– Айвина?! – воскликнула Анна. – Айвина! Я не хочу умирать. Помоги!

– Слава тебе, Господи, очнулась! – засуетились в опочивальне.

– Поднимите её! – прекращая суету, сказала знахарка повелительно, и все ринулись исполнять приказ. – И дайте воды помыть руки. Да не ей – мне.

От поданного рушника она отказалась, потёрла смуглые, узкие кисти и, не касаясь, обвела ими роженицу несколько раз:

– А теперь иди к порогу.

Анна послушно поплелась к открытой двери, едва переставляя безобразно распухшие ноги. За ней, словно заколдованные, не пытаясь протестовать, двинулись великая княгиня Московская Мария Ярославна, мамка, бабки-повитухи. У порога Мария Ярославна поддержала пошатнувшуюся Анну. Знахарка отстранила её и опять подняла над Анной руки:

– Теперь слушай и собирайся с силами. Я буду считать. На счёт семь ты, что есть мочи, ударишь о порог правой ногой. Будет больно, но…

– Над княжеским теремом заклятье, – вдруг прервал знахарку чей-то женский голос, раздавшийся то ли из-за спины Анны, то ли по ту сторону двери из молельни. – Ты спасёшь одну великую княгиню, помрёт другая. Через семь дней. Подумай.

– Считай! – возопила великая княгиня Мария Ярославна и обхватила сзади Анну.

– Один. Два. Три, – принялась медленно считать знахарка и все следом за ней, беззвучно шевеля губами. – Семь.

– Семь! – повторил давешний голос, и Анна изо всех сил ударила о порог.

– Ой!

– Ногу сломала?

И тут же закричал подхваченный знахаркой младенец.

– Будешь спать, долго спать, спать, спать, – говорила знахарка, водя перед глазами Анны большой прозрачной бусиной. Анна лежала в постели. Все родовые муки уже были позади, и мамка успела собственноручно захоронить в тайном месте послед. – Спать.

– Откуда ты взялась, Айвина? Когда приехала? – хотела спросить Анна, но не смогла – веки смыкались, рот не открывался, только улыбнулась благодарно.

Проснулась она через две недели, 30 апреля. Просыпалась ненадолго и раньше. Её кормили, обихаживали, прикладывали к ней ребёнка, чтобы чувствовал мать. Но этого она не помнила. И открывши глаза, не сразу поняла, где же она. Потом узнала опочивальню матери. Знакомые с раннего детства, теперь уже облупившиеся стены, расписанные райскими птицами и не встречающимися в природе цветами. Лавки вдоль стен, покрытые зелёным сукном. Такого же сукна раздвинутый полог над кроватью, пыль забила глубокие его складки. Потёртые ковры на полу. Солнечный зайчик дрожит на сводчатом потолке, значит, открыто окно, и от ветра зыбится вода в кружке. Всё, как в детстве, но она не ребёнок, так почему же в материнской постели? Остро пахло берёзой – весна!

Анна приподнялась и села. Тело пронзили сорок сороков острейших иголок, перед глазами поплыли радужные круги, но сквозь их мерцание она углядела всё-таки глиняную кружку и потянулась за нею. Рука оказалась слабой – кружка выскользнула, распалась на черепки, расплылась по ковру пахнущая молодой берёзой лужа. В кружке был настой берёзовых почек. Им Анну пользовали в последние недели беременности, когда у неё стали опухать ноги. И вспомнив это, Анна вспомнила и всё, что было с ней перед сном, и позвала требовательно и весело:

– Мамка! Мамка!

Вбежала Мария Ярославна, за ней сонм приближённых женщин, заполнили опочивальню, защебетали на разные голоса, но одно и то же:

– Проснулась, проснулась наша княгинюшка, воскресла наша ненаглядная, слава тебе, Господи!

Мария Ярославна осыпала поцелуями её лицо, шею, руки:

– Я уже не надеялась, что ты оживёшь. Василий, голубчик, аж почернел. Денно и нощно молился Богородице. Услыхала пресвятая заступница.

«Какой Василий? Ах, суженый», – догадка оставила Анну равнодушной, вызвав лишь лёгкое недоумение: откуда ему тут быть, но спрашивать она не стала. Мария Ярославна, радостно частя, объяснила:

– Как ты занемогла, он тут же примчался. И распутица не остановила. Как не утонул, через Оку переправляясь, одному Богу известно. Да что же это я? – спохватилась Мария Ярославна. – Девки, бегите, скажите князьям – очнулась. Очнулась! – И Мария Ярославна опять принялась целовать Анну. У толпящихся в бездействии женщин приступ радости уже кончился, они заскучали, и кто-то предложил:

– Может, дитятко принести, великая княгиня?

– Несите, несите! – радостно откликнулась Мария Ярославна, Анна промолчала, хотя спросили скорее её, – ребёнок был ей совершенно безразличен, но его уже несли.

– Вот мы какие баские! Вот какие богатыри! Ручки-ножки на месте, и всё остальное в полном порядке.

«И чего ликуют?» – Анна не представляла, что может быть как-то иначе, – совсем забыла о шестипалых, волчеподобных младенцах.

Мария Ярославна бережно и гордо приняла младенца и положила перед Анной. Он был мордастенький, шафраново-жёлтый, с закрытыми глазами в щёточках белесых ресниц и, как рыба, кругло открывал жадный ротик. Анна смотрела на него с неприязненным изумлением.

– Да сыночек это, сыночек, – перехватив её взгляд, поспешила утешить Мария Ярославна. – Вот и кормилица его, мамка. – Она подтолкнула к Анне грудастую нарядную молодку в богатом кокошнике.

– А моя мамка где? – встревожилась Анна.

Женщины молчали, потупив глаза. Мария Ярославна развязывала свивальник.

– А Марья? – Анна почувствовала недоброе.

– Прихворнули, прихворнули. С кем не бывает, – Мария Ярославна перестала возиться со свивальником и вдруг сгребла младенца и передала няньке. – Ступайте все – княгине покой нужен.

Женщины поспешно, с явным облегчением покинули опочивальню. После их ухода Анна продолжала допытываться, где мамка, Марья, Юрий.

– Да все живы-здоровы, – уверяла Мария Ярославна, – то есть здоровы не все, но поправятся. Вот встанешь на ноги… А Юрий с Василием вон в окно заглядывают – с дерева.

Князья, как мальчишки, оседлали берёзу и пытались дотянуться до подоконника.

– Сорвётесь! – испугалась Анна. – Слезайте немедленно.

Князья исчезли.

– Как дети малые! – возмущалась Мария Ярославна, но было видно, что ребяческая выходка князей её развеселила, правда, она тут же обеспокоилась, что кто-нибудь из хитников задумает проникнуть так в терем, а потому следует берёзу срубить. И она покинула опочивальню, чтобы немедленно отдать приказ.

В тот же день ребёнка ещё раз принесли Анне, и мать велела ей приложить его к груди. Молока не было, но Анна, чтобы не огорчать мать, повиновалась безропотно. Ребёнок потянул раз, другой – и зашёлся в обиженном плаче. И его тоненький жалобный голосок пробудил в Анне нежность к нему, сожаление, что не может его накормить, ревность, что привяжется он к чужой грудастой бабе.

Ребёнка уже окрестили и, по давнишнему уговору между его дедами великими князьями Московским и Рязанским, нарекли Иваном.

– А когда родится у Ивана ещё сын, назовем Василием, – пообещала Мария Ярославна. И рассказала, что восприемничали дитятю от купели Юрий и матушка Ксения, которая перебралась в Москву.

«Бедные мои, – подумала Анна, – теперь уже никогда им не быть супругами». Церковь запрещала брак между восприемниками.

Анна поправлялась быстро и через неделю уже бодро ходила по материнской половине, порывалась идти навещать болящих – пришлось открыть ей правду: обеих уже не было в живых.

Марья умерла через неделю после Анниных родов. Мария Ярославна сказала, от отравы, которой якобы какая-то ворожея пропитала её пояс. Носила его к ворожее Марьина наперсница Полуэктова. На дознании она клялась, что Марья сама её посылала – хотела покрепче привязать к себе великого князя. Его в это время как раз в Москве не было – отправился в Коломну. Марья сокрушалась, что нашёл он себе там присуху и назвала Полуэктовой её имя. Та на дознании его вспомнила и прозвище ворожеи не утаила, дом её указала, но той и след простыл. Боярский совет приговорил Полуэктову к казни за пособничество в колдовстве и смерть великой княгини. А тут вдруг умерла, ухаживая за Марьей, мамка. По Москве принялась гулять забредшая из Псковской земли «железа», и приехавший уже после похорон жены Иван отменил казнь, однако отправил семейство Полуэктовой с глаз долой.

На удивление Марии Ярославне, Анна отнеслась к известию спокойно – не заголосила, не сомлела, не всплакнула даже, отказалась взять на память что-нибудь из вещей умерших. Иван принёс богатое ожерелье Марьи – отвергла и вместо благодарности (ожерелье древнее, родовое князей Тверских) посоветовала:

– Невестке подари, когда Иван молодой женится.

Иван изобразил огорчение и обиду, но Мария Ярославна знала: доволен, что ценная вещь останется у него, – старший сын её был скуповат. Скупость по отношению к посторонним она одобряла и немало ей способствовала, но Марию Ярославну не радовало, что сын не видит разницы между посторонними и родными. Огорчало и то, что к родным в последние годы Иван сильно охладел, так что ей теперь в пору и самой к ворожее идти. После смерти Марьи уединился на своей половине, горе переживая в одиночестве, не выходил к общей трапезе. Приезд Василия, гостя, зятя, ничего не изменил: Иван принял его как удельного князя и вызывал к себе для разговоров. Анна не успела заметить в Иване перемены: когда она обрела способность передвигаться по терему, князей в нём уже не было. Чума оставила город, унеся десяток-другой жизней, тревоги о неминуемом конце света сменились более близкими заботами, об урожае: стояла необычная для мая засуха, и князья вернулись к своим повседневным делам. Юрий отправился в Дмитров, Василий, по настоянию Ивана, в свой Переяславль.

Без него, в сопровождении матери, вышла Анна впервые после болезни на залитый солнцем кремлёвский двор, отстояла службу в Архангельском соборе, поклонилась дорогим могилам. Марью похоронили в соборе, мамку – на его погосте. У её могилы уже курчавилась рябинка – Юрий посадил, мамка была и его кормилицей.

И опять Анна поразила Марию Ярославну своим спокойствием. Однако перед обедом вдруг ворвалась к ней в слезах, бросилась на грудь, заговорила горячечной скороговоркой: