с бумагами. Секретарь занимался делами, близкими Ивану по укому, от которых

пахло повседневностью: хлебом ,голодом, потом, кровью. Он требовал от

военкомов быстрейшего подавления восстания и звонил в агитпроп, чтобы

уходящие отряды были снабжены агитлитературой для населения. Просматривая

принесенные бумаги, сердился.

‐ Где это видано, чтоб город губернию кормил? ‐ И мимоходом пояснял

Ивану: ‐ Из Батраков хлеба просят ‐ беженцев много.‐ И тут же ‐ успокаивал его: ‐

Пошарим по уездам, где спокойно. Пережидая перерыв в разговоре, Иван

смотрел на новенькие френчи военкомов и от, нечего делать мечтал о таком же

для себя: провожал снисходительным взглядом барышень в белых нитяных

чулках, в повешенных туфлях и, гордясь, думал о том что Лида у него тоже

городская, только красивей и умней этих… И тотчас тревожно мелькало видение: чемоданчик в пыли...

Потом секретарь продолжал:

‐ Ленин недавно напомнил, как Энгельс о кулаках говорил: если они не

признают неизбежности гибели их способа производства, то марксисты для них

ничего сделать не могут, только наша обязанность…облегчить и им переход к

новому способу производства. Чуешь? Наша обязанность ‐ им облегчить! А

знаешь, что ЦК готов был пойти на территориальные уступки Польше, лишь бы не

начинать войны? Да Пилсудский не захотел. Ленин заявил, что Жизнь польского

крестьянина и рабочего для нас Дороже любых территорий. Чуешь?‐ сердито

крикнул секретарь и стукнул кулаком по столу: ‐ Да за нас каждый поп должен

молиться, как мы по‐христиански хотели бы революцию делать! Мы терпеливые, мы на веки вечные пришли. Вот можешь ты постигнуть или нет, что внуки или там

хотя бы правнуки буржуев, белогвардейцев, кулаков, и русских, и английских, и

немецких все равно придут в царство коммунизма? Все люди земли ‐ наши. В

настоящем ли, в будущем ли значения не имеет, речь то о вечных веках. Вот

революция и торопится отставить жестокость и месть, потому что они ни к чему

для ее конечных целей…

II

Лида сидела в холодной дежурке исполкома. После ночного дежурства

можно было идти домой, но не‚ хотелось шевельнуться. Самым надежным

казалось сидеть так,‐ кутаясь в платок‚ плотней обтягиваясь проредившимся на

локтях пальто и тупо прислушиваться то к боли в висках, то к вою ветра. Сколько

времени она живет в Батраках? Кажется что не шесть месяцев, а много лет прошло

с той июньской ночи двадцатого года, когда бежали из Мелового. На дворе

словно пускали огромную юлу: набираясь, силы, она зловеще взвывала все

протяжнее, и тогда по окну хлестал сухой снег и черные концы тряпки, которой

снаружи была заткнута дыра в стекле, метались испуганно и усердно, потом юла

кружилась медленней, вой переходил в ворчание, и тряпка, подрагивая, обвисала. Лиде вспомнилось, как в детстве ее, заболевшую в гостях, везли из

соседнего местечка домой. Белое поле, белое небо. Солнце движется мутным

пятном и не хочет отвязаться. Хвост лошади развевается все на одну сторону.

Наплывает, наплывает белая муть, и подкатывает тошнота.

Удивительно, до чего часто переносится она в самые далекие годы. Точно вся

жизнь уже кончена и она старуха. Однажды на рождественские каникулы

приехала Лида домой из Лебединской гимназии. Родные Терны, повитые

голубым светом зимнего дня, казались далекими и бедными. Скрипели

оледенелые ведра у журавля. Они пошли в церковь, к праздничной службе ‐ как

прежде, медленно, чинно, втроем. Лида взяла под руки родителей, вспоминая, как раньше мама и папа с обеих сторон держали ее за ручки. В полутемной

церквушке Лида видела трепетание свечей под иконами, слышала мягкий бас

священника, произносящего слова Христа: «Да радость моя будет в вас, и радость

ваша будет совершенна», ‐ и, чувствуя слезы, думала: «Пусть и ваша радость будет

совершенна, мои родимые, пусть ни на миг не замирает в моем сердце любовь к

вам!»

И еще пронзительней становилась боль любви от того, что церковь, Которая в

детстве была самым красивым, самым блистательным местом в Тернах, теперь

казалась трогательно‐жалкой в своем убогом убранстве. И добрый голос

священника повторял все то же, что и годы назад.

А Лида уже коснулась красоты, неведомой ей дотоле‚ ‐ когда впервые

смотрела в Лебедине спектакль, сыгранный заезжими актерами. Она с детства

жила как бы двумя жизнями: обыденной, видимой для всех, когда она словно

холила в привычном будничном платье; и другой жизнью, когда оставалась

наедине с книгами или сама с собой ‐ в постели перед сном. В той, другой жизни в

нее влюблялся красавец Андрий, сын Тараса, и от ее ответной любви он

становился совсем другим: самым верным воином Запорожского войска; и она

звала Андрия освободить от катов Катерину, несчастную Катерину, которую

воспел и оплакал великий Шевченко...

Заезжий театр словно одел в реальную плоть ту жизнь, какая была только в

воображении.

...Священник читал из пророка Исайи глас вопиющее то в пустыне:

«Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези богу нашему », ‐ а

она молилась по‐своему: чтобы Господь сделал прямыми ее стези. Она знала, что

навсегда ее стези ушли из родных Тернов, что теперь пролегают они в Лёбедине, среди Учителей, более мудрых, чем этот пожилой деревенский священник в кругу

умных красивых подруг, между которыми она далеко не последняя по красоте и

уму.

А через несколько лет и Лебедин казался далеким и бедным. Лебедин

померк перед Москвой, как Терны померкли перед Лебедином. Тесные стены

гимназии заслонились легким массивом здания на Девичьем Поле, где золотом

на фронтоне было выведено: «Высшие женские курсы», где аудитории высотою в

два этажа были покрыты стеклянными потолками, где перед амфитеатром

студенческих мест возвышался беломраморный бюст Лавуазье ‐ дивная голова, с

грустной и гордой улыбкой на женственных губах упавшая когда ‐ то под ножом

гильотины.

Даже ночные бдения на Театральной площади в очереди на лотерею, в

которой разыгрывались по утрам билеты на Шаляпина или Собинова, были ярче

самых красивых мгновений Лебединского житья, и Лида думала с восторгом:

«Боже мой! Неужели неисчерпаем мир красоты?! Кого славить за это?»

А «Свадьба Кречинского» у Корша, где зрители много хохотали, а «Дядя

Ваня» в Художественном, где многие зрители плакали!..

Лида снимала с двумя курсистками комнату в Спиридоньевском переулке, возле Малой Бронной. Это был район студенчества, ютившегося здесь по

грошевым углам.

В этой комнате, над Лидиным изголовьем, как некогда маленькая икона, висела открытка с Качаловым‐ гамсуновский Пер Баст с могучими глазами Пана…

За дверью дежурки говор не становился громче, а лишь густел от новых

голосов. Это сходились измучившиеся люди требовать хлеба, работы, жилья, вестей из соседних уездов.

Но не было ни хлеба, ни сведений в отрезанном от Воронежа городке, который стал центром беженцев и чоновских отрядов.

Сегодня не ей заниматься этими неразрешимыми делами, она может уйти

домой.

Лида поднялась и зябко натянула платок. Она прошла в примолкшей толпе, вдыхая тошнотворный запах махры, овчины и немытого тела, запах бедности и

бедования. Каждодневно тяжкой тяготой наваливалась на батраковских

коммунистов людская вера в их силу, способную вызволить всех из беды. И когда

кто‐нибудь, получивший отказ, выкрикивал Лиде в лицо матерщину, она не

испытывала ни страха, ни отвращения, только с болью ощущала за этим криком

отчаянье неоправдавшейся веры.

Мало что мог сделать для людей исполком. Но он делал все, что мог, он

сделал главное: советская власть здесь была нерушима. Да, это главное! Бухарин

после Брестского мира в панике заявил, что советская власть теперь стала чисто

формальной и что можно пойти на ее утрату. Ильич яростно обрушился на

Бухарина и назвал его высказывание странным и чудовищным...

Может быть, советская власть еще не раз отступит. Отступит ‐ но не сдастся!..

И, в конце концов, она оправдает веру народа

...Выйдя из исполкома, Лида задохнулась. Белая муть ‚с заунывным свистом

плыла вдоль улицы. Сугробы порывались ввысь. Казалось, дорога движется

навстречу непрерывной лентой и бесполезно идти по ней, потому что она потащит

назад.

Снежная пыль колола лоб, щеки , нос, и куда бы ни приходились уколы, они

болью отдавались в висках. Пробирала дрожь, но хотелось остановиться. Пусть

уносит назад, лишь бы не напрягаться, лишь бы найти какой угодно покой.

Дома лежит в сыпняке Осип Петрович. Каждое утро Елена Ивановна

прогоняла его искать работу, добывать продукты. Вялый, нерешительный, несамостоятельный, он покорно уходил, сутуля широкую спину, чтобы вечером

вернуться ни с чем. И принес он в дом только сыпной тиф.

...Тридцать изб надо пройти от исполкома до дому, Сколько она прошла?

Десять? Где же кончается эта движущаяся дорога, где же останавливается она?

Лида закрыла глаза и увидела красные круги, как будто кто надавил на веки, и услышала, как пробивается в памяти наивная мелодия стихов Саши Черного, которые прежде всегда приходили На ум в безысходные минуты:

Есть горячее солнце, наивные дети,

Драгоценная радость мелодий и книг.

Если нет, так ведь были, ведь были ж на свете