— Подождите! — И вытащил неизвестно откуда флягу-термос, коробку с печеньем и бутылку шнапса.

— О, Лерке, — воскликнула Гудрун. — Какая вдохновенная мысль! Можно только сказать — comble de joie[203]! А из чего шнапс?

— Heidelbeer[204], — ответил он.

— Не может быть! Из черники, что растет под снегом. Да напиток и выглядит так, будто его гнали из снега.

Ты чувствуешь, — Гудрун принюхалась, — как пахнет черникой? Как чудесно! Так и кажется, что ее запах доносится из-под снега.

Она легонько топнула ножкой. Лерке опустился на колени, присвистнул и приложил ухо к снегу. Его глаза озорно блеснули.

— Ха-ха! — рассмеялась Гудрун — она оживилась от такой необычной реакции на ее сумасбродные речи. Лерке всегда ее дразнит, смешит. Но его насмешки еще более абсурдны, чем ее сумасбродства, и потому остается только смеяться и чувствовать себя раскрепощенной.

Она слышала, как их голоса — ее и его — серебряными колокольчиками звенят на морозном, неподвижном воздухе в сгущавшихся сумерках. Как замечательно, как необыкновенно находиться в этом серебристом уединении вдвоем!

Гудрун сделала глоток горячего кофе — теперь тонкий кофейный аромат вился в морозном воздухе рядом с ними — так пчелы вьются вокруг цветов. Потом отхлебнула немного шнапса и приступила к холодному и нежному сливочному печенью. Как все вкусно! В снежном безмолвии и приближавшейся темноте обострялись и вкус, и обоняние, и слух.

— Вы едете завтра? — наконец спросил Лерке.

— Да.

Наступила тишина, когда кажется, что белое звенящее безмолвие набирает силу и вечер растет, дотягиваясь до бесконечности, которая оказывается совсем рядом.

— Wohin[205]?

Он задал вопрос — wohin? Куда? Wohin? Какое красивое слово! Ей не хотелось отвечать. Пусть оно звучит вечно.

— Не знаю, — ответила Гудрун, улыбаясь.

Лерке уловил ее улыбку.

— Никогда не знаешь, — сказал он.

— Никогда не знаешь, — повторила она.

Последовало молчание, во время которого Лерке поедал печенье со скоростью кролика, грызущего капусту.

— Но куда хотя бы куплен билет? — рассмеялся он.

— Боже! — воскликнула Гудрун. — Ведь нужен билет!

Это был удар ниже пояса. Она представила, как стоит у окошка кассы на станции. Но тут пришла утешительная мысль. И Гудрун вздохнула с облегчением.

— Но ехать-то не обязательно, — воскликнула она.

— Конечно, нет!

— Я хочу сказать, что совсем не обязательно ехать именно туда, куда куплен билет.

Эта мысль поразила его. Наличие билета вовсе не означает, что ты должен ехать до станции назначения. Поездку можно прервать. В каком-то месте. Это идея!

— Тогда берите билет до Лондона, — предложил Лерке. — Туда точно не стоит ехать.

— Согласна, — сказала Гудрун.

Он налил немного кофе в крышку от термоса.

— Вы не скажете мне, куда поедете на самом деле? — спросил он.

— Да я и сама не знаю, — ответила Гудрун. — Куда ветер подует.

Лерке насмешливо посмотрел на нее, потом надул щеки, как Зефир[206], дующий с севера.

— Ветер дует в сторону Германии, — объявил он.

— Похоже на то, — рассмеялась Гудрун.

Вдруг они осознали, что рядом с ними смутно белеет человеческая фигура. Это был Джеральд. Сердце Гудрун бешено заколотилось, ее охватил страх. Она встала с санок.

— Мне сказали, где вы. — В молочных сумерках голос Джеральда звучал как приговор.

— Дева Мария! Вы явились как призрак, — воскликнул Лерке.

Джеральд не удостоил мужчину ответом. Его присутствие здесь было неестественным и призрачным.

Лерке встряхнул фляжку, потом перевернул ее — на снег скатилось несколько капель.

— Ничего! — сообщил он.

Джеральд видел несуразную фигурку немца ясно и отчетливо — как в полевой бинокль. Эта фигурка вызывала в нем отвращение, ему хотелось, чтобы ее не было.

Лерке потряс коробку с печеньем.

— Печенье еще есть, — сказал он.

И потянувшись с саней к стоявшей рядом Гудрун, протянул ей коробку. Пошарив там, она взяла одно печенье. Лерке уже собирался передать коробку Джеральду, но тот решительным взглядом отсек эту попытку, и Лерке неловко отложил коробку в сторону. Потом взял в руки небольшую бутылочку и посмотрел ее на свет.

— Шнапс еще остался, — сказал он себе.

И неожиданно, галантно приподняв бутылку, он странным, гротескным движением склонился к Гудрун со словами:

— Gnädige Fräulein, wohl[207]…

Раздался звучный удар — бутылка отлетела в снег. Лерке отпрянул от неожиданности, всех троих сотрясала дрожь.

Лерке повернулся к Джеральду с дьявольской усмешкой на загорелом лице.

— Хороший удар! — В язвительном голосе немца звучала ярость. — C’est le sport, sans doute[208].

В следующее мгновение он уже сидел в нелепой позе в снегу, сбитый мощной рукой Джеральда, — удар пришелся в самый висок. Но Лерке собрался с силами, встал и, пошатываясь, посмотрел другому мужчине в глаза. Тело немца было слабым, хлипким, но глаза горели дьявольским огнем.

— Vive le héros, vive…[209]

Но тут голос его оборвался — кулак Джеральда, мелькнув темной молнией, нанес новый удар, и Лерке рухнул как подкошенный.

Но тогда вперед выступила Гудрун. Сжав руку в кулак, она с силой ударила Джеральда в лицо и в грудь.

Ему показалось, что разверзлось небо, — так он был потрясен. Душа его широко, очень широко распахнулась в изумлении, ощущая боль. А потом внутри у него что-то засмеялось, и он повернулся, расправляя мощные руки и намереваясь исполнить наконец свое заветное желание.

Он обхватил шею Гудрун руками — безжалостными, властными руками. Как прекрасна эта шея, как нежна, — плохо только, что в ней бьется жизнь. Вот ее надо уничтожить, и он может это сделать. Какое блаженство! Какое блаженство, какое удовлетворение! Чистая волна радости наполнила его душу. Он следил, как сознание покидает высокомерное лицо, как закатываются глаза. Какой уродливой она стала! Наконец завершенность, наконец удовлетворение! Как хорошо, о, как хорошо, Бог даровал ему вознаграждение! Он не обращал внимания на ее сопротивление, даже не сознавал этого. Борьба была всего лишь оборотной стороной страсти, переживаемой ею в его объятиях, — чем более яростной она становилась, тем большее наслаждение он испытывал. Но вот апогей достигнут, кризис изжит, борьба подавлена, ее движения слабеют, она успокаивается.

Лерке приподнялся на снегу — встать из-за боли и головокружения он не мог. Но глаза его видели происходящее.

— Monsieur! — произнес он слабым, голосом, в котором однако сквозило раздражение. — Quand vous aures fini…[210]

Неожиданно отвращение и презрение заполнили душу Джеральда. Отвращение проникло в самые ее глубины, его затошнило. Что он делает, как мог он так опуститься! Разве он любит эту женщину так сильно, чтобы убить ее, лишить жизни собственными руками?!

Слабость охватила Джеральда, страшная слабость, силы покидали его. Безотчетно он разжал руки, и Гудрун рухнула на колени. Но разве он должен это видеть, разве должен знать?

Эта пугающая слабость все больше распространялась по телу, суставы словно размякли. Его будто сносило ветром в сторону, он повернулся и пошел, гонимый ветром, прочь.

— Я не хотел этого — правда, не хотел, — с отвращением признался он себе, поднимаясь вверх по склону, — слабый, потерянный, бессознательно уклонявшийся от любых контактов. — С меня хватит — я хочу спать. — Тошнота подступала к самому горлу.

Он чувствовал сильную слабость, но отдыхать не хотел — что-то гнало его все дальше и дальше — к концу. Не останавливаться, пока не наступит конец, — вот все, чего он желал. Джеральд бессознательно двигался вперед — ослабевший, чуть живой, но пока он передвигал ноги, можно было ни о чем не думать.

Таинственный, неземной свет голубовато-розового оттенка разлился над ним в сумерках над головой — снег же окрасился холодным синим цветом ночи. В долине внизу, в огромной снежной колыбели, темнели две маленькие фигурки: Гудрун на коленях, как ждущий казни человек, и рядом Лерке, сбитый с ног кулаком Джеральда. И больше — ничего.

В голубоватых сумерках Джеральд, спотыкаясь, взбирался вверх по снежному склону, он бездумно, несмотря на страшную усталость, поднимался все выше и выше. Слева от него был крутой склон с темными скалистыми выступами, обрушившимися каменными глыбами и снежными прожилками, стелющимися по черному камню, — они смутно белели на темном фоне. И ни звука вокруг — мертвая тишина.

В довершение всего как раз перед ним — чуть правее — ослепительно сверкала маленькая луна, — это доставляющее боль яркое светило всегда упорно поднималось на небосклоне — от него не уйти. А он так хотел скорее добраться до конца — с него достаточно. К тому же он давно не спал.

Идти было все труднее, иногда приходилось преодолевать темные скалистые массивы, обнажившиеся от порывов ветра. В таких местах он боялся упасть, очень боялся. На гребне горы дул ледяной ветер, чуть не одолевший его и не погрузивший в тяжелый сон. Но конец был не здесь, ему надо двигаться дальше. Непрерывная тошнота не давала остановиться.

Забравшись на вершину, Джеральд увидел впереди смутный силуэт чего-то еще выше. Так всегда — все выше и выше. Он знал, что идет по тропе к вершине всего массива — там находилась Мариенхютте, оттуда шел спуск на южную сторону. Однако сознавал это как в тумане. Ему просто хотелось идти и идти, пока шли ноги, главное — продолжать движение, продолжать до тех пор, пока не наступит конец. Он потерял ощущение пространства. Но гибнущая воля к жизни пока еще заставляла ноги нащупывать колею, проложенную его лыжами.

Вдруг он покатился по обледеневшему склону. Это его испугало. У него не было альпенштока — вообще ничего не было. Но благополучно приземлившись, он продолжил движение в светящейся темноте. От мороза кровь холодела в жилах. Теперь Джеральд находился между двумя гребнями, в низине. Значит, его отнесло в сторону. Взбираться на другой хребет или идти в низине? Как тонка нить его жизни! Пожалуй, он полезет на хребет. Снег плотный, это будет нетрудно. Он продолжал идти. Из снега что-то торчало. Испытывая смутный интерес, Джеральд подошел ближе.