Ирина Красногорская - Великая княгиня Рязанская

– Кончается!

Однако Еввула пришла в себя, глянула на Анну и, узнав тотчас же, не удивилась, сказала тихо, но внятно:

– Прости, что озаботила тебя, княгиня, в беду втянула.

Анна обрадовалась, что Еввула очнулась, и сразу не придала её словам значения. Потом по дороге к дому вспомнила их и подивилась, отчего Еввула так сухо обратилась, почему назвала, словно чужая, княгиней, повинилась. Разве не сроднились они так, что помощь друг другу стала для каждой не обузой, а душевной потребностью? К тому же её спасение было совсем негаданным: цепочка случайностей привела к нему. А может, это не случайности, думала Анна, – знаки свыше, подобные засекам на малохоженном лесном пути, что указывают направление.

Она то и дело поглядывала на Еввулу. Та ехала сама рядом, но было видно, как слаба. Она вообще могла держаться в седле благодаря своей лошади, немолодой, беспородной, добродушной толстухе. «Хорош, хорош для котла», – говорили не раз татары, ласково похлопывая её по лоснящимся бокам, просили продать и цену давали немалую. И вот эта смиряга заартачилась, как осёл, когда к ней привязали хозяйку, хотя и не видела вроде, что в куле. С места не сдвинулась и под ударами нагайки. Только когда принялись отвязывать куль, чтобы обременить им другую лошадь, пошла не шатко не валко. Бережно и любовно несла она избавленную теперь от пут, ставшую немощной хозяйку, и не предчувствовала новой беды.

Не предполагала новой напасти и Анна, размышлявшая, почему Еввула не воспользовалась своим даром и не воздвигла перед лиходеями неприступную стену, что за люди – эти лиходеи, почему они решились казнить сами, не дожидаясь суда, и выбрали необычную казнь?

Анна знала, что так казнят в Орде, что прежде такая казнь существовала у мордвы, когда же мордва вошла в русские княжества, обычай привязывать к лошади куль и сечь его нагайками на ходу сохранился только в игрищах. Сама как-то награждала ловких мордовских молодцев за искусность в игре, названия которой не запомнила. Но, чтобы игрой воспользовались в Рязанском княжестве как карой, такого не случалось. Лиходеев следовало примерно наказать.

Связанные, притороченные к сёдлам, перепуганные, они смиренно ехали посредине маленького отряда и похожи были на обычных поселян.

Еввула проспала три дня. В это время княжеский лекарь смазывал её избитое, всё в ссадинах тело целебными мазями и уверял князя и княгиню, что пострадавшая вне опасности и кости у неё, слава богу, целы. Проснувшись, Еввула захотела, чтобы её судили по всей строгости, как было принято это в княжестве. Анна предлагала устроить побег, хотя он только бы укрепил правоту обвинителей. Еввулу обвинили в том, что она пьёт кровь младенцев, и пытались казнить как вампира. А казнь вампира должна быть особой, иначе от него не избавишься – обернётся в упыря. Всё это Пичуга Степанова растолковала жителям села Канищево. Там Еввулу пленили.

Как искусная знахарка славилась она, оказывается, в переяславском приочье. Жила неделями то в одном, то в другом селе, пока хворых на ноги не поставит. Бывала не раз и в Канищеве. Не все её приезду радовались: кое-кому дорогу переходила своим умением врачевать, лакомого куска лишала, кое-кто сомневался, на пользу ли пойдёт это умение, от Бога ли? Слух прошёл, что кусту она ракитовому молится. Опасливые люди слух на заметку взяли, а решить не могли, так ли уж грешно это: кое-кто из добронравных поселян тоже кустам да березам по старинке молился, но и в церковь ходил, и знали в Канищеве про деву Февронью – она тоже кусту молилась, однако княгиней стала. Сомневались, но как беда случалась, Еввуле кланялись – помоги.

В тот день ребёнок у богатой вдовы занемог: поросёнком верещал, и никому невдомёк – отчего. Мать, как полоумная, по селу бегала, на помощь звала. Понять её можно было: дитя единственное, другие едва ли появятся, немолодая уже.

Поскакали за Еввулой. Приехала. Крик ещё на подворье услыхала. В избу опрометью ворвалась. Глянула только на младенца, вроде и в руки его не брала, и сразу нож из-за пояса вынула.

– Резать? – спросила вдову.

– Режь! – ответила вдова, беспамятная. Да, так и сказала! Потом говорили послухи, одни, что промолвила будто: «Дело твоё», – другие, что промолчала, и все забыли – мать сама ребёнка держала. Еввула полоснула ножом – и сразу же к ране на шее припала.

– Вампирша! Вампирша! – Пичуга Степанова расталкивала столпившихся в дверях. – На ваших глазах кровь пьёт, а вы рты разинули. Вяжите её! – И первая то ли половик, то ли попону на Еввулу накинула.

Под этим тряпьём Еввула давилась, захлёбывалась кровью, невнятно бормотала:

– Пустите, пустите – младенец кончится.

Не пустили. Ребёнок был нужен только матери. Он больше не верещал…

Добрые, богобоязненные поселяне были рады, что не придётся рук обагрить. Желая поскорее искоренить чудовищное зло, они не подумали, что вершат беззаконие, что перед княжеским судом будут отвечать наравне с вампиршей.

В Переяславле их сразу же посадили в острог. Каждый день водили к дьяку на допрос… Лиходеи говорили одно и то же. Свою вину признавали, да и как было её отрицать, когда сама княгиня их застала. Не было причин сомневаться в их правдивости, но дьяк всё-таки оделил их зуботычинами и приказал недолго подержать на дыбе, для острастки.

Еввула тоже пребывала перед судом в остроге. Содержалась одна, как особа важная, да и подозревали её в преступлении нешуточном. Дьяки утверждали, что на их памяти подобного в княжестве не было, не сыскали записей о нём и в бумагах воеводского приказа, оставленных на вечное хранение.

Надзиратели смотрели на Еввулу с отвращением и ужасом. Не видевшие её соседки, обычные преступницы: воровки, девки гулящие и даже убийцы, – возненавидели лютой ненавистью – стучали в стену оловянными мисками, орали похабщину. За стенами острога вольные добропорядочные горожанки, сходясь, судачили о ней, приписывали знахарке такие богомерзкие деяния, о коих никогда не слыхали подьячие.

А по слободским площадям и кружалам ходила весёлая, красивая сказительница и добавляла страха историями о вампирах. Её слушали со вниманием и любопытством, но верили не всему. Говорила она, к примеру, что вампирам необязательно кровь пить, чтобы насытиться, есть такие, что единой жизненной силой питаются. Предлагала вспомнить супругов, из коих один, что называется кровь с молоком, другой на ладан дышит, а вскоре умирает. Вдовец, вдовица ли, новой парой обзаводится – и всё повторяется. Сомнения нет: здоровяк – вампир.

Да разве могли такому вдовцы и вдовицы поверить! А близкие их? Ведь что же получалось: несчастная вдовица, ребёнка которой Еввула погубила, – вампирша сама!

А из уст сказительницы истории так и лились. Бывает, говорила, встретятся двое незнакомцев на дорожке, в дверях ли кружала столкнутся, и словно холодом на одного от другого повеет, и ноги подкосятся у того, кто холод почуял, значит, второй – вампир.

– Может статься, – заключила она, – что и здесь, среди нас есть вампиры! – и победно сверкала синими глазищами. От их сини голубизна разливалась по её узкому лицу, оно казалось зловещим. «Уж не водится ли она сама с вампирами? – думали её слушатели. – Уж больно хорошо их повадки знает». Мужики в кружалах опасливо отодвигались друг от друга, а то и уходили прочь, оставив недопитую кружку, – от греха подальше.

Город пришёл в волнение. Осенние работы велись спустя рукава.

«Ох и мерзкая девка, – думала Анна, – одна всех взбаламутила – в острог бы её за речи лукавые, вредные. Так ведь не придерёшься к ним: ни на кого она, подлая, пальцем не указывает, великокняжеской семьи не задевает, бояр не поминает. Да и как упрятать её, когда она главный послух в деле? А не избавишься от неё, окаянной, новые выдумки будоражить народ будут».

Впервые пришла к мысли княгиня, что писклявый голосок сказительницы не уступает по воздействию набату. И испугалась – так много времени упущено, не счесть теперь, сколько бездельников, кормящихся россказнями, бродит по княжеству, не определить, сколько мыслей вредных посеяли они в умах слушателей. Хорошо, если Василий положил конец этому. Надо запретить сказителям свободно на людях болтать, пусть записывают истории, а подьячие проверяют с пристрастием, что полезно знать люду, что вредно для порядка в княжестве.

«А ведь Пичуга не своим умом до нелепицы этой дошла, – поняла Анна, – это Фёдор Курицын своей небылью её натолкнул».

– Дружок твой виноват в нашей беде! – сказала она Василию накануне суда.

– Брось, и без тебя тошно, – непривычно грубо отозвался он.

Анна проплакала всю ночь. Сожалела, что отняла Еввулу у лиходеев: только продлила ей мучения и себе добавила. Корила Василия, что не уступил, не позволил устроить побег. Он не возражал, не утешал и казался Анне спокойным. Это бесило её: выходило, что ни она, ни Еввула не были ему дороги, и значило, что он мог допустить, чтобы погубили Еввулу, а его признали наисправедливейшим князем.

Самая большая палата княжеского терема не вместила всех желающих присутствовать на суде. Стояли у открытых дверей, под окнами. Слободской люд, не допущенный и в Кремль, чтобы избежать какого-либо непорядка, толпился у Глебовских ворот.

В послухи напросилось чуть не всё Канищево, хотя не все могли видеть, что делала Еввула с младенцем. Истицей выступала не его мать, как все ожидали в Переяславле, а сказительница Пичуга Степанова. Держалась перед высоким судом безбоязненно, словно знала хорошо бояр, да и самого великого князя. Говорила красноречиво, убедительно о вампирах, кои представляют для княжества куда большую угрозу, чем иноземные захватчики. Про Еввулу не сказала ни слова, будто не из-за неё все собрались.

Анна отметила, что Пичуга очень хороша собой и наряд надела праздничный, чтобы выделиться: лазоревого цвета шёлковые шаровары, затканный серебром по лазоревому короткий парчовый кафтанчик, на чёрных волосах маленькая, луковичкой, шапка с лазоревым пером. Перо всё время подрагивало и словно испускало сияние. Анна встревожилась, что Пичугина красота может стать для судей главным доводом её правоты, в то время как Еввулин вид обернётся против той. Горемычная знахарка не пожелала переодеться к суду, хотя Анна послала ей хороший дорогой наряд, более скромный, конечно, чем татарское платье Галки.