– Царевна… Ну и что? – проговорила она беспечно, поднявшись и охорашиваясь. – Будто сами какие-то худородные, будто царская кровь нам в диковинку.

– Эх! – выдохнула Мария Ярославна и тоже поднялась, с трудом выпросталась из своего кресла. – Всё это у нас, Анычка, в прошлом. Только благодаря этой чужестранке внуки мои или правнуки наконец смогут стать полноправными царями. А Москва станет наследницей поверженного Царьграда! – И, не давая Анне возразить, громко позвала: – Девки!

Впорхнули нарядные красивые девушки, поклонились почтительно, сначала хозяйке, потом гостье. Новые девушки, не те, что хлопотали в опочивальне только что, Анне они были незнакомы, но она не сомневалась, что они из хороших родовитых семей и у них самих полно девок на услужении.

– На стол накрывайте живёхонько, а то совсем мы заморили великую княгиню Рязанскую. Да проверьте, все ли пожитки княгини перенесли в её покои.

Девушки согласно поклонились и ловко выскользнули в дверь, не поворачиваясь к княгиням спиной.

– Хороши девки, а? Сама учила, – самодовольно пояснила Мария Ярославна. – Теперь в грязь лицом не падут.

Анна поняла, что отвлечь мать от мыслей о царевне ей не удастся.

Трапезничали с непривычной для обеих поспешностью, почти не разговаривали, перекинулись несколькими замечаниями о том, что из поданных кушаний понравилось, а что нет. Уже собираясь идти к себе, Анна спросила о матушке Ксении.

– Приехала третьего дня, – ответила Мария Ярославна равнодушно, – остановилась в Вознесенской обители. Ты можешь повидаться с ней до свадьбы, коли успеешь – невеста уж на Воробьёвых горах.


Вознесенская женская обитель размещалась почти что на княжеском подворье, рядом с Фроловской башней, у Кремлёвской стены. Своим необычным местоположением она была обязана великой княгине Евдокии, вдове Дмитрия Донского, бабке Василия Тёмного. Похоронив мужа, в память о нём, она воздвигла на своём подворье у Фроловских, Спасских ворот небольшой скромный храм Вознесения Господня. Позднее, намереваясь оставить мирскую суету, но не решаясь покинуть малолетних детей на произвол судьбы, основала при храме женскую обитель, куда и перебралась из княжеского терема. Там под именем Евфросинии приняла иночество. В конце жизни она заложила в обители новый храм взамен прежнего. Но из-за смерти княгини, последовавшей вскоре, из-за всяческих прочих бед (набеги, войны, голод и моровая язва), строительство растянулось на шестьдесят лет и завершилось благодаря Марии Ярославне, в знаменательный для Анны год рождения сына.

В кельях монастыря обитали отнюдь не простолюдинки, насельницы его были в основном из богатых княжеских и боярских семей. В ризнице нового храма собралось много их даров: золотая и серебряная утварь, старинные иконы в драгоценных окладах, украшенных жемчугом и самоцветами, искусное шитьё.

Анна решила навестить матушку Ксению тотчас же, не заходя к себе. Отпустила дожидавшихся её девушку и рынду и поспешила к монастырскому подворью. Оно было хорошо знакомо ей с детства: туда она частенько сбегала от мамки, пряталась в высоких лопухах, пережидала очередную мамкину взбучку. Лопухи росли в тени у трапезной, осенью к ним слетались стаи чечёток лакомиться доспевающими семечками. Наблюдая за ними, она возвращалась к остывшей, но теперь встревоженной не на шутку мамке вся в репьях. Именно этот, Вознесенский монастырь, имела Анна в виду, когда грозила матери постричься в монахини. Два других московских были какими-то чужими, далёкими, кремлёвский же и назывался ласково – Девичий, а те, чужие, звались женскими. Сравнивая про себя разные названия, она решила тогда, что девичий предназначен для девушек и девочек, а другие – для безутешных унылых вдов и несчастных старушек. Девочек, правда, она никогда на монастырском подворье не видела, взрослых монахинь в упор не разглядывала – издали же они казались все юными, стройными красавицами, которые надели чёрное, чтобы отделиться от дурнушек.

Улыбаясь своим воспоминаниям, Анна ловко и смело скользила по обледеневшей брусчатке и вдруг остановилась – вспомнила, что ей говорила перед поездкой бабка-повитуха: беременным падать никак нельзя – может прирасти послед, и тогда роженице – верная смерть. Испугавшись, она сразу не решилась сдвинуться с места, стояла, переводя дух, осматривалась. Старого Вознесенского храма не было. Новый же оторвался от Фроловой башни, шагнул на площадь, увлекая за собой прочие монастырские строения. Теперь они оказались за Кремлёвской стеной. В ней, однако, Анна увидела ворота и две калитки по их сторонам. Увы, они были заперты на огромные замки. Пришлось отложить встречу на другой день.

На обратном пути еле плелась, проклинала нарядную брусчатку, хваталась, как немощная, за какие-то кусты и сорные сухие травы, попадающиеся на пути, и ненавидела себя в это время – цепляться за жизнь, а чего цепляться, когда в этой жизни она одна-одинёшенька. Все ушли, кто любил её, все! Даже мать ушла, хотя и не умерла… И тут же вспомнилось… не лицо, а ощущение от тесного и бережного объятия, и сразу же полыхнуло нестерпимой, грозовой синью, как год назад в Мирославщине. Князь Пронский…

Матушка Ксения остановилась в гостевых покоях монастыря, вопреки своему обыкновению, – прежде она гостила в княжеском тереме. Анна предположила, что причина кроется в какой-то пока неведомой ей перемене отношений между матушкой Ксенией и обитателями терема, и приготовилась к прохладному приёму. Но опасения оказались напрасными: матушка Ксения радостно устремилась Анне навстречу, как только келейница сообщила о её приходе.

– Анна, голубка! Опередила, – говорила она, увлекая гостью в свою келью, – я сама собиралась к тебе. Ждала, пока рассветёт. Да, верно, рассвета не будет: полдень скоро, а за окном – тьма. – Она плотно закрыла дверь, внимательно оглядела Анну. – Ну, здравствуй, милая!

Они обнялись и, не желая того, вдруг расплакались. Каждая плакала о Юрии и знала, что другая плачет о нём же. Плача, сели за стол друг против друга. Одинаково опёрли головы о руки. Не отрывая ладонь от лица, Анна тихо сказала:

– Я не успела, не помогла…

– О чём ты, дитятко! – В восклицании не было вопроса. – Я была не в силах помочь, хотя находилась рядом. А ведь считаюсь искусной врачевательницей.

Анна с удивлением посмотрела на матушку, прежде об этой её способности она не слышала.

– Да, я умею и люблю лечить. Поэтому митрополит и послал за мной, когда прочие лекари отступились.

– Как же ты успела?

– Я была в Москве, так что долго ехать не пришлось, а успела… только проститься… – Она закрыла лицо обеими руками. – Я уеду, Анна. Наверное, навсегда. В Иерусалим. У меня нет сил здесь оставаться, бывать в тереме, где всё напоминает о нём, встречаться с людьми, которые его знали. Каждая встреча будет мне укором.

Она поднялась, прошла к узкому, подслеповатому оконцу, за ним косо летел крупный снег.

– В Иерусалиме буду постигать искусство врачевания. Может, достигну знаний и умений Евпраксии. Ты не слыхала о ней?

– Нет, – равнодушно ответила Анна, не желая слушать сейчас ни о ком, кроме Юрия.

– О, это была удивительная девушка, Евпраксия-Зоя.

Матушка Ксения отошла от окна и принялась шагать от него к дверям и обратно, успокаиваясь в ходьбе, успокаивая Анну своим чудным голосом, рассказом о жившей давным-давно киевской княжне, внучке Владимира Мономаха. Она усердно изучала медицину, для этого поехала в Константинополь, потом написала на греческом языке трактат, где предлагала новые способы ухода за младенцами, врачевания ран и болезней, советовала для лечения пользоваться банями.

– Трактат – это лечебник? – спросила Анна. Рассказ её заинтересовал: ей нравились истории о замечательных женщинах.

– В прямом смысле – нет, скорее научное рассуждение о чём-нибудь. Но рассуждать о лечении и не приводить новых способов нельзя. Поэтому Евпраксия их приводит. Вот только ни один не подошёл для Юрия, – и тут же спросила: – Счастлива ли ты, Анна, в семейной жизни?

– Я не люблю Василия, – просто ответила Анна и тоже подошла к окну, прижалась к свинцовому переплёту лицом, – он для меня всё ещё озорной мальчишка из моего детства. И всегда им останется. Я не уважаю его, потому что помню все его ребячьи проделки. Мне всё время хочется с ним спорить. Думаю, он тоже меня не любит…

Матушка Ксения за её спиной больше не расхаживала и никак не выражала своего отношения к сказанному.

– Я никудышная любовница, – продолжала Анна свою негаданную исповедь: – он не может забыть Ледру. Я ему и не друг: он постоянно напоминает о своём старшинстве, о том, что мужчина. И тут ещё кто-то внушил ему неприязнь к Ивану. Друг у него один – Еввула.

– Кто? – спросила матушка Ксения с тревогой.

Анна рассказала о Еввуле. В рассказе не было и намёка на недоброжелательность, ведь Анна любила её, была многим ей обязана и вроде не ревновала, но матушка Ксения за искренними словами увидела какой-то иной образ, не тот, который желала передать Анна, и горячо воскликнула:

– Положи конец этой дружбе, во что бы то ни стало! Она к добру не приведёт. Ты разве не понимаешь: Еввула – язычница или того хуже?

– Она ходит в храм.

– Коварное притворство. Место ведьме – на костре!

Непонятная Анне злоба обезобразила, состарила прекрасное лицо матушки Ксении, напугала больше несправедливых слов, не давала собраться с мыслями, чтобы возразить поубедительней, отстоять честь Еввулы, а матушка уже приготовила новый довод:

– Я боюсь…

– Она не сгорит! – с торжествующим злорадством воскликнула Анна и внутренним взором увидела огромный полыхающий пламенем сруб, над ним цела-целёхонька в заревом сарафане, опережая искры, взмывала в тёмное поднебесье Еввула. Густая тьма то ли глубокой ночи, то ли позднего вечера. Исполинский костёр в золотой короне пламени. Еввула, словно оторвавшийся зубец короны. Высоко взметнувшийся сноп искр.

Всё это было так зримо, так ярко и явно, что Анне показалось: волшебное видение предстало и перед матушкой Ксенией. И как бы в подтверждение этого та сказала уже без злобы и без уверенности: