Andy Weiss - Третьи дворы

Его лицо сводило на «нет» все попытки что-либо изменить.

Трагедия заключалась еще и в том, что Андре нравилось быть парнем. Он не ощущал себя девушкой, он любил именно эпатаж, а не женские шмотки и косметику. Он любил свою работу – подиум, известных дизайнеров, фотосеты, рекламу, интервью, перелеты, показы, каталоги, шоу-румы… Но никогда, ни разу, у него не мелькнуло желания ПО-НАСТОЯЩЕМУ ощутить себя девушкой. Не возникло желания говорить, манерно растягивая гласные, капризничать, надувать губки, закатывать истерики на площадке – так, как это делали другие девчонки.

Дизайнеры заставляли его проявлять все больше и больше женственности на подиуме, и словно назло им все внутри Андре корчилось и сопротивлялось этому. Его выворачивало от вида собственного лица после мейк апа. Его тошнило от окриков на репетиции – «побольше томности, детка!». Он до крови впивался ногтями в ладонь, сжимая кулаки и стараясь не заплакать, когда журналисты в тысячный раз спрашивали, кем он себя ощущает – мужчиной или женщиной. Но надо было улыбаться – улыбаться и изображать счастье, и от своей работы, и от своей внешности…

Однако все чаще и чаще возникло желание забросить всю эту мишуру подальше, плюнуть на заработки и деньги, и просто быть самим собой. С кем-то, кому он, парень Андре, будет нужен и интересен.

Только вот беда: никто, ни один человек не воспринял его, как одно общее целое.

– Я ненавижу тебя, – говорил он зеркалу с утра, – ненавижу тебя, слышишь, ты, белокурая бл*дь, испортившая мне всю мою гребаную жизнь? Как же я тебя не-на-виии-жуууу…

Сейчас, высадив Бена у его двери, Андре отпустил такси, и пешком пошел по Парк-авеню. До его дома было еще несколько кварталов, но парень шел медленно, еле волоча ноги и совсем не думая, какое впечатление он производит. Наверное, прохожие воспринимали его, как дорогую проститутку, возвращающуюся после работы: немножко смазанный макияж, остатки прически, короткая юбка, заплетающаяся походка… но ему было плевать. Он шел, устремив невидящие глаза вперед, и повторял про себя: мне плевать. Мне на все плевать. Я устал. Устал. Устал…

_________

* В фортепианной пьесе Андре Амлена «Цирковой галоп», называемой также «Смерть пианиста» и написанной для механического фортепиано, аккорды, проигрываемые в слишком быстром темпе, состоят из семи-восьми нотных знаков для каждой руки.

__________

… Иван даже успел немного задремать, когда лифт мелодично оповестил о прибытии пассажира на двадцать третий этаж. Двери медленно разъехались – и из кабинки вышел Андре. Поникший, с опущенными плечами, не успевший еще принять свое «парадное» выражение лица. Он увидел сидящего у двери Ивана, и его брови медленно поползли вверх.

Иван смотрел на парня, и в его голове отщелкивались секунды: пять… семь… девять… смотрит, молчит, ничего не говорит – но, по крайней мере, не вызывает полицию и не проходит мимо.

– Что ты здесь делаешь? – вполне мирно, но очень устало спросил, наконец, Андре.

– Да вот, не нашел подходящего клуба, и решил скоротать вечерок в этом приятном местечке, – Иван усмехнулся, не поднимаясь и продолжая смотреть на парня снизу вверх.

Андре, казалось, искренне удивился и растерялся: он явно ожидал от Ивана объяснений, просьб, серьезных разговоров и прочих душеспасительных бесед.

А Иван ляпнул первое, что пришло ему в голову, хотя за то время, что сидел у двери, раз десять прорепетировал в голове свой монолог, убедительный, страстный, с аргументами, беспроигрышными речевыми оборотами и обертонами бархатного тембра. Но почему-то, увидев Андре, он моментально забыл свои выверенные реплики с богатым интонированием в нужных местах.

– И как? Нравится?

Андре стоял перед ним, опустив бессильно руки вдоль тела, не рисуясь, не изображая улыбку и бодрость – просто стоял и просто смотрел. И голос его был тоже бессильным, глуховатым, без эмоций, без выражения.

– Теперь – да.

– Хочешь, покажу тебе местечко покрасивее? – все так же равнодушно и устало спросил Андре.

– Покажи.

– Пойдем.

Андре снова повернулся к лифту и нажал на кнопку вызова. Иван поднялся, сморщился, распрямляя затекшие ноги, расправил плечи.

– Давно ты тут сидишь? – поинтересовался парень, скользнув взглядом по разминающемуся Ивану и снова утыкаясь в металлическую створку лифта.

– Давно. Я сразу приехал сюда, как только упустил твое такси.

Парень неопределенно хмыкнул. Лифт снова дзынькнул и распахнулся. Андре вошел первый и сделал приглашающий жест. Мужчина шагнул следом.

– Ты хочешь лично отвезти меня вниз и сдать консьержу?

– Нет, – снова неопределенный жест плечом и ускользающий взгляд, – зачем мне консьерж? Я ведь могу просто сказать тебе, чтобы ты уходил. И ты уйдешь. Разве нет?

Иван молчал, опустив глаза. Сейчас, когда парень стоял рядом с ним, Иван отчетливо понял: ни за что. Он не уйдет больше ни за что. Он будет сидеть под дверью. Лежать под ногами. Висеть за окном. Но не уйдет – по крайней мере, до тех пор, пока Андре его не простит.

В полном молчании они доехали до верхнего этажа, вышли на площадку, и Андре повернул к чердачной лестнице.

Поднимаясь следом за парнем – сначала по широкой, а следующие два пролета – по совсем узкой лестнице, Иван видел перед собой мелькающие длинные ноги, немножко сгорбленные плечи и опущенную голову, и, вытягивая шею, ловил запах: слабенький парфюм, немного пудры, немного сигарет… очень хотелось протянуть руки – и схватить его, идущего впереди, прижать к себе, закопаться носом в светлые волосы, поймать губами теплый затылок, и держать. Просто держать и дышать этим запахом: немного пудры… немного сигарет… немного парфюма…

Андре, наконец, открыл своим ключом какую-то дверь – и, как Ивану показалось, исчез в синем прямоугольнике открывшейся двери.

«Ремедиос Прекрасная вознеслась», – почему-то пришло на ум Ивану, и он торопливо выпрыгнул следом, чтобы удержать, если надо, успеть схватить – и не дать воспарить без него ему, своему Прекрасному.

Они стояли на большой, ровной площадке, мощеной серой плиткой, с коробками воздухоотводов, системами кондиционирования и люками вентиляции. Вокруг них, где-то внизу, мерцал ночными огнями Нью-Йорк. На ум Ивану приходили какие-то банальные, избитые сравнения: с золотыми огоньками – нитками бус, с мерцающими бриллиантиками фонарей, и тому подобная романтическая ерунда, которую так любят проставлять в виде тегов инстаграмщики.

Андре медленно подошел к высокому каменному парапету, отделяющему крышу от чернильного неба, оперся о него локтями и застыл. Иван нерешительно остановился в паре шагов от парня: все его существо, вся его внутренняя начинка, состоящая из души-сердца-мозга и прочего ливера, умоляла его: пожалуйста. Подойди к нему. Обними его. Пожалуйста. Ну же, Ваня, ну же, не трусь. Сделай то, что ты сейчас хочешь больше всего на свете. Пусть он тебя оттолкнет. Пусть ударит. Но ты хотя бы на секунду снова обнимешь его. Ну же, Ваня, ну же…

И он очень осторожно, очень бережно и нежно опустил свои горячие ладони на плечи парня.

Андре вздрогнул и закаменел, но не вырвался.

Иван сделал маленький шажок – и накрыл спину парня своей грудью. Будто бы вобрал в себя, окутал со всех сторон, как теплым одеялом, окружил собой, охватил, провел от плеч до пальцев спокойно лежащих на парапете рук своими руками, и легонько сжал. Все еще не веря, что ему не сопротивляются, Иван зарылся лицом в пахнущие парфюмом и сигаретами волосы, и жадно дышал этим запахом.

– Зачем ты опять это делаешь? – донесся до него совершенно равнодушный и холодный голос.

– Затем, что я тебя люблю.

– Ты снова об этой чепухе? Я думал, нам обоим все уже понятно.

– Да. Мне понятно. Я тебя люблю. И мне плевать, что ты считаешь это чепухой.

– И в чем же заключается твоя любовь? – Андре язвительно усмехнулся, и хотя Иван не видел его лица, он мог бы поклясться, что правый уголок губ парня дернулся в улыбке.

– В том, что я не могу без тебя. Мне нечем без тебя дышать. Я задыхаюсь. Моим рукам не хватает тебя. Моим глазам. Моим губам. Я закрываю глаза – и вижу тебя. В моей голове – ты один. Мне не нужно ничего, только ты один.

– Тебя ничего не смущает в этом признании в любви? – Андре немного повернул к Ивану голову, и мужчина увидел его профиль с полуприкрытыми ресницами, – «Я», «Мне», «Мое»… а где во всем этом – я? Ты утверждаешь, что любишь МЕНЯ, но говоришь только о СЕБЕ, Ваня. Я для тебя – удобный объект для твоих романтических переживаний. Что-то новенькое и необычное, и поэтому щекочущее нервы. Так?

– Нет. Не так. Если бы ты не прогнал меня вчера…

– Ваня!

– Не перебивай. Дай мне сказать. Если бы ты не прогнал меня вчера, я бы просто попросил научить меня. Ты подумал, что я испытал – что? Отвращение? – а это было просто смущение. Я не умею ничего, Андре. Я не знал, что нужно делать, и как. Это был ступор. От неизвестности, от непривычности, а не от неприятия, понимаешь? Но ты не дал мне времени даже прийти в себя и объяснить. Ты решил все за меня, приписал мне свои опасения. А у меня не было сомнений. И сейчас нет.

– Чего-то подобного я и ожидал, – парень пожал плечами, – я примерно представлял себе, что ты скажешь, поэтому не хотел, чтобы у тебя была такая возможность. Я не верю тебе, Ваня, извини. Не верю.

– И что мне нужно сделать, чтобы ты поверил?

– Вряд ли это уже получится.

– Хорошо. Ты не любишь эмоции. Ты любишь логику. Скажи мне тогда, зачем я здесь? Зачем я хотел увидеть тебя, если ты мне неприятен? Зачем я сам сейчас тебя обнимаю, зачем говорю все это? Ты же прекрасно знаешь, мне неинтересна карьера, мне неинтересны деньги, мне плевать на Нью-Йорк и все эти известные фамилии… а я все равно стою здесь, с тобой, и не отпускаю тебя. Зачем? Зачем, если не потому, что мне нужен ты, ты сам?

Андре молчал.

Иван осторожно дотронулся губами до щеки парня – там, где на кожу опускался ободок длинных ресниц. Потом чуть ниже и сбоку – где резко выделялись скулы. Еще ниже – почти у самого уголка губ. Маленькие, нежные, очень бережные поцелуи. С закрытыми глазами – чтобы чувствовать мягкую, нежную кожу только губами, чтобы не спугнуть крошечную, слабенькую надежду…