Мы неплохо с ней уживаемся, как парочка старых дев, с годами обретающих все больше чудачеств, у каждой — свои. На днях я сказала ей: «Мне пятьдесят с лишним — пора уж притормозить», а она в ответ: «Мне около пятидесяти — пора прибавить газу». Конечно, это она так, для красного словца. Ей ведь сорок пять, на шесть лет меня моложе. В детстве эта разница действительно казалась огромной, впрочем, больше нас разделяла ее слепота, а не годы. Когда Марианна родилась, я уже училась в школе. В общем, сестра моя всегда была в каком-то смысле одинокой девочкой, из-за возраста и своего несчастья. Возможно, поэтому у нее так сильно развито воображение. У нее тоже всегда были «ирреальные друзья»! Они не приносили ей денег, но я уверена, что они были ей необходимы, они по-своему очень ей помогали.

Видит Бог, бывали моменты, когда бедной Марианне действительно требовалась их помощь.

Марианна

Гулять я больше всего люблю в эдинбургском Королевском ботаническом саду в любое время года. Сад этот все по-свойски называют просто Ботаническим. Я могу ходить туда без провожатых. Мой маршрут выверен цифрами, которые я знаю назубок: столько-то шагов до поворота, столько до перекрестка. Еще есть метки, по которым я ориентируюсь: крышка канализационного люка, почтовый ящик, переход. В Ботанический я обычно хожу с тростью, потому что люди оставляют прямо на тротуаре неожиданные сюрпризы: жестяные банки, велосипеды, кто что. Но вообще-то я добираюсь до сада вполне спокойно, бреду и радуюсь запахам и звукам, предвкушая благословенный миг, когда войду в ворота и вся уличная суета останется позади.

Ботанический изумителен круглый год. Но особенно он мне нравится в дождливые месяцы. Я люблю прятаться под кронами, когда они полны листьев, стоять и слушать стук дождевых капель; по их мерному многоголосью я в состоянии представить некую звуковую скульптуру, могу определить, какого размера то или иное дерево, какой формы, я улавливаю слухом расстояние, масштабы пространства вокруг. Я не знаю, что такое ландшафт, я могу лишь — очень смутно — почувствовать, что такое расстояние. Я определяю его по шкале звуков: громкие, чуть тише, совсем тихие. Но сила звука не всегда зависит от расстояния. Мужской голос иногда бывает очень тихим, хотя его обладатель рядом. Звук не такой уж надежный поводырь.

Некое представление о ландшафте я получаю, слушая музыку. Звучание оркестра настолько многомерно, в нем столько вариаций и мелодических сплетений, такое разнообразие тембров и насыщенности, столько составляющих, что все это дает мне шанс почувствовать то, что находится за пределами досягаемости моей трости и пальцев. Музыка говорит мне, что мир гораздо больше, она расширяет границы моих скудных познаний о нем.

Разумеется, я понимаю, что в нем много чего происходит. Я ведь слушаю новости. Я проходила в школе географию, я читала книжки про далекие страны, их читают многие любознательные домоседы, мы с Луизой даже ездили в некоторые из этих стран. Но все равно Земля для меня лишь нечто воображаемое, известно, что она существует, но увидеть ее невозможно, в общем, то же самое, что Плутон или Нептун для вас, зрячих. Астрономы определили наличие в космосе Нептуна задолго до того, как появились достаточно мощные для созерцания этой планеты телескопы. Ученые обнаружили, что на орбиты других планет что-то такое воздействует. В галактике имелась лакуна, где непременно должна была находиться еще одна планета, они свято в это верили. Нептун — дитя этой веры, веры в физику и математику.

В моей жизни тоже имеется лакуна, где вроде бы должна находиться Земля. Я вынуждена принимать ее существование на веру. Я не могу увидеть ее, не могу осмыслить, что такое планета Земля, мне доступны только какие-то мелочи, ее характеризующие, мелкие детали, к которым можно прикоснуться. По большому счету вам, зрячим, тоже доступны только отдельные фрагменты, кусочки целого, но вы можете добавить к увиденному воочию и то, что увидели другие. Кто-то сквозь объектив фотоаппарата, кто-то, посмотрев в телескоп, кто-то с борта космического корабля. Благодаря этому «вторичному» зрению ваш мир гораздо шире, неизмеримо шире, чем мой. Мой мир так навсегда и останется крохотным мирком.

Но, когда я слушаю симфонию, мне кажется, я испытываю то же, что человек, который смотрит на горную гряду, на быструю реку или на городские крыши. Музыка помогает мне увидеть. Музыка и дождь. Дождь помогает мне увидеть то, что я не могу обследовать кончиками пальцев: все дерево целиком или домик оранжереи. Когда идет дождь, я всегда там, в Ботаническом, в одной из оранжерей, или стою под ветвями какого-нибудь любимого дерева.

А зиму я не люблю. Конечно, ее все не любят — погода промозглая, дни совсем короткие. Ну а мне какая разница длинные они или короткие? Я не люблю зиму, потому что на деревьях не остается листьев, а значит, нет их шелеста под дождем, нет этой древесной музыки. Мои деревья в зимнюю пору поражены немотой. Как только ложится снег, мир становится почти неслышимым и невнятным. (Вы бы сказали расплывчатым, таким он, наверное, видится близоруким людям.) Нет опавших листьев, шуршащих под ногами, нет внезапных птичьих трелей, исчезают под притоптанным снегом мои надежные ориентиры, такие как крышки канализационных люков, иногда даже кромки тротуара. Мое путешествие в Ботанический теперь похоже на рискованную авантюру.

Ненавижу зимнее молчание природы, оно заставляет меня постоянно помнить о слепоте. Холод и тающий на щеке или на руке снег — вот и все впечатления, а прочувствовать зимний пейзаж невозможно, только его почти абсолютное безмолвие. Мир лишен привычных звуков, которые помогают мне его познавать. Когда накатывает зима, меня изводит депрессия, вызванная, так сказать, насильственным беззвучием. Те, кто подвержен сезонным обострениям, поймут, что я имею в виду. Им не хватает света, а мне не хватает звука. Мой мирок с весьма узкими горизонтами на какое-то время превращается в нечто неузнаваемое. И каждую, да-да, каждую зиму это повергает меня в ужас.

Луиза говорит, что зрячие испытывают зимой примерно то же. Хорошо знакомый мир в одну ночь становится чужим, снег лишает его красок, и это тоже вызывает ужас: выглянешь утром в окно, а вокруг все совершенно белое. Мне даже и выглядывать никуда не надо, я слышу, что произошло. Снег, этот тихоня, приглушающий все звуки, словно бы загоняет меня в клетку. Меня гложет тоска и тревога. Мне недостает привычных звуков, которые помогают чувствовать себя защищенной и быть уверенной в себе. Без них я совсем теряюсь. Приходится осваивать новые пути и заново прилаживаться к жизни.

Мне неведомо, что такое цвет, поэтому я не понимаю смысла слова «белое». Но если бы у тишины был цвет, думаю, он был бы белым.


Я знала, что за мной кто-то наблюдает. Сначала решила, что мне показалось, потом поняла, что нет. Я почувствовала это затылком, и сразу напряглись плечи и чуть приподнялись волосы, будто я ждала, что сейчас кто-то на меня нападет. Вероятно, в какой-то зоне человеческого мозга дремлет неизжитый животный инстинкт, а ученые все никак не могут разгадать, за что эта зона отвечает. Не знаю, действительно ли слепые более чувствительны или они просто более склонны к паранойе. Видимо, страх преследования все же сильнее, особенно у женщин.

Я предпочитаю ходить без трости, зря, конечно, но совсем ни к чему демонстрировать, что я слепа. Женщинам и так небезопасно одним бродить по улицам, зачем же бандитам и всяким извращенцам знать, что я легкая добыча? Я стараюсь выглядеть как все. На самом деле я, наверное, похожа на пьяную. Я часто оступаюсь, хватаюсь за перила и за стены, будто плохо держусь на ногах. Но мне кажется, так я привлекаю меньше внимания, чем с белой тростью в руках.


Несмотря на все мои старания не выделяться, на черное пальто, по идее незаметное среди голых стволов и ветвей, кто-то меня высмотрел.

И теперь за мной наблюдает.

Марианна медленно повернула голову в ту сторону, откуда, по ее мнению, должны были послышаться шаги. Она уже приготовилась вскочить со скамейки и быстрее отойти — в другую сторону, — но потом сообразила, что преследователя возможность погони только обрадует, если это действительно какой-то маньяк. И что в любом случае быстро ей не уйти, даже если бы и была с собой трость. Она полезла в сумку за свистком, однако тут же осознала, что свистом распугает всех птиц, зверушек и вполне законопослушных граждан — они сбегут из сада.

Порыв холодного ветра швырнул в лицо Марианне что-то нежное, похожее на шелковые нити. Гамамелис, ведьмин орех…[9] Но не только его аромат, какой-то еще запах. Совсем не зимний. Она напрягла память и спустя две-три секунды произнесла:

— Это вы, мистер Харви?

Никто не ответил. Но через миг раздалось:

— Я думал, вы действительно слепая. Понемножку мошенничаете?

— Я действительно слепая.

— И ясновидящая? Или только читаете мысли?

— А вы-то кто, позвольте спросить? Маньяк, преследующий женщин? Вы наблюдали за мной, да?

— Понимаете, сначала хотел убедиться, что это точно вы, ну а потом не решался подойти. У вас был такой задумчивый вид.

— Я слушала.

— Птиц?

— Деревья.

Он сел рядом.

— Откуда вы узнали, что это я?

— По запаху. Ветер подул с вашей стороны.

— По запаху? Но я утром принимал душ. И тщательно помылся.

— Я не имела в виду плохой запах. Возможно, это ваша туалетная вода.

— Я не пользуюсь туалетной водой.

— Тогда шампунь. Или ваш собственный запах. У меня очень чувствительный нос. Я распознаю людей по голосу и по запаху. У меня неплохо получается, но определить, что за человек перед тобой по голосу и запаху невозможно. Поэтому слепым гораздо труднее знакомиться с новыми людьми. Приходится осторожничать. Никогда не знаешь, что тебя ожидает.