Мишель Ловрик - Венецианский бархат

Бруно помнил, как водил пальцем по этому мягкому горлу. Он вспомнил, как, бывало, с ненавистью смотрел на него, когда из него низвергалась ложь о том, где она была и чем занималась.

Сосия тем временем пыталась вырвать стрелу из горла, но добилась лишь того, что сломала древко, расширив рану, из которой сильными толчками била темная кровь.

Бруно смотрел, как проснулись крысы и окружили ее. Он увидел, как откинулась ее голова и оперение стрелы выпало у нее из рук.

Он не заплакал и не забился в рыданиях, хотя и думал, что с ним это непременно случится. Вместо этого Бруно почувствовал жар в ладонях и понял, что у него горят щеки. Несколько минут он не дышал и сейчас силился протолкнуть в легкие воздух.

А потом на плечо ему легла чья-то рука, и ровный, уверенный голос Фелиса прошептал ему на ухо:

– Так я и думал, что найду тебя здесь.

На мгновение Бруно дал волю своему гневу.

– Даже здесь не можешь оставить ее в покое? – бросил он Фелису.

Писец на мгновение прикрыл глаза, давая понять, что удар достиг цели.

– Дело не в этом, Бруно. Я искал тебя.

А Бруно почувствовал, что вот-вот лишится чувств. Черты лица его исказились, и по щекам потекли слезы. Фелис внимательно вглядывался в его лицо, читая его, словно открытую книгу. Шокированный увиденным, он даже сделал шаг назад.

Фелис впервые заглянул в камеру, а потом перевел взгляд на лук в руках Бруно. Он откинул со лба юноши прядь волос и запечатлел поцелуй на его бледном челе. Быстро выхватив из рук Бруно лук, он уронил его в канал. Вернувшись к другу, Фелис бережно обнял его за плечи, отрывая от камней тротуара перед камерой Сосии.

Бруно рванулся из его рук, чтобы еще раз взглянуть на Сосию, но Фелис взял его за подбородок и нежно, но твердо развернул в сторону моря.

– Быстрее! Надо уходить отсюда, Бруно. Поспешим!

Бруно почувствовал, как ноги машинально понесли его вперед. Он опустил глаза – да, он действительно шел сам. Значит, это и впрямь возможно – взять и просто уйти. Их никто не преследовал. Тишину нарушало лишь их хриплое дыхание, раздававшееся в унисон. Отойдя шагов на пятьсот от камеры, они вышли на площадь, где в тавернах еще тлела жизнь, остановились и посмотрели друг на друга.

Оба молчали, не желая обсуждать случившееся. Они постояли, напряженно вглядываясь в глаза друг другу, ожидая, что вот сейчас на Сан-Марко раздастся шум, убийство обнаружат и послышатся крики и топот бегущих ног. Но вокруг по-прежнему царила мертвая тишина.

– Джентилия передала мне весточку с Мурано. Она просит тебя навестить ее, – проговорил наконец Фелис. – Но сначала я должен кое-что рассказать тебе о твоей сестре.

Он протянул Бруно листок бумаги. Он был исписан аккуратным почерком Джентилии. Бруно поднес его к свету, падающему из двери таверны. Это был черновик письма с заклинаниями, призванными закабалить душу Николо Малипьеро.

– Это сделала Джентилия? – спросил Бруно. – Не Сосия?

– Не Сосия.

Бруно покачнулся, и Фелис едва успел подхватить его.

– В таком случае я не поеду к ней, сегодня и вообще никогда. Лучше я пойду к Сосии. Она, по крайней мере, вела себя честно. И оказалась невиновной.

– Сосия не была невиновной, – возразил Фелис.

– Когда-то ведь она была такой.

Бруно попытался представить ее себе, выгнувшуюся не в смерти, а в любви и страсти, с ним, на его тюфяке. Но у него ничего не получилось. Ее лицо стерлось у него из памяти, словно пар от дыхания – с зеркала.

А Фелис повлек его дальше, и юноша долго молчал, не интересуясь тем, куда они идут с такой быстротой и целеустремленностью. Только когда они добрались до Риальто и стали подниматься по деревянным ступенькам моста, Бруно приостановился, чтобы спросить:

– Куда мы идем?

– В гостиницу «Стурион», к Катерине, – ответил Фелис, – она просила меня привести тебя к ней.

– В такой час? Я… я не готов…

– И она тоже, но это хорошо, что ты придешь к ней сейчас и немного поговоришь. Это пойдет на пользу вам обоим, – сказал Фелис. – Ты думаешь, что любовь – это только проигрыш и потери. Так вот, позволь сказать тебе, что выигрывать намного приятнее, – с улыбкой добавил он.

Он с удивлением понял, что улыбка далась ему нелегко, но что он, тем не менее, был готов принести эту жертву.

После того как Венделин перерезал веревку и вынул ее из петли, жена еще смогла улыбнуться ему перед тем, как лишилась чувств.

Хотя она лежала без сознания, с каждой секундой цвет ее лица оживал и улучшался. Веки дрогнули, а губы сложились в знакомую улыбку.

Следы от чумных язв заживали и светлели на глазах, и Венделин снял с нее верхнее платье и уложил на кровать. След от веревки у нее на шее еще не успел обрести синюшный оттенок. В отблесках пламени свечи она выглядела юной и свежей, совсем как в тот день, когда они поженились.

Пока он смотрел на нее сверху вниз, задыхаясь от любви, она пошевелилась и слегка приподняла голову. Она распустила завязки своей ночной сорочки и взяла его за руку, которую и поднесла к губам.

– Иди ко мне, – без слов сказала она ему. – Мы должны снова найти друг друга.

Венделин склонился над нею, бережно целуя ее в нос, губы, лоб. Она понюхала его шею и улыбнулась от удовольствия, а потом зарылась носом в складки его кожи.

Прежде чем присоединиться к ней, он знаками объяснил ей свои намерения – последовав ее примеру, он захотел обойтись без слов. Венделин отправился в свой кабинет и в щепы разнес бюро железной табуреткой.

Когда бюро превратилось в груду измочаленных досок, он подтащил его к открытому окну и свалил в угольно-черную воду канала. Он не стал смотреть, поплывет ли оно против течения, как это случилось с яйцами немного раньше.

Кажется, что я очень давно слышала, как бюро разбилось и упало в воду. Но на самом деле с того дня миновал всего один год, зато год этот был полон чудес.

На примере с бюро мы оба поняли, что надо уметь отдавать и брать. Мой муж сумел признать, что сделал ошибку, когда купил и привез его в наш дом. Я же поняла, что в тех письмах, которые он писал мне, не было ничего дурного. Уже в тот момент, когда он спас меня, я знала, что его послания, которые я считала зловещими и угрожающими, были всего лишь неверно истолкованы мною, а ошибочные мысли, которыми мы обменивались, лишь добавили масла в огонь. Это не бюро отравило письма, а мое собственное к ним отношение.

Мой муж научился уважать призраков Венеции. Я же научилась смеяться над ними, правда, при определенных обстоятельствах. Мы оба узнали, что инстинкты – это не полная противоположность разуму, а привидения – не обратная сторона жизни.

Кроме того, мы научились открывать свой мир и сильнее любить своих друзей. Для души плохо, когда она заперта, словно в пузырьке, наедине с единственным человеком, какие бы радуги внутри него ни загорались. Стоит начать холить и лелеять собственные секреты у себя в груди, и они изранят ваше сердце. И, когда что-нибудь идет не так, как иногда случается, нужно, чтобы друзья протянули руку помощи и объяснили вам правду, потому что со стороны виднее.

К нам часто приходят Бруно с Катериной, и Бруно читает нашему сыну поэмы Катулла. Маленький Иоганн, шепелявя, старательно повторяет их, и в его исполнении они звучат так мило и славно. Я очень люблю слушать, как он декламирует стихи о воробье. А ведь Бруно начал писать стихи сам! Он пока еще слишком застенчив, чтобы предложить их публике, но Катерина, краснея, говорит мне, что они – чудесные.

Именно в моем доме Бруно лицом к лицу столкнулся с Рабино, мужем его прежней возлюбленной, и я думала, что встреча эта будет болезненной. На самом же деле они лишь взглянули друг на друга, и в уголке правого глаза у обоих показались слезинки. А потом они молча обнялись, а мы с Катериной заплакали, она – изящно и тихо, а я – шумно.

Теперь Бруно помогает Рабино записывать все сведения о чуме, которая время от времени приходит в наш город, в надежде, что характер вспышек эпидемии когда-нибудь подскажет что-либо полезное. Рабино, в свою очередь, навещает Джентилию на Мурано, где ее содержат, а потом рассказывает Бруно о прогрессе в ее исцелении, который идет медленно, но надежда на благоприятный исход остается. Она никогда не сможет жить нормальной жизнью, но, возможно, когда-нибудь перестанет представлять опасность для других. Забота и ласка не дадут ей с прежним ужасным энтузиазмом стремиться к печальному исходу. И, когда Бруно уверяет, что Джентилия просто не понимала, что затеяла, я верю ему. Русалочьи дети, крысы, зашитые в саван, колдовство… Думаю, она чрезмерно увлеклась своими нелепыми страстями, тогда как разум ее повредился от сознания собственной вины. Я‑то знаю, как такие вещи способны изменить цвета и краски мира.

Рабино, помимо всего прочего, очень помог тому несчастному карлику, что прислуживал исчезнувшему священнику из Мурано. Оказалось, что срезать его отвратительное родимое пятно, которое так уродовало его, на удивление легко и просто, и после этой операции из человечка хлынул такой поток любви и благодарности, что он всем сердцем привязался к Рабино и служит ему теперь с истовой верностью послушника. Там, где раньше Ианно творил зло, сейчас он стремится делать только добро.

В этой связи я часто вспоминаю Фелиса Феличиано, который, словно одержимый, занялся изучением золота. Он превратился в алхимика, чем, несомненно, опозорит и погубит себя, да еще и разорится. Он уехал из Венеции, и мы редко видим его. К тому же Фелис теперь похож на человека или заколдованного каким-то ужасным заклятием, или влюбленного в кого-то, кто отвечает ему жестокостью. Впрочем, не могу сказать, что жалею о тех несчастьях, которые обрушились на него. К Фелису у меня ровно столько жалости, сколько молока у голубя. Мне невыносима мысль о том, что он бывает у Катерины и Бруно, потому что его развращенность и душевная гниль все еще могут бросить между ними тень.