И все же, размышляя теперь над этим списком, я поражаюсь, насколько убийственны традиционные сомнения в необходимости рождения детей. В конце концов, в наши дни, когда дети больше не обрабатывают ваши поля и не ухаживают за вами в немощной старости, нет разумных причин рожать их, и просто удивительно, что с появлением эффективной контрацепции кто- то все-таки выбирает размножение. По сравнению с любовью, историей, удовлетворенностью, верой в человека современные стимулы похожи на дирижабли — огромные, парящие и немногочисленные; эти стимулы оптимистичны, великодушны, сложны для понимания, но ужасающе необоснованны.

Годами я ждала исступленного желания, о котором много слышала, наркотической тоски, неотвратимо влекущей бездетных женщин к чужим детским коляскам в парках. Я хотела утонуть в гормональном вихре, хотела однажды проснуться, обхватить тебя за шею, слиться с тобой и молить, чтобы, пока черный цветок расцветал перед моими глазами, ты оставил меня с ребенком. ( С ребенком... Как мило и тепло это звучит, архаичное, но нежное признание того, что целых девять месяцев, куда бы ты ни пошла, у тебя всегда будет компания. По контрасту беременность всегда казалась моему уху тяжелым и разбухающим словом, вроде плохих новостей: «Я беременна». Я сразу представляю себе шестнадцатилетнюю девушку за обеденным столом — бледную, нездоровую, брошенную парнем - негодяем и заставляющую себя озвучить самый затаенный страх своей матери).

Однако ничего подобного со мной никогда не происходило, и я чувствовала себя обманутой. Когда страстное желание стать матерью не овладело мной и в тридцать пять, я встревожилась, что со мной что-то не так, что я чем-то обделена. Родив Кевина в тридцать семь лет, я начала мучительно размышлять над тем, что, не смирившись с этим дефектом, раздула случайный, вероятно, химический дефицит до порока шекспировского масштаба.

Так что же в конце концов заставило меня решиться? Ну, во-первых, ты. Ибо если мы были счастливы, то ты не был счастлив, не совсем, и я не могла не понимать это. В твоей жизни зияла брешь, которую я не могла заполнить. У тебя была работа, и она тебя устраивала. Разведка заброшенных конюшен и складов, поиски поля, которое можно оградить и украсить красной башней и черно-белыми коровами (Крафт – с его сыром, сделанным из «настоящего молока»), собственный график работы, собственные планы. Тебе нравилось разведывать новые площади. Но ты это не любил. Ты любил людей, Франклин. И когда я увидела, как ты играешь с детьми Брайана, как тычешь в их носики игрушечных обезьянок и восхищаешься их смываемыми татуировками, я прониклась глубочайшим желанием подарить тебе страсть, которую когда-то нашла в своем путеводителе «На одном крыле» или, как ты называл его, НОК.

Я помню, ты однажды попытался выразить сбивчиво – что было совсем тебе не свойственно – не чувство, не стиль. Ты всегда стеснялся риторики чувства, что в корне отличается от неловкости самого чувства. Ты боялся, что слишком глубокий разбор может разрушить чувства, как попытка спасти саламандру большими неуклюжими руками может привести к ее гибели.

Мы еще жили в лофте в Трибеке с вечно ломающимся, вручную управляемым лифтом. Похожий на пещеру, пропитанный пылью, не разделенный на цивилизованные клетушки с приставными диванными столиками, наш лофт всегда напоминал мне убежище, которое мы с братом соорудили из рифленого железа еще в Расине. Мы с тобой только что занимались любовью, и я уже задремывала, но вдруг резко села. Через десять часов у меня был рейс на Мадрид, а я забыла завести будильник. Заведя часы, я заметила, что ты лежишь на спине… с открытыми глазами.

- В чем дело? – спросила я.

Ты вздохнул:

- Не пойму, как у тебя это получается.

Пока я собиралась разразиться очередным гимном своей поразительной безрассудной смелости, ты, видимо, почувствовал мою ошибку, потому что поспешно добавил:

- Покидаешь. Всегда покидаешь так надолго. покидаешь меня.

- Но мне это вовсе не нравится.

- Неужели?

- Франклин, я придумала свою фирму не для того, чтобы вырываться из твоих объятий. Не забывай, она появилась раньше тебя.

- О, вряд ли я мог об этом забыть.

- Это моя работа!

- Совсем не обязательно.

- Ты…

- Нет. – Ты нежно уложил меня; это не должно было выглядеть как заранее спланированное, но я чувствовала, что ты спланировал. Ты перекатился, уперся локтями по обе стороны от меня, легко коснулся лбом моего лба. – Я не пытаюсь отобрать у тебя твои путеводители. Я знаю, как много они для тебя значат. Вот в чем проблема. Если бы все было наоборот, я не смог бы улететь завтра в Мадрид и попытаться уговорить тебя не встречать меня в аэропорту через три недели. Ну, может, раз или два. Но не все время.

- Смог бы, если бы должен был.

- Ева. Ты знаешь, и я знаю. Ты вовсе не должна.

Я изогнулась. Ты был так близко. Зажатая между твоими локтями, я чувствовала себя как в клетке.

- Мы уже говорили об этом…

- Не часто. Твои путеводители – бестселлеры. Для обследования всех тех ночлежек ты могла бы нанять студентов, но ты занимаешься этим сама. А ведь они уже проводят большую часть твоих исследований, не так ли?

Я рассердилась; мне все это надоело.

- Если не проверять их, они обманывают. Уверяют, что по реестрам ничего не изменилось, и не утруждают себя проверкой. Позже выясняется, что «Ночлег с завтраком» сменил хозяина и кишит вшами или переехал. А я получаю жалобы от велосипедистов, преодолевших сотню миль и обнаруживших, что, вместо честно заработанной постели, их ждет офис страховой компании. Ничего удивительного в их ярости. Без всевидящего ока начальницы большинство этих студентов рассталось бы с большей частью зарплаты. Самый ценный актив НОК – его репутация…

- Ты могла бы нанять кого-нибудь и для проверки. Значит, ты летишь завтра в Мадрид, потому что хочешь лететь. И в этом нет ничего ужасного, кроме того, что я бы так не смог. Ты знанаешь, о чем я думаю, когда ты улетаешь? Я, как по расписанию, думаю, что ты ешь, с кем встречаешься...

— Но я тоже о тебе думаю!

Ты рассмеялся, и твой смех был искренним: ты не хотел ссориться. Ты освободил меня, перекатившись на спину.

— Чушь собачья, Ева. Ты думаешь, простоит ли на этом углу продавец фалафеля до следующего дополненного издания и как описать цвет неба. Отлично. Но в таком случае ты должна испытывать ко мне совсем не те чувства, что я к тебе. Только это я и пытаюсь объяснить.

— Ты серьезно заявляешь, что я не люблю тебя так сильно, как ты меня?

— Ты любишь меня не так, как я тебя. Это не имеет никакого отношения к степени чувства. — Ты попытался подобрать слова. — Ты что-то... оставляешь только для себя. Может, я этому завидую. Будто, как только ты выходишь отсюда, подключается запасной бак. Ты слоняешься по Европе или Малайзии, пока горючее не заканчивается, и тогда ты возвращаешься домой.

Если честно, то, что ты обрисовал, было очень близко к моему дофранклинову «я». Когда-то я была эффективным маленьким агрегатом, как зубная щетка для путешествий, складывающаяся в коробочку. Я знаю свою склонность слишком романтизировать те времена. Хотя — особенно вначале — у меня земля горела под ногами. Я была совсем девчонкой. Идея путеводителя «На одном крыле» возникла у меня в середине моего первого самостоятельного путешествия по Европе, для которого у меня было слишком мало денег. Мысль о бюджетном путеводителе подарила мне цель, без которой жизнь превратилась бы в одну длинную чашку кофе. И с тех пор я повсюду ездила с потрепанным блокнотом, записывала цены на комнаты для одного, наличие горячей воды и туалетов, говорит ли персонал по-английски.

Теперь, когда у НОК появилось столько конкурентов, об этом легко забыть, но тогда, в середине шестидесятых, путешественники часто оказывались заложниками путеводителя «Блу гайд», предназначенного для пожилых представителей среднего класса. В 1966 году, когда в «На одном крыле» появился первый выпуск «Западной Европы», второй тираж пришлось отпечатать практически на следующий день. Я поняла, что нащупала нечто стоящее. Мне нравится считать себя проницательной, но мы оба знаем, что мне просто повезло. Я не могла предвидеть лихорадку пешего туризма, и я не была демографом-любителем, чтобы намеренно воспользоваться тем, что беспокойные плоды резкого увеличения рождаемости как-то сразу повзрослеют и в эру процветания отправятся в путешествие с почти пустыми карманами. Однако какой же они испытывали оптимизм, понимая, как далеко заведет их пара сотен долларов в Италии, и как им нужен был совет, чтобы продержаться как можно дольше в путешествии, в которое папочка не хотел их отпускать. Я убеждала себя, что следующий исследователь будет напуган так же, как я, и будет нервничать, что его опередят, как бывало и со мной, и если я хотела первой отравиться местной едой, то ради того, чтобы нашего новичка-странника не рвало безудержно в первую волшебную ночь за океаном. Я не хочу сказать, что была благотворительницей, я просто хотела написать путеводитель, которым смогла бы воспользоваться сама.

Ты закатываешь глаза. Возможно, это банальность. Возможно, то же самое, что сначала привлекает тебя к кому-то, затем неизбежно начинает раздражать. Потерпи меня.

Ты знаешь, что меня всегда ужасала перспектива стать похожей на мою мать. Забавно, но мы с Джайлзом узнали термин «агорафобия», только когда нам было за тридцать, и меня всегда озадачивало это строгое определение, которое я не раз искала в словаре: «Боязнь открытых или публичных пространств». Однако я бы не сочла его уместным для описания ее состояния. Моя мать не боялась футбольных стадионов, она боялась выходить из дома, и у меня создалось впечатление, что ее ввергали в панику не только открытые, но и замкнутые пространства, если только этим замкнутым пространством не был дом номер 137 по Эндерби-авеню в Расине, штат Висконсин. Но я не знаю подходящего слова (эндербифилия?), и, во всяком случае, когда я говорю, что у моей матери агорафобия, люди полагают, что она заказывает все на дом.