Ирина Красногорская - Великая княгиня Рязанская

Разговор на этом иссяк, и матушка Ксения первая догадалась, как из него выбраться, – попросила показать крестника.

Раскрутили пёстрые свивальники, размотали красные пелёнки. Они оказались внутри мокрыми, и Мария Ярославна принялась отчитывать нянюшек. А матушка Ксения, не дожидаясь, когда их заменят сухими, низко склонилась над младенцем, с наслаждением вдохнула его запах и поцеловала в сморщенную влажную пяточку.

У Анны немного отлегло от сердца.

Первым, кто разделил с Анной её горе, стал суженый. Оказалось, он тоже любил Марью и знал не только по общим детским трапезам. И то, что он вспоминал о ней, было неизвестно Анне. Вспоминал, как водили дядьки-мамки старших княжеских детей в лес, и Марье везло на боровики. Но, увидев гриб, она не спешила упрятать его в лукошко, а кричала на весь лес: «Идите сюда – я гриб нашла! А вон – ещё, ещё!» Однажды на лесной поляне попался ей на глаза какой-то странный шар на палке – тут же поведала о находке, и все бросились к ней стремглав.

– Я боялся, что кто-нибудь из княжичей прежде меня ухватит диковинку, и с разбегу пнул её, – рассказывал Василий. – «Падайте, падайте! Осы!» – кричали бегущие за нами дядьки, мамки. Мы упали, но волдырей не миновали. У меня губу так разнесло, что до носа доставала, у Бориса шишка на лбу была с яйцо, у Андрея Большого глаз заплыл. Всем досталось. Марье – больше всех, но одна она не хныкала и не причитала и меня не корила.

– Что-то я не помню такого случая, – ревниво удивилась Анна.

– Да где тебе помнить, Лисонька, тебя да Андрея Меньшого из-за малолетства вашего мы с собой не брали.

– А ещё был случай, – засмеялся Василий, – повис я на заборе. Хотел улизнуть с подворья на Пожар. Марья помогла слезть и штаны починила, да так искусно, никто и не заметил, что порваны были, и про забор никому не сказала.

– А я ничего не могу вспомнить путного, – огорчилась Анна, – наверное, это потому, что вся моя жизнь была связана с нею.

– Вот-вот! Мне Иван тоже говорил. Он ведь меня к себе призывал, чтобы вспомнить Марью. О делах мы не говорили, да и нет их у нас общих.

– А матынька его женить уже собирается, – Анна рассказала о Зое Палеолог и её замечательном образе.

– А ты напиши Марью, – предложил Василий, – или я велю кому-нибудь из солотчинских иконников её написать – дивные там умельцы. Беда только, Марью едва ли видели. Так что ты пиши.

Великий князь рязанский Василий Иванович с малолетства пристрастился к охоте. Она поощрялась в семействе Василия Тёмного. Он считал, что охота лучше всяких воинских учений воспитывает силу, отвагу, ловкость. Такими качествами с детства его тёзка-рязанец превосходил младших московских княжичей и в поле и на ловле, вызывая у них зависть и ревность, а предусмотрительного Ивана заставлял задумываться – к добру ли это в будущем приведёт? Конечно, сила, ловкость и смелость зятю и сподвижнику не помешали бы, но не был уверен Иван, что Василий по своей воле станет под его знамёна.

Перебравшись в Переяславль и получив долгожданную свободу, Василий не захотел принимать участие в походах москвичей и занялся охотой. Отчаянная его храбрость изумляла приближённых, порождала легенды, которые доходили до Анны и тревожили её. Она места себе не находила во время длительных отлучек князя. Всякий раз мысленно готовилась его хоронить. Мнилось ей, что Василия разодрал медведь-шатун, затоптал разъяренный зубр, перегрызла горло стремительная коварная рысь. Не раз, чтобы себе спокойнее было, пыталась Анна разделить опасные походы мужа, но тот упорно отклонял её просьбы: считая, что негоже красивой юной женщине, да ещё великой княгине, рыскать по полям и лесным чащобам с грубыми мужиками и с гончими псами.

И всё-таки Анне удалось уговорить мужа взять её на далекую и, казалось ей, особенно опасную охоту. Она не знала, что за звери водятся в том, самом южном краю Рязанского княжества, но не исключала встречи и с неуловимым, мало кем виданным единорогом – зверем таинственным, а потому особенно страшным. Изображения единорога часто встречались на прялках и пряничных досках, но похвалиться, что поймал его или хотя бы видел сам, не мог ни один Анне знакомый охотник.

Василий говорил, что единороги давным-давно вымерли, на медведя или зубра жену вести не собирался, но сам проследил за её охотничьими сборами, за её снаряжением. Заставил при нём пострелять из лука, нашёл, что у жены твёрдая рука и верный глаз, однако похвалил не её, а покойную мамку – за науку.

Ехали же они во владения двоюродного деда Василия – Григория Ивановича. «Дядюшка», как называл его Василий, был человеком в княжестве уважаемым и влиятельным. Отец Василия не принимал важных решений, не посоветовавшись с ним, о чём не забывал упомянуть даже в документах: «Се яз, князь великий Иван Фёдорович, поговорив с дядею с Григорьем с Ивановичем, пожаловал…»

Григорий Иванович был младшим племянником Олега Рязанского, сыном его сестры Анастасии, которую великий князь выдал замуж за сподвижника своего, бывшего ордынского мурзу Салахмира. Перейдя на службу к рязанскому князю, Салахмир принял православие и стал Иваном Мирославовичем, в просторечье Мирославичем.

Великий князь очень ценил его за верную службу, пожаловал ему во владение несколько вотчин и в документах тоже подчёркивал его значительность: «поговоря с зятем своим с Иваном Мирославовичем».

Женившись и обосновавшись на южной засеке Рязанского княжества, в ордынском порубежье, Иван-Салахмир не спешил расстаться со своими прежними обычаями: вёл по-татарски дом, ел конину и пил кумыс, имел наложниц и не мог никак взять в толк, почему трёх, на худой конец, двух из них нельзя сделать младшими жёнами. Он прожил долгую жизнь и всегда отлично ладил и с теми, кому служил, и с теми, от кого их охранял.

Теперь на засеке вёл службу его сын, тучный, но очень ещё подвижный старик, добродушный и хлебосольный, удивлявший соседей и родственников своими частыми женитьбами. С его жёнами всё время что-то приключалось: то умирали, то убегали, то попадали в гаремы ордынцев. Дядюшку не особенно огорчала очередная утрата – он брал в жёны более молодую и красивую. При этом он не ставил в известность высокопоставленных рязанских родственников и церковнослужителей, и те делали вид, будто не знают, что допускаемое число женитьб для христиан, три, давно им превзойдено.

А вообще-то о родстве своём с княжеским домом Григорий Иванович никогда не забывал и не позволял никому этого делать. Но напоминал о себе не докучливым посещением княжеских покоев, а частыми и щедрыми дарами. В советах его Василий не нуждался, поскольку никаких важных решений не принимал, да и советов не терпел. От дядюшкиных же подарков не отказывался и даже ждал их. Были это в основном иноземные товары и лакомства (недалеко от дядюшкиного поместья проходил караванный путь с Юга на Москву). Но и доморощенные дядюшкины арбузы и дыни, обласканные южным солнцем, вскормленные южным чернозёмом степей, отличались прекрасным вкусом.

Не раз звал Григорий Иванович внучатого племянника к себе в гости, звал радушно и почтительно, но тому всё недосуг было. И вдруг тот откликнулся на приглашение, собрался в одночасье, хотя время для гостеваний выдалось самое неподходящее: неустоявшиеся осенние холода, первая пороша, ни на полозьях, ни на колёсах не одолеть просёлочных дорог и ехать сто пятьдесят вёрст. Анна пыталась отговорить мужа, предлагала подождать, но Василий был непреклонен:

– Дожидаться тепла дома сидючи – с тоски помрёшь! Холода у нас большую половину года отнимают. Боишься – сиди на печи. Но без меня!

Двинулись большим обозом. Опять была утомительная, тяжёлая для Анны (три дня верхом) дорога, неудобные ночёвки на постоялых дворах, студёные потёмки, обязанности жены и матери. Стараясь достойно исполнить их на людях, Анна невольно подражала матери, так же, как она, бесконечно сновала вдоль обоза – от князя, едущего во главе его, до тёплого возка, в котором везли трёхлетнего княжича Ивана, укутанного в меха, обложенного грелками. В княжеских семьях было принято брать в дальние поездки детей: время суровое – пусть лучше с родителями будут. Однако суровое время могло приготовить встречу на лесной или степной безлюдной дороге с разбойниками, с отрядом шальных ордынцев. Надеясь, что любое нападение княжеские стражники отразят, Анна всё-таки в глубине души осуждала Василия: из упрямства пустился в опасный путь, дичи разной и у Переяславля полно. Вепрей, к примеру, давно уже никто не бил – мясом брезговали, зубров да лосей только на кожи забивали. Лоси-двухлетки, оставленные матерями после рождения новых телят, в городские слободы по весне забегали, в колодцы, случалось, проваливались, на ограде повисали, спасаясь от собак, – добивай стар-мал. Так что охотились в лесах мещёрских на птицу боровую да благородную озёрную, на зайцев прытких, мясом сладких. Простые горожане силки на них ставили. Князь с ловчими птицами и псами гончими на них ходил, чтобы застоявшуюся кровь свою в скачке по полям разогнать. Предпочитал же он настоящие богатырские охоты – на медведя или зубра. Теперь же, от скуки видно, взбрело ему в голову на косуль поохотиться в дядюшкиной вотчине.

Терем дядюшки в селе Милославском поразил Анну своим великолепием: белокаменный, наличники и колонки крыльца хитрым резным узором изукрашены, в оконные рамы цветные стёкла вставлены, на солнце яхонтами горят. Возле крыльца какие-то кусты холстиной обмотаны («должно быть, – розы», – догадалась Анна), двор камнем мощён. «А терем у дядюшки лучше нашего», – неприязненно подумала она и тут же ревниво оглядела всё подворье. Скромный храм, уступающий в благолепии терему, между ними белые глинобитные, крытые соломой хатки, каждая огорожена своим частоколом, хотя все строения и находятся за крепостной стеной. Больше ничего она заметить не успела – к ним спешили встречающие: воины, женщины, ребятишки, все татарского обличья, все в татарской одежде. Впереди – тучные, важные старик и старуха. С ними девочка (внучка?), нарядная, словно куколка, хорошенькая, на Марьюшку похожая. Все глядят, улыбаются – радуются.