– Да как же она кнутобойство-то выдержит, барин?! – взорвался Ефим. – Мужики здоровенные – и те дохнут опосля, а с ней что станется?!

– Она не убийца, суд должен принять это во внимание, – медленно проговорил Закатов. – Вы ведь сможете подтвердить, что она не принимала участия?.. И я, со своей стороны, постараюсь договориться. Думаю, Устинью мы от кнута избавим. Возможно, даже удастся просто вернуть её в имение как беглую. А вот вас, парни, – вряд ли… Право, и не знаю, что тут можно сделать.

– Палачу заплати, коль не жаль, – деловито посоветовал Ефим. – Знающие люди говорят, – палачи такие умельцы бывают, что с первого удара сознанье из человека вышибают. И после нутро не отшибут, шкуру обдерут только. Только такое мастерство больших денег стоит…

– Заплачу сколько понадобится, – глядя в стену, пообещал Закатов. – Что ж… если вы всё решили, то завтра мы возвращаемся домой. И я сдам вас в уезде становому.

– С тятей бы перевидаться… – протянул Антип.

– Перевидаетесь, это я устрою. А сейчас вам надо поесть и в баню.

– И – спать! – блаженно потянувшись, закончил Ефим. – Господи всемилостивый… Нешто штей наконец в себя залью? Почитай, три месяца на поганках одних… В жизни больше гриба в рот не возьму… Устька! Ну, что ж ты, дурная, воешь-то сызнова? Эх ты… игоша разноглазая, погибель моя…

И в его дрогнувшем голосе послышалось вдруг что-то такое, что Закатов, стоящий у двери, сделал два шага назад, к порогу, и неслышно вышел.

…– Она не поедет с тобой, – говорил он десятью минутами позже Михаилу, сидя верхом на стуле в библиотеке, где накануне вечером они ругались и пили скверную мадеру. – Она даже не хочет слышать никаких доводов. Ефим ей муж, пусть и невенчанный, и ей дорога с ним, – вот и всё. Поверь, я уговаривал, убеждал как мог. А Ефим без брата не желает уходить в бега. А Антип нипочём не хочет становиться бродягой. Вот и поди тут с ними!

– Да, я тоже слышал, как Устя кричала. – Михаил сидел на подоконнике, бездумно следя за тем, как голый сук липы стучит в залитое дождём стекло. – Ну… Выходит, есть на свете настоящая любовь. Кстати, ты обратил внимание – ей нет никакого дела до его шрамов! Ей наплевать, что он теперь изуродован! Она, кажется, этого даже не заметила!

– И что это, по-твоему, значит?

– Это значит, что ты идиот, – тяжело вздохнул Михаил. – Последний раз прошу тебя, болван, – поезжай к Верке! Ты ещё можешь удержать её… – он осёкся, наткнувшись на застывший взгляд друга.

– Мишка… Даже если бы ты имел право вмешиваться в мою жизнь и жизнь Веры Николаевны… Даже если бы я обнаглел настолько, что кинулся бы очертя голову отговаривать её от блестящей партии… Даже если бы каким-то чудом Болотеево стало приносить доходу больше, чем владения покойного князя Тоневицкого… Всё равно я, чёрт возьми, не могу никуда ехать! Потому что завтра возвращаюсь со своими каторжанами в уезд, и… Надо как-то заканчивать эту комиссию! Кстати, верни мне рукопись моего попа. Он, я чувствую, не успокоится, покуда я не привезу и не отдам её ему лично в руки. А если учесть, что… Мишка, ты чего это?!

Лицо Михаила выражало крайнее смущение.

– Никита, видишь ли… Рукопись отца Никодима… Ты, конечно, имеешь право требовать, но… Даже если бы я и хотел, я не могу сейчас её вернуть!

– Как это? – оторопело спросил Закатов. – Ты её потерял?!

– Понимаешь ли… Я давал её почитать, потом – переписать, и ещё…

– ТЫ С УМА СОШЁЛ, ДУРАК?! Разве можно было давать это читать?!

– Отчего же нет? – осмелел Михаил. – Твой отец Никодим, между прочим, имеет огромный успех в университете! Списки буквально рвутся из рук в руки, и… И я теперь, по чести сказать, даже не знаю, у кого находится оригинал. Боюсь, что уже в Петербурге, в «Отечественных записках».

– Что?!.

– Не беспокойся, никто не знает, что это ты… твоё… И про отца Никодима никто ничего не знает! Все имена, все названия изменены! Мы тоже понимаем, что можно, что нельзя, но люди должны знать, и…

– Боюсь, что ты ничего не понимаешь, – устало сказал Никита, падая на диван и роняя голову на руки. – В журналы даже статьи по земельному и крестьянскому вопросам не принимаются! А ты хочешь протолкнуть… мм… что-то вовсе не благонадёжное! Дело Петрашевского помнишь? Достоевского твоего обожаемого помнишь?! Эти господа всего-навсего Белинского читали и болтали языками на каждом углу вроде тебя! И что из этого вышло?! Мишка, ты рехнулся, воля твоя. Или настолько влюбился в Устинью, что намерен последовать за ней на каторгу?

– Оставь, ради бога, Устинью в покое! – вспылил Михаил. – И поезжай в своё протухшее Болотеево! Налаживай хозяйство, устраивай как можешь жизнь своих рабов! Ты просто инертная масса, Закатов! Никому не нужное животное! Ни на что не способный микроб! Жизнь своей сотни крепостных – и то превратил в ад лишь тем, что ни капли не интересовался ими! Теперь три человека из-за тебя – да-да, из-за тебя! – безвинно пойдут на каторгу! И одна из них – женщина!

– Ну, знаешь, не вовсе безвинно! Упыриху этот Ефим всё-таки придушил!

– …а у нас тут другое дело! Важное, нужное, святое дело! России не нужны никакие рабы, никакие каторжники, и мы делаем всё, чтобы…

– Ах, во-он куда тебя понесло… – задумчиво протянул Никита. – Гляди, Мишка, доиграешься. Это я как разумный микроб тебе говорю.

– Я знаю, что и зачем делаю, – спокойно сказал Михаил. – А вот ты, боюсь, не знал этого никогда. И поэтому все вокруг тебя несчастны.

Закатов повернулся от окна. Его некрасивое, изрезанное шрамами лицо было спокойно, в серых глазах застыл холод. Казалось, он готов был что-то ответить. Но так и не сказал ни слова. Молча пересёк тёмную библиотеку, вышел и прикрыл за собой дверь.

* * *

В середине ноября по замёрзшей дороге из Бельска катился, подпрыгивая на ухабах, разбитый тарантас. Стоял тусклый холодный день. Набрякшее небо грозило вот-вот разродиться снежным валом, и редкие снежинки уже кружились в воздухе. На полях, чередуясь с блёклой зеленью озимых, уже лежали белесые полосы. На голых деревьях сидели нахохлившиеся галки. Со стороны деревень доносились пьяные вопли и песнопения: там игрались свадьбы. Никита Закатов, кутаясь в свою старую зимнюю шинель, сидел в глубине тарантаса и смотрел в серое небо. Он возвращался из уезда. На душе было отвратительно.

Несколько часов назад он распрощался со своими «каторжниками», которые сразу по прибытии были закованы по рукам и ногам в кузне Бельского острога. Всю неделю, пока шли допросы, Закатов оставался в Бельске, в дешёвой гостинице с клопами. Каждое утро он являлся к становому как на службу, осведомляясь, как продвигается следствие. Становой уже устал удивляться происходящему и лишь исправно прятал в треснувший ящик стола ассигнации.

Братья Силины на допросах были сосредоточенны и спокойны. Ефим подробно рассказал, как задушил управляющую Веневицкую и зарубил топором её полюбовника Афанасия Бугаева. Долго и с жаром настаивал на том, что брат его ничего об этом не знал и тем более не знала Устинья. Успокоился Ефим лишь после того, как секретарь записал всё сказанное слово в слово и позволил ему это прочесть. Антип подтвердил слова брата – заметив, однако, что о готовящемся убийстве он, Антип Прокопов Силин, прекрасно знал и отговаривать брата не стал: «Потому дело святое было».

И Силины, и Закатов отчаянно надеялись на то, что Устинье поставят в вину лишь побег из имения. Но первый же допрос опрокинул все их помыслы. Устинья страстно доказывала, что обо всём знала заранее. Более того – шла по барскому дому впереди Ефима, показывая ему дорогу. Озадаченный следователь дал ей очную ставку с Силиными. Ставка превратилась в сущий семейный скандал: все подследственные орали благим матом, гневно лязгали цепями и обвиняли друг друга в безбожной лжи. Следователь был совсем сбит с толку. Но поразмыслив, всё же решил, что парни просто выгораживают сообщницу. Если девка невиновна, то к чему ей возводить на себя напраслину? Закатову последней взяткой удалось лишь избавить Устинью от наказания кнутом.

Следствие было закончено, дела переданы в суд. Напоследок Закатов переговорил с палачом, как советовал Ефим. Сторговались они быстро: было очевидно, что для того подобные дела привычны. Накануне исполнения приговора Закатов велел заложить тарантас и ещё потемну уехал домой, в Болотеево.

Тарантас уже миновал деревеньку Калиновку, когда снег пошёл чаще, крупными хлопьями. Высунувшись из-под кожаного полога, Закатов озабоченно взглянул в небо. До Болотеева оставалось около шести вёрст. Попасть в двух шагах от дома в первый в этом году буран Никите вовсе не хотелось. Дорога уже была покрыта белыми пятнами, а на обочине впереди темнело что-то бесформенное. Подкатив ближе, Закатов увидел, что это опрокинутые набок домашние дрожки. Рядом бродили выпряженные лошади. Кучер в распахнутом армяке ходил вокруг экипажа и глубокомысленно бормотал что-то себе под нос: до Закатова доносились слова «ось», «спицы» и «Богородица тебя разбей».

– Останови! – крикнул он Авдеичу.

Тот, недовольно бурча, натянул вожжи. Тарантас со скрипом замедлил ход. Закатов выпрыгнул на дорогу, невольно радуясь возможности размять затёкшие ноги.

– Что, любезный, за несчастье у тебя?

– Несчастье в том, что Ермолай болваном родился и умрёт без перемен! – ответил ему звонкий и сердитый женский голос.

Это было так неожиданно, что Закатов вздрогнул, а спрыгнувший с передка Авдеич перекрестился. Ермолай же только уныло махнул рукой и для чего-то запахнул на себе армяк. А из-за опрокинутых дрожек появилась высокая женская фигура в дорожном плаще и капоре.

– Вообразите, Никита Владимирович… Ах, извините, здравствуйте, я от волнения всякие приличия забыла… Но вы представьте себе только, с кем мне приходится ездить! Напился вчера пьяным, наутро с похмелья запряг… Ну и вывалил, подлец, на дорогу! В версте от Требинки!

– Вот и неправда ваша, барышня… И вовсе не пил ни капельки…