И снова раздалось над мольбищем:

– Чатьмонеде!

На сей раз голос нёсся с вершины священного дуба, но кричали не вещие птицы вороны, которые куда-то вдруг исчезли, голос был человечьим.

– Пуре пре за марта, пайгуре за марта, андре за марта…

Все принялись низко кланяться, что-то негромко приговаривая, но шум поднялся такой, будто в лесу началась буря. Анна во многоголосице различала названные прежде Еввулой имена богов: Чама-паз, Волцы-паз, Назаром-паз, Нишке-паз, Свет-Вирь-Нешке-Велень-паз, Анге-патяй.

– Это вазатя, жрец, начал молитву, – шепнула Еввула, – она будет длиться долго, пока варится мясо, потом начнётся жертвенный пир.

– Если тебе твоя вера не позволяет разделить с нами жертвенный пир, – сказала Еввула, – мы можем сейчас потихоньку уйти.

Анна не знала, не помнила запретов, но сидеть безучастной на бочке, когда все молятся, нелепо. Да и грешно, наверное, православной смотреть, как молятся язычники, даже когда они молятся за тебя, решила она и не осталась. А так хотелось посмотреть, что же будет дальше и как выглядит жрец, сидящий на дереве, и ещё – хотелось есть и пить.

Вышли в ворота, противоположные тем, в какие входили. Через них водоносы носили священную воду. Делалось это, наверное, часто – тропка к озеру была хорошо утоптана. Анне показалось, что она заметила следы несчастной лошади. Прогулка к озеру, где топят особо любимых животных, не радовала. Но отказаться от неё Анна не решилась – куда было идти в этой глухомани? Она оказалась в непривычном положении, когда от неё самой ничего не зависело, и не знала, как это изменить.

Тропинка упёрлась в невысокий вал и, поднявшись, зазмеилась по нему. Справа и слева к ней подступали заросли каких-то прибрежных трав, названия которым Анна не знала. Все они были сухие, ржаво-жёлтые, но ещё крепкие, не желавшие полечь и скрывали тех, кто шёл по тропинке, кто мог оказаться на другом берегу. Другой берег! Как определить его, когда озеро имело почти правильную форму круга.

Вал оборвался, ушёл в воду. На его мысу, наполовину выпроставшись из воды, лежал чёлн. Всё, как тогда, в полудрёме, в полусне!

– Еввула, я уже видела это место! Ну, помнишь, я рассказывала про сон…

– Конечно, ты видела всё это, когда заглянула в будущее. И чёлн был этот. Те двое из будущего могли сесть в него – тогда бы им открылось прошлое, нынешний день, например, или время ещё более давнее. Встретились бы со своими пращурами. Чёлн их дожидался. Но они не посмели воспользоваться чужим. А мы воспользуемся!

Еввула столкнула чёлн в воду и принялась возиться с вёслами и шестом.

«Уж не собирается ли она отправить меня к праотцам следом за любимой лошадью?» – мелькнуло запоздалое опасение. Только покинула мольбище и сразу забыла, что Еввула – жрица и зовётся иначе, и необычный наряд её не насторожил. Анна посмотрела на согнутую спину Еввулы – и не поверила своим глазам: зелёного платья как не бывало – опять привычная чуть тронутая вышивкой рубаха. Может, сон всё это?

А с мольбища доносилось пение, звучали дудки и бубны – начался жертвенный пир. Анна сглотнула слюну.

– До пира ещё далеко, – усмехнулась Еввула, разгибаясь. – Это продолжается моленье, девушки поют позморо – жертвенную священную песню. А мы сейчас поплывём к старшей дочери Анге-патяй-паз, к Нишкенде-тейтерь. Старейшина рода и жрецы удостоили тебя чести увидеть великую и узнать у неё свою судьбу. Богиня вняла их просьбе и согласилась принять тебя. Садись же в чёлн и не бойся – никто и не подумал приносить тебя в жертву. Да и в нашем роду давно не приносят людей в жертву.

Богиня соблаговолила принять. Но у неё-то, Анны, вовсе нет охоты видеть эту Нишкенде-тейтерь – она неуверенно и неуклюже ступила на дно узкого и, казалось, утлого судёнышка. Ей представлялось, что опасно накренившийся чёлн обязательно опрокинется и не миновать ей холодной купели, а в одежде, какая на ней, на берег не выберешься…

Маленький чёлн был устойчив и легко заскользил к острову. Еввула лишь изредка отталкивалась шестом. Увидев не вёсла, а шест, Анна успокоилась – мелко.

Еввула рассказывала о богине. Иногда очень редко, раз или два в столетие, Нишкенде-тейтерь посещала здешние места, то есть остров на озере, оттого оно и стало священным. Перкино означает «огороженное». Появление её обычно связано с каким-то важным событием или предшествует ему. Старики думали, что нынешнее появление богини вызвано злоключениями одной из её жриц, но ошиблись. Нишкенде-тейтерь явилась, чтобы подготовить мещёрский люд к грядущим большим переменам.

– А почему богиня заботится о вас?

– Она покровительница рода. К этому роду относишься и ты, – заметила Еввула совершенно буднично.

– Как это? – Анна засмеялась: она, княгиня Рязанская, в жилах которой течёт кровь великого Прусса, и эти лесные, едва ли не дикие люди, молящиеся даже деревьям, и вдруг одного рода. Да, её пращуры приходили на эту землю когда-то давным-давно, но вовсе не за тем, чтобы жениться на каких-то дикарках.

– Одни твои пращуры приходили сюда ненадолго, другие – уходили отсюда к холодному морю балтов. Женились там на светлокосых девушках. Их дети знали о здешней земле понаслышке, внуки и правнуки полагали уже, что деды и прадеды жили у моря всегда. И никто из них не вёл своих родословных. Однако Нишкенде-тейтерь держала древо рода в памяти. Ведь она стояла у колыбели каждого младенца в нашем роду.

– Только не у моей. Я крещёная. И этого не может быть!

– Детей крестят не сразу и не по их воле. Нишкенде-тейтерь успевает после их первого крика легонечко подуть на младенца и привить ему любовь к земле предков. Особенно сильно она потом проявляется у женщин. Неслучайно твоя бабка Софья и прабабка Василия Евфросиния с лёгким сердцем покинули Литву – сами того не зная, они возвращались к своим корням. Да и ты с младенчества мечтала стать княгиней Рязанской. О твоём суженом и говорить нечего – он крепко-накрепко привязан к этой земле через мать и отца.

– Ну всё, сестрица, приплыли! – Еввула воткнула шест в илистое дно, стала привязывать к нему чёлн: берег острова оказался обрывистым, хотя и невысоким. Анне показалось, что остров рукотворный и зиждется на каких-то мостках.

– Он на толстой торфяной подушке, – объяснила Еввула, – и свободно перемещается по озеру. Сейчас почти посередине, а недавно совсем был вон у того берега. – Она кивнула налево. – Давай руку! Будь умницей и слушай меня, – и ловко выпрыгнула из челна.

Анна предположила, что почва под ногами станет оседать и зыбиться, но твердь её была такой же, как на валу, и ракитовые кусты росли такие же, как у матёрого берега, их сменил молодой ухоженный березняк – ни кустика под деревцами, ни хворостиночки, будто кто-то спозаранку прошёлся по нему с метлой, только обильные россыпи грибов подставляли солнцу тёмно-коричневые морщинистые головки, да кое-где вспыхивали огонёчки медуницы.

У Анны всё тревожнее и тревожнее становилось на душе – вот-вот кончится путь, что ждёт её там?

И опять показалась поляна, но намного меньше той, которую они оставили, и вся в ярких цветах: донник, колокольчики, смолка, иван-да-марья. Пчёлы гудели над цветами, было тепло как в июле. Простой деревенский плетень огораживал две невысокие раскидистые берёзы. Взрослые берёзы на плавучем острове! – поразилась Анна, но тут же вспомнила, какая берёза вымахала на крепостной стене и как жалко было смотреть на неё, поверженную, – срубили, чтобы не разрушала стены. Красивое, неприхотливое дерево, быстро всходит и где только не растёт!

– Берёза, келу, – любимое дерево Анге-патяй. Во время летнего праздника в честь Анге-патяй дома украшают берёзовыми ветками, из них девушки плетут венки, а зимой вместо живых ветвей употребляют распаренные веники. Такой же обычай был и у древних славян, – сказала Еввула, – и христиане от него не отказались: парятся берёзовыми вениками, украшают берёзками храмы на Троицу.

– Мы подошли к самому святилищу, – объяснила она, – и можем сделать ещё только семь шагов – дальше тебе хода нет – за плетень заходят только жрецы. Под берёзами ложе Нишкенде-тейтерь. Ей тяжело на земле, и она всё время пребывает в дремоте, но это не мешает ей всё слышать и общаться с избранными.

Анна со страхом посмотрела на берёзы, но у их подножия, как и при первом беглом взгляде, ничего не увидела – гладкая утоптанная земля.

– Посмотри повыше, – шепнула Еввула.

Между берёзами чуть покачивались качели – тяжёлая плита на толстых цепях. На плите навзничь лежала женщина в жёлтой с чёрными полосами рубахе («Как пчела, – мелькнуло у Анны сравнение, – ну да – она же покровительница пчёл»), золотая шапочка-повязка не удержала толстых, длинных иссиня-чёрных кос, и они волочились по земле следом за качелями.

– Станешь так, чтобы богиня случайно не посмотрела на тебя – может ненароком испепелить взглядом. Идём!

– А как же… Как я буду говорить с ней, ведь я не знаю её языка?

– С ней можно разговаривать мысленно. Ты не услышишь её голоса. Её прорицания войдут в твои думы.

Они сделали семь шагов. Остановившись, Еввула возвестила:

– Великая богиня Нишкенде-тейтерь! Жрица твоя Айвина-тейтерь и княгиня Рязанская Анна-анге пришли к тебе и ждут твоего пробуждения.

Свежий порыв ветра прошумел в верхушках берёз, пригнул травы на поляне. Он был так внезапен и силён, что Анна в тревоге подалась к Еввуле, но испугалась ещё больше: женщина, которую она пыталась обнять, была чужой – незнакомое лицо, иная, чем у Еввулы стать, наряд как у Нишкенде-тейтерь.

– Пробудилась, – радостно шепнула незнакомка голосом Еввулы.

– Успокойся, Анна, никто не причинит тебе вреда, – пришла в голову Анны первая чужая мысль, ей показалось даже, что слышен и голос, тихий и мягкий, словно шелест листвы. – Я рада тебе. Но должна прежде покаяться.

«Чудно как, богиня – и покаяться!»

– Да, да! По просьбе матери своей, верховной богини Анге-патяй, я ткала к твоему рождению рубашку, однако замешкалась. Анге-озаис не успел принести рубашку на землю ко времени – и ты не родилась в рубашке. Я лишила тебя счастья, покровительства Анге-патяй. Она по ладанкам, где хранятся такие рубашки, определяет, кого нужно опекать. Тебе надеть ладанку не успели…