко мне: – Я пришел спросить, чего он ждет. Почему ждет и не попросит тебя...

Что означал сей ребус? Я вопросительно взглянула на Поля, у него был жалостный вид разоблаченного преступника; и вдруг я все поняла, мне стало легко дышать, и я начала смеяться, смеяться... Чересчур громко смеяться... Рено сразу все понял.

– А ну расслабься, мама.– И так как я все еще хохотала, он добавил: Расслабься, тебе говорю.

Тут я закрыла лицо руками, и теперь даже Поль не мог сомневаться, что мой дикий смех кончился слезами.

Я попросила отвести меня в соседнюю комнату и оставить одну. Вытянувшись на постели, я заставила себя пролежать четверть часа неподвижно, расслабиться физически, душевно, мускульно. Как раз в эту минуту запел мистраль, ангел-хранитель этого дома, или я услышала его только в эту минуту. Он, как эолова арфа, аккомпанировал простым обыденным словам, которые только что произнес Рено и которые теперь я повторяла про себя. Спросить, чего он ждет... что он ждет, почему не просит тебя... Я слишком долго задержалась в спальне, в дверь постучали. Голос Поля спросил, не прислать ли мне моего сына.

– Нет, не надо, я сейчас к вам выйду.

Сначала я прошла в ванную, вымыла лицо, навела красоту. И только потом присоединилась к мужчинам. Оба смотрели на меня, как будто к ним приближалась совсем новая для них женщина, и оба заговорили разом. Но тут я, улыбаясь, жестом остановила их.

– Нет, не надо, все уже сказано.

Лицо Поля расцвело, он был вдвойне доволен, что я своими словами выразила согласие и что ему не придется просить моей руки.

– Сходите, Поль, вниз и посмотрите, нет ли у вас в холодильнике бутылки шампанского. Сейчас самый случай ее распить.

– Еще бы! – подтвердил Рено.

Оставшись наедине с сыном, я без сил опустилась в прекрасное кожаное кресло. Рено присел рядом со мной на подлокотник. Я взяла его руку и поднесла к губам. Сначала я почувствовала, что его смутил мой жест, но потом он провел по моим волосам кончиками пальцев. К горлу мне подкатывало счастье. Какая же я и была и есть, в сущности, фантазерка. Мне хватило всего нескольких минут, чтобы перевернуть страницу, пойти на риск, потому что с этим человеком я рисковала всем, если не сейчас, так через пять, через двадцать лет. Там посмотрим. Я была в том возрасте, когда важно одно – настоящий момент.

Рено, уважая мое молчание, удержался от вопросов. Но я сама ответила ему:

– Пойми меня: когда вы встретились в тот раз, вы сцепились как два петуха.

– А-а, это по поводу Паризе, что ли?

– Вот я и подумала, что вы никогда не найдете общего языка.

– Глупость какая. Можно придерживаться противоположных мнений и не... Особенно между мужчинами. А он личность. Старики... то есть, я хочу сказать, люди в таком возрасте, всегда меня интересовали, сам не знаю почему.

– Тише!

Вернулся Поль.

– Мне было бы любопытно знать,– начал он, сдирая с пробки металлическую нашлепку,– как вы сами-то относитесь...

Я снова остановила его движением руки. Как это по-мужски, все им нужно подтвердить вслух, выяснить до конца! Я поняла, что эта минута, быть может, несвободна от опасности, все может испортить вульгарная тяжеловесность или столь же вульгарные излияния. Поэтому я предпочла отделаться шуткой.

– Ох, Поль, после решительного демарша со стороны этого молодого человека, взявшего на себя инициативу... Вы же знаете, он – единственная власть, от которой я завишу. А главное – постараемся не разнюниться.

Я заметила, что он невольно шагнул ко мне. Но тут же спохватился и стал покорно вертеть нахлобучку на горлышке бутылки. Рено незаметно протянул мне свой носовой платок: оказывается, та, что призывала других не разнюниваться, сама прослезилась. Пробка вылетела, и мы выпили шампанского.

– Кстати, Поль, о нашей семье,– начала я, желая переменить тему.Предупреждаю вас заранее, что в ближайшие дни произойдет нечто, что вас удивит. Только не пытайтесь меня отговаривать: слишком поздно.

– Знаю. Вы берете к себе мать.

– Рено уже сообщил вам? Оказывается, вы оба не теряли зря времени.

– Могу сказать, что, задавая мне один весьма существенный вопрос, он обошелся полуфразой... А что касается вашей матери, это ваше дело. Если вам есть о чем с ней беседовать...

Поль имел в виду наши переговоры, он, как, и Рено, не знал, что они уже увенчались успехом, скреплены документом, смысл коего растолковал мне мой адвокат. Как-нибудь потом я расскажу Полю о достигнутых результатах, в конце концов, я не первая и не последняя скрою от своего будущего мужа кое-какие события добрачного периода.

– Поль, я ведь и сама толком не знаю, почему я беру к себе мать. Но можете мне верить, тут нет расчета. Что-то между мной и ею, я это чувствую, переменилось. Я, пожалуй, не смогу определить того, что именно произошло во мне, когда я увидела, как катастрофически она изменилась у меня на глазах, но что-то произошло. Да и мать вряд ли сумела бы вам объяснить, почему она решила умереть возле меня. А вот решила.

Разговор о моей матери, самый ее образ, столь естественно возникший здесь, где сидели мы втроем, казалось, был необходим нам не только, чтобы уберечься от излишнего умиления и банальностей...

– А я,– заявил Рено,– я не могу даже тебе объяснить: она моя бабушка, а я вроде ее и не знаю.

Стоя в зале у окна, Поль смотрел на предгорье; когда он стоял так, это означало, что он размышляет.

– Ну а я,– медленно проговорил он,– я думаю, что понял. Хотя бы то, почему вы, именно вы, берете ее к себе.

– Нет, правда, Поль? Так скорее скажите, откройте мне глаза.

– Как-нибудь потом. Я еще и сам не очень уверен в своей догадке. Но если она правильна, вы тоже поймете, убедитесь сами раньше, чем я вам скажу.

Тут Рено встряхнулся, потянулся, фыркнул как щенок, которому надоело сидеть спокойно, и, подойдя к стене, произвел смотр висящим на ней предметам, громко восхищаясь трофеями и божками. Я взглянула на часы, теперь я могла сослаться на то, что мне необходимо приготовиться к приему больной.

На дворе я остановила Поля и показала ему на стенку с чуть покачивающимся на ветру кавалерником.

– Говорила ли я вам, Поль, или нет, для чего раньше служили эти стенки? Для чего их клали? Представьте себе, как защиту от волков.