– Мы у мольбища Анге-патяй, матери богов, и её сестрениц[47], дочерей то есть, – говорила Еввула, – она родила восемь детей, сыновей и дочерей поровну. И ещё, высекая огонь, произвела на свет множество добрых духов, озкс они называются. А дал ей огниво отец, верховный бог Чама-паз, миродержец. Но раньше Анге-патяй создал Чама-паз, сам не желая того, злого бога Шайтана. Теперь этот Шайтан постоянно борется с Анге-патяй, вредит ей и тоже без конца высекает огонь, и сколько при этом вылетит искр, столько будет злых духов.

Еввула замолчала, прислушиваясь к чему-то. Ветер шумел в верхушках дубов, и кто-то тише и теперь совсем невнятно продолжал: верещать где-то невдалеке.

– Это чайки над Перкино, озеро тут поблизости. Рыбы там много. Они ссорятся из-за неё, галдят. А кажется: дети плачут, да? – И, возвращаясь к своему прерванному рассказу, посоветовала доверительно: – Ты не старайся запомнить всего – тебе надо просто немного подготовиться к молению, понять главное. Атепокш тей, старейшина рода, собрал нынче своих людей: чтобы воздать тебе хвалу, помолиться за тебя богам и открыть тайну рода.

– Открыть, открыть, открыть! – закричали, примолкнувшие было вороны, закружились, снижаясь круг за кругом, едва ли не норовя сесть гостьям на головы.

– Кыш вы, кыш! – отогнала Еввула вещих птиц, как обычных куриц. А за стеной вековых дубов кто-то опять верещал пронзительно, уж не чайки, конечно:

– Чатьмонеде, чатьмонеде, чатьмонеде!

– За что меня хвалить? – обеспокоено спросила Анна, лес её пугал, к тому же она всё не могла вспомнить, как оказалась в нём, и стеснялась спросить Еввулу. А та уж стучала в ограду:

– Мы здесь, атепокш тей!

Открылись не замеченные Анной ворота, и вышел высокий, благообразный старик в белом, расшитом многоцветным узором одеянии.

– Рад приветствовать тебя, великая княгиня! – старик низко поклонился. – Спасибо, что вняла нашей просьбе – пришла к нам и готова присутствовать на нашем молении.

Вняла просьбе – как странно! Ну конечно, её просили приехать – не в плен же взяли. Но почему старик сказал «пришла» – разве лес рядом с Переяславлем? И кто этот старик, хорошо говорящий по-русски? Еввула так странно назвала его атепокш тей. Атепокш тей!

– Бог у всех людей один, – между тем продолжал он, – только зовётся у каждого народа по-своему, – и, заметив растерянную улыбку Анны, пояснил: – Оглядись – видишь, даже деревья в этой священной роще разнятся между собой листьями и цветом стволов, так и разные роды на земле имеют свою веру и свой язык. И это угодно Чама-пазу, Вель-пазу, то есть Богу, потому что эта разница им самим и дана. А значит, обращать человека в иную веру, отличную от веры его рода, грешно. – Старик подал Анне руку и ободряюще улыбнулся: – Идём, княгиня! Пусть твои сомнения и страхи останутся по эту сторону частокола.

Анна последовала за ним послушной телушкой и не заметила, что Еввула оставила её.

За оградой не оказалось внушительных строений. Анна ожидала увидеть если не деревянный храм, какие встречались ей в православных лесных сёлах, то хотя бы что-то вроде часовенки. Но на гладкой, лишённой травы площадке стояли только шесть столбов – по три на противоположных сторонах ограды. На одной тройке висели связки каких-то старых шкур, у другой – была яма, полуприкрытая каменной плитой. Невдалеке от ямы под небольшим навесом виднелись три котла. А посреди площадки рос невысокий, вровень с частоколом, но раскидистый, примерно в два обхвата, дуб. Над ним вились уже знакомые ей чёрные вороны, но садиться на ветви то ли не хотели, то ли не решались, хотя поживиться на них было чем: ветки унизали огромные куски яичницы, пироги и ещё какая-то снедь.

Под дубом Анна приметила несколько кадок, некоторые из них стояли вверх дном, рядом, прямо на земле, лежали хлеб, соль небольшими кучками и соты.

Старик подвёл Анну к дубу и усадил на одну из кадок.

И тотчас же на мольбище вошло много людей. Стали, поворотясь лицом на запад, – мужчины по правую сторону от дуба, женщины – по левую.

Анне бросилось в глаза, что на всех женщинах, молодых и старых, очень короткие рубахи, открывающие непомерной толщины ноги, обмотанные белоснежным, белее праздничных её скатертей, полотном. Рубахи многоцветьем напоминали июньский луг, так густо и ярко они были вышиты, вдобавок к этому украшены свисающими с поясов и тоже вышитыми платками. У девушек, они стояли отдельно, за женщинами, на головах красовались повязки с шумящими подвесками, у женщин – высокие жёсткие шапочки, похожие на туески. Одежда мужчин отличалась от той, что носили крестьяне близ Переяславля, разве только цветом узоров.

Пришедшие тоже разглядывали Анну. Она подумала, что и они, должно быть, сравнивают её наряд со своим, и заволновалась: совсем запамятовала, как одета, и до этой минуты здесь, в лесу, её одежда вроде бы и не имела большого значения – тепло и ладно. Незаметно оглядела себя – всё, как надо для выхода на люди: шёлковый бирюзовый сарафан с широкой затканной серебром каймой на подоле, на плечах светло-коричневый распашной охабень с бобровой оторочкой. Его длинные узкие рукава спускались до земли, ладные, новёшенькие, тоже коричневые сапожки. Что на голове, увидеть, конечно, не могла, но как раз головной убор меньше всего и беспокоил – все были хороши и шли ей, но для полной проверки она всё-таки коснулась мягкого меха опушки.

– Чатьмонеде! – повелительно произнёс старик, и все собравшиеся сразу же перевели на него взгляды. Он долго говорил не по-русски. Его слушали, улыбаясь, согласно кивая головами.

Кто эти люди, – пыталась догадаться Анна, – мещера, мурома, мордва? Пять веков прошло, как славяне овладели лесным краем за Окой, а жители его всё хранят свои обычаи, веру, язык. И никому из русских князей не подчиняются. Живут сами по себе, едва ли понимая, на чьей земле. Она с досадой отметила, что тоже не знает, кому принадлежит окружающая её глухомань, Московскому или Рязанскому княжеству. Лёгкое беспокойство овладело ею – уж не заложница ли она этих неизвестных людей, наивно доверилась совершенно незнакомому старику, позволила отстать Еввуле, а теперь её нет на моленье. Да и моление ли это?

– Великая княгиня Анна среди нас! – торжественно возвестил старик, переходя на русский язык. – Возблагодарим её и помолимся нашим богам о её благополучии. Когда злые духи Шайтана восторжествовали ненадолго, княгиня Анна помогла добрым духам спасти нашу Айвину, прапраправнучку Пурьгина-паза, бога грома, любимую жрицу богини Нишкенде-тейтерь, богини судьбы и покровительницы пчёл.

«Бред, какой-то бред. Всё это снится – прапраправнучка громовержца, добрые духи, озксы, богиня судьбы, – Анна ущипнула руку. – Но Айвина – такое знакомое имя…»

– Сегодня Айвина вновь с нами! Встретим её!

Старик направился к открытым воротам. В их проёме показалась высокая худая женщина в короткой, до колен, зелёной рубахе, с зелёным венком на распущенных спускающихся ниже подола рубахи светлых волосах. Длинные стройные ноги её были обмотаны белым холстом. Старик взял её за руку и повёл к дубу. Жрица шла, высоко подняв голову в дубовом венке, уверенной лёгкой поступью породистой кобылицы.

«Мне бы такую походку, – позавидовала Анна, – и впрямь прапраправнучка громовержца».

Старик подвёл жрицу к Анне. Та встала, а жрица рухнула перед нею на колени, поцеловала носок сапога.

– Еввула! Ну что ты, Еввула! Я ничего не могу понять…

Еввула поднялась, села на кадку, стоящую рядом. Старик остался стоять и опять крикнул:

– Чатьмонеде!

Собравшиеся приветствовали Еввулу радостными возгласами и битьём в ладоши. Но, услышав старика, сразу замолкли.

– Тертерь морадо! – произнёс он тише.

Из девичьего ряда вышли три девушки и запели. Анна сразу поняла, что поют величальную: в песне прозвучало её имя, да и строем она была похожа на русские величальные.

– Рязанань Анна! Шечк лазань пеша, – слаженно пели девушки. Дудники подыгрывали им. Еввула тихо начала переводить:

– Анна Рязанская! Как облупленная липа, бело её тело. На ногах её обувь, как скатанный льняной холст. А походка её, как у породистой кобылицы.

Услышав последнее сравнение, Анна засмеялась:

– Почему здешние женщины так холят ноги, – тихо спросила она, – что даже весной наматывают на ноги по версте холста? Походка кобылицы мне вовсе не нравится. – Но, говоря всё это, она продолжала улыбаться девушкам.

– Главный признак женской красоты здесь – толстые ноги, и поступь их должна быть твёрдой, – ответила Еввула и снова принялась переводить. Анна перестала слушать – думала, отчего Бог, которого здесь называли Чама-паз, дал людям не только разные языки и верования, но и представления о женской красоте: у одних ценятся лбы, у других – глаза, у третьих – ноги… Девушки тем временем величали Василия, и без перевода Анна знала, что они не будут петь о его красоте: красота – для мужчины не главное, но обязательно упомянут его ум, отвагу и богатырскую мощь, которой и в помине нет.

Величание закончилось, наконец, певицы вернулись на прежние места.

Пока Анна размышляла, как их отблагодарить и надо ли это делать, ввели лошадь, быка и овцу, привязали к столбам, на которых висели шкуры. Там они остановились ненадолго. Молодцы наносили воды в котлы, разожгли под ними огонь, и старики повели животных к другим столбам – на заклание. Они прошли рядом с дубом, и Анна отметила, как хороши, ухожены животные. Лошадь повернулась к сидящим под дубом и коротко заржала, словно попрощалась.

– Как похожа! – изумилась Анна. – Ну прямо – твоя.

– Это она, – спокойно подтвердила Еввула и добавила назидательно: – В жертву следует приносить самое дорогое – тогда это истинная жертва. – Но, почувствовав, что Анну не убедил такой довод и ей жаль лошадь, утешила: – Её не зарежут. Утопят в священном озере Перкино. Это его водой наполняют котлы.

Лошадь увели. Быка и овцу молниеносно зарезали, распотрошили, внутренности и кровь сбросили в яму, накрыли камнем, шкуры повесили, приобщили к уже высохшим на первых столбах, куски мяса опустили в котлы, не мешая говядину с бараниной.