– Как, по-твоему, столешницы можно реставрировать?

Виктор заглядывает в комнату, смотрит на целый ряд тщедушных ножек. Поправляя сползающие с носа очки, оборачивается к Эстел:

– Годятся только на растопку, – отвечает он.


У всех участников аукциона потрясающая одежда, потрясающие духи и потрясающая наблюдательность. У некоторых собаки. Французские болонки и йоркширские терьеры с заколками в кудрявых челках. Изнеженные маленькие собачки, которых приобретают не для охраны. Для этой цели господа нанимают вооруженных молодчиков.

Прохожу мимо двух женщин, у обеих одинаковые нитки жемчуга и одинаковые прически. Они обсуждают, покупать ли комод.

– Ума не приложу, как скрыть это от Дональда, – говорит одна. – Я уже привыкла покупать, что захочется, а ему потом говорю, что получила в подарок от матери. Но теперь она умерла. Сколько я потеряла с ее утратой!

У ее приятельницы губы накрашены помадой темно-бордового цвета. На руках она держит суетливого карликового пуделя; его недавно подстригли, вся шерстка – волос к волоску вплоть до крошечных пальчиков на лапках; он похож на игрушечное деревце.

Когда я прохожу мимо, дамы одаривают меня недоуменными взглядами; то ли боятся, что взвинчу цену на комод, то ли недоумевают, как это я затесалась в столь изысканное общество, – кто их знает.

Чувствую себя не в своей тарелке, а потому ворую. Ворую из каждой комнаты по очереди. Ничего крупного, только то, что можно спрятать в карман куртки. Правда, не устояла перед красивой вазой с декоративным украшением. Но сразу же вынесла ее из здания школы.


Аукционист с копной седеющих светлых волос и с иссохшими, в никотиновых пятнах губами, мгновенно реагирует на каждое движение в зале. Воротничок рубашки ему тесен. Адамово яблоко выпирает прямо над узлом галстука. Он выкрикивает один лот за другим, подзадоривая претендентов:

– На продажу выставлен фаянс Уильяма де Моргана. На продажу выставлена коллекция керамических кувшинов; продается ноттингтонский серебряный кувшин, медная соусница, английская керамика, голландские медные кувшины для молока, стаффордширские фарфоровые фигурки спаниелей, формы для масла, вырезанные из чинары.

Эстел не отпускает Виктора ни на шаг. Не дает ему ни выпить глотка воды, ни сходить пописать. Крепко держит его за руку, тычет в нос каталог и спрашивает:

– Что ты думаешь о мягком кресле с жесткой спинкой и подлокотками?

– Уродливо и в плохом состоянии, – отвечает Виктор. – Отгородили его веревкой, как будто оно страшно ценное. Изумительно дурной вкус.

– Откуда он столько знает об антиквариате? – спрашиваю Ричарда.

– Мать его просто бредила всем этим.

– Меня от этого с души воротит, – говорит Виктор.

– Внимание! – требует Эстел. – Начинается.

– Если меня сейчас вырвет, вы меня простите?

– Если вырвет, отправишься в больницу, – отвечает Ричард.

– Нацисты, – говорит Виктор.


В полдень устраивают перерыв. В кафетерии, где обычно завтракают ребятишки, продают круассоны, крепкий черный кофе, сок и фруктовые коктейли. Все по два доллара. Круассоны, сок, фруктовый коктейль, кофе, – никакой разницы. Легко сосчитать.

– Два доллара за твой сок, два доллара за твой круассон, два доллара за твой кофе… – перечисляет Виктор.

– Это все, сэр? – спрашивает буфетчица. У нее на голове белая наколка, напоминающая шапочку для купания.

– А теперь умножьте все это на четыре и разделите пополам, – говорит Виктор.

– Не создавай ей лишних трудностей, Виктор, – прошу я, наклоняясь к буфетчице; мне очень интересно, на самом ли деле ее наколка – шапочка для купания. Говорю ей: – Дайте нам все в двойном количестве, пожалуйста.

Женщина протягивает Виктору бумажный поднос цвета яичной скорлупы. «Рецуркилированная бумага» – выдавлено на нем.

– Виктор, это для Эстел и твоего папы или ты так голоден?

– Ты меня дразнишь? – спрашивает Виктор, постукивая по круассону кончиком пальца.

– Где Виктор? Аукцион начинается, – волнуется Эстел. – Ричард, найдите своего сына. Он сбежал.

– Может, он в туалете, – успокаивает ее Ричард. Он занял место Виктора и тщательно изучает каталог, чтобы помочь Эстел советами. Говорит ей:

– Послушайте, я же все-таки не полный профан. Смогу помочь.

– Может, ему нехорошо, – высказывает предположение Эстел. – Конечно, заболел не раньше, не позже, – именно на моем аукционе.

– Как, черт возьми, у вас язык поворачивается говорить так? – не выдерживаю я. Терпение мое лопнуло. Готова спорить. У Эстел отваливается челюсть от неожиданности. Ричард, опустив каталог, оглядывается на меня.

– Уверю тебя, Хилари, – говорит Эстел, – я самая преданная поклонница Виктора. Он не умирает. Просто заигрывает со смертью, как все молодые люди. Ричарду следует купить ему мотоцикл, вот был бы фокус. Девяносто миль в час и двадцать крутых поворотов. На повороте ногой касаешься земли, деревья проносятся мимо, – все это изменило бы его настроение.

– У него лейкемия, – напоминаю ей.

– О, все это тянется не первый год, – возражает Эстел. – Разве я не права, Ричард?

– Еще с колледжа, – отвечает Ричард. Он не поднимает головы от каталога.

– Как только Виктор начнет лечиться, все будет в полном порядке, – успокаивает меня Эстел. – Я подыгрываю ему во всех этих разговорах о смерти только потому, что знаю: ничего серьезного с ним не случится. Меня не переубедить, я всерьез верю в потустороннюю жизнь. Только позволяю ему притворяться, что он собирается покончить с собой. Ему это скоро наскучит. Как по-вашему, Ричард?

– Надеюсь.

– И часто он ведь в полном порядке, правда? – спрашивает Эстел. – Как будто у него была легкая простуда.

– Сегодня, например, – соглашается с ней Ричард. – Но я не доверяю этому улучшению.

– Как только у него начнутся сильные боли, он бегом побежит в больницу, вот увидите, – уверенно заявляет Эстел, похлопывая меня по руке.

– Я сама видела, как он плакал от боли, – возражаю ей. – Колошматил кулаками по матрасу, пока я возилась с иглой.

* * *

Отправляюсь на поиски Виктора, но его нигде нет. Попутно ворую какие-то вещи. Статуэтку орла, граненую стальную брошь, рождественское украшение из позолоченной проволоки. Выхожу со всем этим на улицу, где стоит джип. За передним сидением у меня есть тайник, устроенный в здоровенной сумке.


В джипе Эстел и нахожу Виктора; растянулся на полу в задней части машины, глаза открыты, рука, согнутая в локте, на лбу. Ему удалось незаметно вытащить ключи из сумочки Эстел; мотор работает, из приемника несутся звуки музыки Стравинского, обогреватель включен на полную мощность.

Рядом с Виктором в беспорядке раскидано все, что я наворовала: маленький медный чайник середины XIX века, с полдюжины серебряных и хрустальных флакончиков из-под духов, стаффордширская кружка для сидра, два медных подсвечника и две-три серебряных брошки. Выгружаю свои новые приобретения и размещаю их в джипе.

– Ты ненормальная, – говорит Виктор. Подняв за ручку чайничек, вертит его перед глазами. – Представляешь, что будет, когда объявят на продажу эту вещь? Или объявляют: «Три кружки для сидра тысяча восемьсот шестидесятых годов», и тут оказывается, что осталось-то всего две. Зачем ты делаешь это, Хилари? В один прекрасный день нарвешься на большие неприятности. Хилари? Хилари? Не уходи, дорогая. Не сердись, я рад, что ты взяла все это. Слышишь? Мне это доставляет удовольствие.

Закрыв дверцу, залезаю к нему. Виктор со смехом рассказывает:

– Меня вырвало прямо на шарф Эрнста Гибсона. Клянусь Богом, я не нарочно…

– Эстел вместе с твоим отцом представления не имеют, насколько серьезно ты болен, – говорю ему.

– А тебя это удивляет? Молодец, Хилз, что стибрила эту серебряную брошку. Очень хорошенькая и как раз в твоем стиле.

– Я не собираюсь носить ее, – возражаю ему, – просто так захотелось.

– Знаешь, нужно, чтобы тобой кто-то руководил, давал указания. Тебе следует чем-то заняться, вполне законным делом, чтобы поверить в свои силы, самоутвердиться. Может, тебе надо поступить на работу, – говорит Виктор. Он прикладывает брошку к моей груди, любуется ею.

– Ты действительно так сильно болен, как мне кажется?

– Хуже, дорогая, – отвечает он. – Слушай, если тебе придет в голову ограбить кого-то, ограбь отца.

– У людей не ворую, – возражаю ему, – только в магазинах. И, наверное, на аукционах. – Устраиваюсь рядышком, положив ноги на запасное колесо, и играю телефонным аппаратом, который установлен в машине Эстел. Это очень дорогая техническая новинка. Наберешь номер, и тебя соединят с кем угодно. В трубке гудки, хотя, как сказала Эстел, телефон не работает.

Виктор забирает его у меня и тоже начинает играть, притворяясь сержантом полиции; отдает распоряжения полицейским машинам, патрулирующим определенный участок. Нажимает случайные цифры, потом клавишу «передача» и говорит:

– Порядок. Подразделениям: двадцать третьему, десятому, четвертому и первому наступать на второй и третий классы. Двенадцатому подразделению блокировать музыкальную комнату. Особое внимание обратить на детские сады. Проверьте у всех сумки для завтраков и пеналы. Обыщите ранцы учеников шестого класса…

Прижавшись друг к другу, мы засыпаем под звуки музыки Баха. Не знаю, что за вещь, но звучит она так же естественно, как шум волн, доносящийся с океана, пение ночных сверчков, и столь же вечна, как окружающий мир.


Нас разбудил шум двигателя стоявшей рядом машины.

– Где мы? – спрашивает Виктор. Потом вспоминает: – Ах да.

По радио сообщают о готовящихся гастролях бостонской попгруппы. Пластмассовая телефонная трубка валяется на боку.

Вижу в окно джипа приближающихся Эстел и Ричарда. Эстел спускается по лестнице, идущей мимо гимнастического зала. Ричард тащится позади, нагруженный двумя картонными коробками, поставленными одна на другую, кроме того, он несет украшенную резьбой табуретку и сумочку Эстел.