— Не поддается, — сказала я ей. — Я уж и так и эдак уговаривала, но ее, кажется, ничем не пронять — уперлась, точно ослик.

— Знаю, сударыня. Воздухом подышать, и то не выходит, сидит день-деньской у телефона, в карты играет сама с собой. А что спит одна-одинешенька во всем доме — разве это порядок? Но ей толкуй, не толкуй, — не слушает. Вчера-то вечером — такая страсть началась, всю ноченьку до утра он молотил, и хоть бы раз эти зенитки несчастные кого сбили, пускай в газетах другое пишут, но вы не верьте. Приставили небось к зениткам женский пол, оно и видно. Это же надо — женщин!

Миссис Хант позвонила в Алконли через неделю. Линдин дом разбомбили — прямое попадание; саму Линду еще не отрыли.

Тетя Сейди ранним автобусом уехала в Челтнем[103] за покупками, дяди Мэтью нигде не было видно, так что мы с Дэви самовольно захватили его машину, заправленную до краев горючим, предназначенным для военных целей, и во весь опор помчали в Лондон. Домик был полностью разрушен, но Линда и ее щенок остались невредимы — их только что откопали и уложили у соседей. Линда, возбужденная, с пылающими щеками, сыпала словами и не могла остановиться:

— Ну, ты видишь? Что я тебе говорила, Фанни? Люди от налетов не погибают — вот они мы, целехоньки. Моя кровать попросту ушла вниз сквозь пол, а на ней с большим комфортом, — Плон-Плон и я.

Вскоре прибыл доктор и дал ей снотворное. Сказал, что она, вероятно, уснет на какое-то время, а когда проснется, можно везти ее в Алконли. Я позвонила тете Сейди, чтобы ей приготовили комнату.

Дэви провел остаток дня, выгребая то из Линдиных пожитков, что еще уцелело. От дома, мебели, прелестного Ренуара, спальни со всей обстановкой не осталось ничего; ему лишь удалось извлечь отдельные предметы из искореженных, разбитых стенных шкафов, зато в подвале он наткнулся на два нетронутых сундука с одеждой, посланных из Парижа ей вдогонку Фабрисом. Выбрался оттуда, запорошенный с головы до ног, точно мельник, белой пылью, и миссис Хант повела нас к себе перекусить чем Бог послал.

— У Линды, наверное, может случиться выкидыш, — сказала я Дэви, — и надо только надеяться на это. Ей чрезвычайно опасно рожать — мой врач просто в ужасе.

Но ничего такого не случилось — больше того, она утверждала, что встряска пошла ей на пользу, совершенно избавив ее от тошноты. Снова отказывалась уезжать из Лондона, но уже без прежней решительности. Я привела тот довод, что если кто-нибудь и будет ее разыскивать, то, обнаружив, что дом на Чейни-Уок разрушен, сразу, естественно, свяжется с Алконли. Это ее убедило, и она согласилась с нами ехать.

ГЛАВА 21

Зима вступила в свои права — суровая, как всегда на Котсуолдском нагорье. Свежий, морозный воздух бодрил, как холодный душ, — одно удовольствие пройтись быстрым шагом или проехаться верхом, когда тебя в доме ждет тепло. Только центральное отопление в Алконли и прежде-то работало с грехом пополам, а уж теперь, я думаю, трубы и вовсе заросли от старости — во всяком случае, на ощупь были чуть тепленькие. Войдешь в холл со стужи, и ненадолго охватит блаженное тепло, но это ощущение быстро проходит, и постепенно, по мере того как замедляется кровообращение, все тело коченеет и холод пронизывает до костей. Мужчинам, какие оставались в поместье, — тем, что по возрасту не годились в армию, — было некогда колоть дрова для каминов, у них все время с утра до ночи уходило на строевую подготовку под руководством дяди Мэтью, на возведение баррикад, рытье укрытий и создание прочих препон для немецкой армии, пока все как один не полягут, став пушечным мясом.

— По моим расчетам, — с гордостью говорил дядя Мэтью, — нам удастся их задержать часа на два, а то и на три, покуда нас не перебьют. Недурно для населенного пункта таких скромных размеров.

Мы посылали за валежником детей, на удивление умелым и усердным дровосеком показал себя Дэви (идти в ополчение он отказался, говоря, что ему всегда воюется лучше в штатском), но этого почему-то хватало только на то, чтобы топить в детской; если же после чая топили камин в коричневой гостиной, притом довольно сырыми дровами, он начинал по-настоящему давать тепло, как раз когда наступало время оторваться от него и брести по ледяной лестнице наверх в постель. После обеда два кресла по обе стороны камина оказывались неизменно заняты Дэви и моей матерью. Дэви не упускал случая подчеркнуть, что нам же в конечном счете хуже будет, если он подхватит простуду; что до Скакалки, та просто шлепалась в кресло явочным порядком. Мы, остальные, располагались полукругом далеко за той чертой, куда доходило тепло, и с вожделением устремляли взоры к неверным язычкам рыжего огня, тонущим то и дело в непроглядном дыму. У Линды было вечернее одеяние, род домашнего пальто длиною до полу, из белого песца, подбитого горностаем. Она облачалась в него к обеду и мерзла меньше нас. Днем либо ходила в своем собольем манто и черных бархатных сапожках на собольем же меху, либо лежала на диване, подоткнув под себя широченное норковое покрывало на стеганой подкладке из белого бархата.

— Мне так смешно было слышать от Фабриса, что он все это покупает, так как во время войны пригодятся теплые вещи — он всегда говорил, что в войну будет страшный холод — но теперь-то я вижу, как он был прав.

В женских сердцах на ближних подступах Линдино имущество возбуждало смешанное чувство ярости и восхищения.

— Ну смотри, это честно? — как-то сказала мне Луиза, когда мы вывезли погулять в колясках младших детей, обе в костюмах из шотландского жесткого твида, — совсем не то, что французские, красиво облегающие фигуру, — в шерстяных чулках и кофточках собственной вязки, тщательно подобранных в тон, но, упаси Боже, не «под цвет» пиджаку и юбке. — Линда себе уезжает, замечательно проводит время в Париже и возвращается вся в дорогих мехах, а мы с тобой? Торчишь всю жизнь при все том же старом скучном муже, а тебе за это — стриженую овчину до колен.

— Альфред — не старый и не скучный, — благородно вступилась я за мужа, хотя, конечно, в душе прекрасно понимала ее.

Тетя Сейди восхищалась Линдиными нарядами без всякой задней мысли.

— Какая бездна вкуса, детка, — говорила она, когда на свет Божий извлекалось очередное умопомрачительное творение. — Это что, тоже из Парижа? Поразительно, что там можно получить практически даром, когда берешься умеючи.

Моя мать в таких случаях начинала усиленно подмигивать всякому, чей взгляд ей удавалось перехватить, включая саму Линду. Лицо у Линды при этом становилось каменным. Она не выносила Скакалку, сознавая, что до встречи с Фабрисом сама уже сворачивала на ту же дорожку, и содрогалась теперь, наблюдая воочию, к чему она приводит. Мать начала с того, что избрала в общении с Линдой подход типа «чего уж там лукавить, душечка, — да, мы с тобой падшие женщины», и худшего выбора сделать не могла. Линда стала вести себя с нею не только отчужденно и холодно, но просто грубо, и бедная Скакалка, не понимая, что она сделала обидного, на первых порах очень страдала. Потом сама стала в позу и объявила, что со стороны Линды нелепо держаться подобным образом — ломаться и строить из себя принцессу, когда ты на самом-то деле дамочка легкого поведения, пусть и высшего разряда. Я попыталась объяснить, какой романтики исполнено Линдино отношение к Фабрису, к тем месяцам, что она провела с ним, но у Скакалки собственные чувства за давностью притупились, и она то ли не смогла, то ли не захотела понять.

— Она ведь с Суветером жила, верно? — сказала мне моя мать вскоре после того, как Линда водворилась в Алконли.

— Откуда ты знаешь?

— Да на Ривьере все это знали. Про Суветера такое почему-то всегда становится известно. А на сей раз это отчасти сделалось событием, потому что казалось, он навечно уже связал себя с этой нудной Ламбаль, но ей потом пришлось по делам уехать в Англию — тут-то Линдочка не растерялась и сцапала его. Великолепный улов, можно ее поздравить, только не понимаю, довогая, для чего столько важности напускать на себя по такому поводу. Сейди не знает, это ясно, и я, конечно, не проговорюсь ей ни под каким видом, не такой я человек, но когда мы в своем кругу, Линда, по-моему, могла бы все-таки держаться чуточку приветливей.

Чета Алконли по-прежнему пребывала в уверенности, что Линда — верная жена Кристиану, который находился в то время в Каире, и, разумеется, мысли такой не допускали, что ребенок может быть не от него. Они давно простили ей уход от Тони, хотя и числили себя за то людьми определенно широких взглядов. Время от времени они осведомлялись у нее, что поделывает Кристиан — не потому, что в самом деле хотели знать, а чтобы Линда не чувствовала себя обойденной, когда мы с Луизой рассказывали о своих мужьях. В ответ ей приходилось придумывать новости, которые якобы сообщал в своих письмах Кристиан.

— У него небольшие трения с их генералом.

— Он говорит, в Каире масса любопытного, но только все хорошо в меру.

В действительности Линда вообще ни от кого не получала писем. С друзьями в Англии она слишком давно не виделась, война их разбросала по разным концам земли и, хотя память о Линде у них, возможно, сохранилась, сама она не составляла больше часть их жизни. Но ей-то, разумеется, нужно было только одно: письмо или хотя бы несколько слов от Фабриса. И письмо пришло, сразу после Рождества. С адресом, напечатанным на машинке, и печатью генерала де Голля на конверте, пересланное в Карлтон-Гарденс. Линда, увидев, что оно лежит на столе в холле, побелела как полотно. Схватила его и ринулась наверх, к себе в спальню.

Примерно через час она разыскала меня.

— Ужас, душенька, — проговорила она со слезами на глазах. — Сидела над ним все это время, и не могу прочесть ни слова. Может быть, ты бы взглянула?

Она протянула мне листочек тончайшей в мире бумаги, на котором — по всей видимости ржавой булавкой — нацарапаны были строчки совершенно непонятных каракулей. Мне тоже не удалось разобрать ни единого слова, это и почерком-то нельзя было назвать, эти значки даже отдаленно не напоминали буквы.