— …Подлинная демократия, я подчеркиваю, подлинная, — продолжает Карло своим мурлыкающим голосом, — не выйдет из этих луж крови, не возникнет в один прекрасный день, как Венера из пены морской!

Этот образ пробил толщу тягостных мыслей, не покидающих Элен. Она медленно перевела взгляд на дядю.

— Ладно, — говорит он, — я навожу на тебя скуку. Ты права, пойдем лучше сядем у камина.

Устроившись в кресле, он протягивает длинные ноги к огню: Элен нерешительно возражает ему — нет-нет, ей совсем не скучно.

По мнению Марты, террористы часто действуют ради саморекламы.

Карло тут же несколько напыщенно, как принято в его клубе, стал развивать эту тему. Да, действительно, самые дерзкие террористические акты имели целью запугать людей, привлечь к себе внимание мирового общественного мнения — неважно, кто были авторы таких актов: автономисты, националисты или действительно революционеры.

Он с маниакальной тщательностью раскуривает одну из своих длинных сигар.

— В сущности, все зло от того, что люди разобщены, лишены чувства локтя на этой до смешного маленькой планете.

Сигара, которую он держит во рту, похожа на клюв, вполне соответствуя его тощей фигуре аиста. Марта, сидящая рядом с ним, принялась за вязание. Это ей никогда не надоедает.

— Как бы то ни было, — говорит Марта, — они убивают одного человека за другим. Вначале кипят страсти, а потом все очень быстро забывается. Как всегда, жизнь берет свое.

Воцарилось довольно долгое молчание, нарушаемое только треском поленьев в камине. Марта наверняка сказала это без всякой задней мысли, но Элен подумала, что слово «забывается» не для нее, она никак не могла выбросить из головы женщину, одиноко страдающую там, в Париже, на больничной койке в Отейе.

2

На следующий день она проснулась очень рано, как обычно в Париже. Еще не придя в себя, вспомнила, что идти на службу не нужно, что она в Венеции и времени у нее сколько угодно. Однако до ухода Карло решила не вставать — она бы и не попала в ванную, пока он был в спальне.

Элен открыла книгу, взятую накануне в дядиной библиотеке, (он собирал сочинения по истории папства). Она выбрала мемуары последнего дожа, Людовика Манина, того самого, которого Бонапарт сместил в 1797 году. Сквозь жалюзи просачивался свет, создавая легкий полумрак, начав читать, она зажгла лампу у изголовья. Рядом, на кресле, валялась ее одежда, торопливо сброшенная накануне. Непонятно почему, этот беспорядок напомнил ей об Ивонне Меррест, тоже лежавшей на кровати в чужой комнате. Эта картина представилась так четко, что Элен резко села в кровати, отбросив одеяло, обхватив себя руками за плечи. В доме царила тишина, Амалия еще не начинала уборку. Элен долго сидела так, закрыв глаза, прислушиваясь к тому, как в висках стучит кровь.

Сразу же после ухода Карло она побежала в ванную, заперлась там, приняла душ и, не вытираясь, с мокрыми, словно прилипшими к голове волосами, оглядела себя в большом зеркале. Придирчиво рассмотрела свое тело, упругую грудь, ритмично поднимавшийся и опускавшийся чуть выпуклый живот. Вспомнила свой первый вечер с Андре, как он раздевал ее, лаская губами грудь и плечи.

Возвращаясь в свою комнату, Элен встретила Амалию, которая несла ей завтрак. Амалия поставила поднос на круглый столик и подняла жалюзи (Элен, поглощенная своими переживаниями, забыла о них).

Она погрызла печенье и сама отнесла на кухню почти нетронутый завтрак.

— Синьорина, вы же ничего не ели! — воскликнула Амалия.

— Спасибо, Амалия, мне этого достаточно.

Огорченная, Амалия неодобрительно покачала головой:

— Так можно и чахотку заработать.

Видя, что Элен молчит, она для убедительности рассказала об одной знакомой девушке, которая так и умерла, poverina[1], потому что у нее не было аппетита.


За окном шел дождь. Марта только что отправилась на рынок. Элен в своей комнате думала о том, что ей уже двадцать восемь лет, что она всегда мечтала о путешествиях, всегда стремилась открыть что-то новое, но пока лишь едва начала познавать самое себя и теперь удивилась, найдя в тайниках своей души столько неясного, столько нелепостей и всего того, что неведомо как привело ее к душевному смятению. Ей вдруг захотелось поскорее выйти из дому и побродить по городу.

— Вы так и пойдете? — спросила Амалия.

Элен надела плащ и берет. Не напомни ей Амалия, она бы и вовсе забыла одеться, настолько Элен порой отключалась от всего на свете.

Она пошла по улице, потом вдоль канала, вода в котором словно кипела под дождем. Вокруг ни души. Несколько маленьких кафе было открыто, но многие магазины оживут лишь с наступлением туристского сезона. Когда она дошла до Пьяцца Сан-Марко, дождь наконец перестал. Ей показалось, что туман стирал все вокруг, он поглотил собор, сделал его серым и плоским, оставив одни темные пятна арок. У колокольни была смутно видна только верхушка, растворившаяся в сером небе, где потонули и сами купола. Элен почувствовала, что ее место именно здесь, в этом одиночестве, в этом мире без людей — лишь под аркадами Прокураций мелькнули и исчезли какие-то фигуры. Элен точно потерялась среди заброшенных театральных декораций со слезшей позолотой и размытыми красками. Со стороны Лидо легкий ветерок, словно пролетевший над какими-то далекими лугами, донес запах травы. Элен дошла до самого края пьяццетты и, плотно застегнув плащ, долго смотрела, как у ее ног бьется о камни вода. Она думала отом, что Андре всегда лгал ей, и не могла понять, отчего на нее нахлынуло отчаяние — от очевидности этой лжи или от пронизывающего холода.


Андре Меррест занимал важный пост в большой строительной фирме, выполнявшей также государственные заказы. Рекламное агентство, в котором работала Элен, направило ее к нему по какому-то делу. Уже во время первой их встречи он с наигранной развязностью стал рассыпаться в комплиментах. Это был мужчина лет сорока со здоровым цветом лица и острым взглядом из-под тяжеловатых век. Гладкая речь и часто появляющаяся улыбка выдавали в нем человека хитрого, умеющего скрывать свои намерения и упорного в достижении цели. Во время беседы Элен обратила внимание на его манеру говорить то холодно и вежливо, то ласково ипочти слащаво. После обеда он позвонил ей и пригласил поужинать, словно и не сомневался, что она примет его предложение. Она отказалась под каким-то подходящим предлогом, но он настаивал. Неподатливость Элен, по-видимому, задевала его. Наконец, она неохотно согласилась встретиться как-нибудь на днях. Элен уже научилась остерегаться таких властных мужчин, которым доставляет удовольствие подчинять женщин своей воле или капризам. Ей было пятнадцать лет, когда один парень — постарше Элен — каждый вечер встречал ее у входа в колледж и провожал до дома, не обращая внимания на протесты девушки. Элен раздражали его насмешки и развязность, с которой он ухаживал за ней. Потом она узнала, что этот болван хвастался, будто спал с ней, и его ложь страшно ее возмутила. Все детство и юность она прожила под страхом того, что ее уличат в каком-нибудь проступке. До сих пор она помнит, как ее бранили родители, как глупо они наказывали ее. Страдая от их непонимания, она стала замкнутой (мать упрекала ее в скрытности). Отсюда — боязливость и неуверенность в себе. Однако в ней росло желание быть преданной кому-то, быть любимой, смутный страх упустить в своей жизни нечто неведомое и драгоценное.

Долгие месяцы в Париже она жила одна в унылой маленькой квартирке с окнами во двор, за больницей Вожирар. После нескольких недель увиливания и оттяжек она внезапно, без всякого порыва и радости, уступила Андре Мерресту.


Она пересекла площадь, где под изморосью блестел памятник Гольдони, и зашла на центральную почту. Письма ей должны были пересылать сюда. На ее имя ничего не было. Еще слишком рано, и она это понимала, как понимала и то, что на почту ее привело какое-то неясное искушение. На мгновение она остановилась в центре просторного зала перед старинным высохшим колодцем. Почта располагалась в здании старинного дворца, выходившего одной стороной на Большой канал. Мысли ее были рассеянны, но постепенно свелись к чему-то одному. Неожиданно — с ней так бывало часто — она попросила телефонистку соединить ее с Парижем. Девушка, которой она назвала номер телефона, посмотрела ей прямо в глаза, словно осуждала ее за это. Телефонистка была маленькая, хрупкая, с выпуклым лбом и упрямым выражением лица. Элен выдержала ее взгляд, потом отошла в сторону и стала ждать. Облокотившись на выступ перед окошком соседней кассы, мужчина в фетровой шляпе, в блестящем от дождя плаще назойливо смотрел на нее, нисколько не стесняясь, видимо считая, что раз Элен иностранка, она наверняка доступная женщина. Элен вздрогнула, когда телефонистка объявила:

— Parigi, signora[2].

И указала кабину. Элен закрыла дверь, сняла трубку и услышала:

— Signora, il suo numerо è in linea[3].

Щелчок. Потом голос:

— Слушаю, клиника «Вязы».

— Я хочу справиться о здоровье мадам Меррест. Скажите, пожалуйста, как она себя чувствует?

— Палата сто восемь. Говорите.

Элен не ожидала, что ее сразу соединят с женой Андре, и растерялась, чуть было не повесила трубку. Однако на другом конце линии уже раздался голос Ивонны, слабый и больной.

— Алло? Я слушаю.

У Элен от волнения перехватило горло, и она молчала; после небольшой паузы тот же голос спросил:

— Кто вам нужен?

Элен повесила трубку; она была так потрясена, что даже не сразу вышла из кабины. И все-таки что-то прояснилось: Ивонна Меррест действительно спасена. Она слышала ее голос. Эта женщина жива. Андре, правда, сказал ей тогда, в кафе на набережной Сен-Мишель, что Ивонна уже вне опасности, что у нее замечательный врач, но ведь он так часто лгал… Разве он не мучил ее своей ложью, не обманывал все время? Элен не могла успокоиться, губы пересохли. Мужчина в фетровой шляпе исчез, огромный зал опустел; арки всех четырех этажей зияли темными дырами. Вдруг она увидела себя как бы со стороны: нелепо стоящей в телефонной будке, словно манекен в витрине.