Ольга Озерцова - Талисман Шлимана

А я в самом деле по непонятной причине вдруг почувствовал желание побыть здесь один. Ингрид ушла. Кругом не было людей, туристов. Не помню, сколько я так простоял. Что это такое? Высокий храм, лунный свет, огромные статуи. Колонны наклонялись, за ними падала мгла… Камень был холодным. Я медленно приподнялся, держась за него. Я лежал у входа в святилище. Сколько прошло времени? Минута? Две? Вдалеке слышался голос диктора. Там продолжалось представление. Сильная боль в голове. Стараясь не думать о том, что только что произошло, как колонны качнулись, падая, и накрыли меня тьмой, я с трудом встал. Луна освещала все: статуи богов, камни, обелиски, они отбрасывали непонятное сияние, призрачное в лунном свете. Так, продолжается мистика. И я увидел загадочную тень. Тень бога ожила и задвигалась. В лунном свете она показалась мне жутковатой, даже зловещей. Этот кто-то метнулся от святилища в сторону.

И я вдруг побежал за этим. Я бежал между темных колонн, держась за болевшую голову. Со мной творилось что-то неподвластное мне. Ноги сами несли меня навстречу охватившему меня ощущению, страстному, древнему, неведомому. Мой иррациональный ужас преобразовался в какую-то стремительную активность. Обрывки мыслей мелькали в голове. А может быть, здесь какая-нибудь секта поклонников мистических ритуалов Древнего Египта, вроде друидической

секты в Стоунхендже. В конце концов, желания этих современных мистиков гораздо более странны, чем обыкновенных, нормальных жрецов древности. Не знаю почему, но я бежал за этой непонятной фигурой с такой страстью, как будто от этого многое зависело.

Мчась за ним, я обогнул колонны, еще один обелиск, статуи и добежал до границы сохранившегося храма, за которой начинались археологические раскопки. Тут торчали плиты, камни, куски колонн. Вдруг раздался жуткий странный крик, и он исчез, как провалился сквозь землю. У меня мурашки поползли по коже, я с разбегу остановился. И вовремя – прямо передо мной, словно вход в царство Озириса, чернела огромная дыра. Помню, я почему-то ничуть не удивился. Только мгновенно почувствовал невероятную усталость и боль в голове. Я резко повернулся и пошел на голос диктора. Спектакль еще продолжался. Я шел к моим друзьям, к обычной человеческой жизни. Мне хотелось сесть рядом с ними, услышать их смех, выпить, в конце концов. Голова болела, я нащупал на ней большую шишку. Хорошо, что я еще не свалился в эту черную яму, чем бы она не была – входом в подземный мир или раскопом археолога.

Я вышел к амфитеатру, устроенному рядом с храмом, и сразу увидел моих спутников.

– Садитесь, Глеб. Смотрите, как интересно. – Они не обратили внимания на мое опоздание, и я не стал посвящать их в детали. Только Ингрид внимательно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Голова болела, и тут я почувствовал, что еще что-то не так.

– Ингрид, я, кажется, потерял вашу сумку. Может быть где-то у святилища, – воскликнул я, умалчивая о своем падении на камень и обо всем остальном.

– Ничего страшного, Глеб. Там почти ничего не было. Только мелочи.

– Но на ней ваш рисунок. Я могу отдать вам свою.

– Что вы. Я рада, что он вам так нравится. А себе я еще нарисую.

– Оказывается, рассказы об отсутствии воровства в Египте сильно преувеличены, – заметил Олав. – В темноте кто-то из служителей ее и стащил.

Когда я сидел рядом с Олавом, все происшествие со мной представилось мне совсем обычным. Ну упал, ушиб голову. А тут какой-то мошенник своровал сумку, и я побежал за ним. Правда, воровство здесь не распространено. Но может быть, это был кто-то из туристов.

На обратном пути по храму мы еще поискали сумку Ингрид, но не нашли. Тогда этот эпизод не показался мне таким уж значительным.

Но на этом наши приключения в Луксоре еще не закончились. Ингрид отделалась от тайн Карнакского храма не так легко. Ночью в отеле ей стало плохо. Мы собрали все лекарства, которые у нас были и отдали их Олаву. Ее рвало, потом она уснула. Мы стояли в коридоре, курили. Вацлав, чуть-чуть разбирающийся в медицине, признался нам, что ничего не понимает.

– Боюсь, завтра ее нужно везти в больницу.

Но на следующее утро случилось неожиданное. Ингрид вышла из номера радостная и, кажется, гораздо более здоровая, чем мы.

– Что это вы так на меня смотрите? Пошутить нельзя? Ну да, мне надоели ваши постоянные насмешки и ирония. А вот теперь вы почти поверили в тайны Египта. Конечно, вода из Нила и такое количество вина были не совсем хороши для моего желудка. И еще – очень уж хотелось подпустить вам мистического тумана.

– Так это была шутка, розыгрыш? – проговорил Вацлав почти с каким-то разочарованием.

– Шутка, – она улыбнулась непонятной улыбкой. – Все же я вам скажу, может быть, я прикоснулась к чему-то сокровенному, но ведь я сделала это со священным трепетом. И это стало для меня почти благословением, а не проклятием.

– Все, едем в Хургаду. Теперь будешь рисовать только морские пейзажи, – решительно заявил Олав.

Она вдруг засмеялась.

– А ведь вы и поверили.

Мне как будто даже стало жаль. И досадно вспоминать этот приступ какого-то иррационального страха, такого внезапного, что видимо даже закружилась голова. Так, что упав, я ударился головой о каменный постамент статуи. Чем и воспользовался кто-то, стащив сумку. А ведь я тоже во все это поверил.

Вернувшись в Хургаду, мы пару дней только и делали, что купались в море. Однажды я сидел на берегу, пока мои спутники плавали, и ко мне пришло странное чувство. Будто огромная, шумная волна прибоя захлестнула меня с головой, и когда я вынырнул, все житейское осталось где-то вдалеке, как прибрежные огни, и кругом только звезды, волны. Может быть так приходит мудрость. В этой древней стране. Необычным было острое ощущение прекрасного в каждой минуте прожитого, до боли, и глубокого чувства правильности всего. Каждое мгновение мне что-то дало, боль была откровением. Каждый человек стал казаться мне открытием, разговоры – напитком, который посчастливилось пригубить. Вспомнились жгучие бессонные споры, рвущиеся вглубь мироздания, и прикосновения рук – уверенные или чуть испуганные. Глаза. Много глаз, и они смотрели на меня с такой неутоленной любовью. …Те нити, которые надо распутать в жизни сквозь боль, недоразумения, гордость…

Египет подарил мне хорошие минуты. А потом, сидя на пляже, о чем мы только не говорили: о фатализме, роке, Кассандре, о странном чувстве жизни, радостной вечности, которое было в древнеегипетской лирике, наиболее древней из известной любовной поэзии. В какой-то миг нам здесь показалось, что мы тоже чувствовали что-то подобное. И всем нам хотелось вспомнить что-нибудь похожее в своей жизни, что прозвучит как стихи. Олав и Ингрид рассказывали, как они встретились.

– А твоя любовь, Глеб?

– Она потом, в следующей серии.

– В следующей серии чего?

– Моей жизни.

– В следующем кадре вы нас покините ради пирамиды Джосера.

– Да, пора ехать, – Я вздохнул.

Запах древнего юга, тайны… И казалось, что возможно счастье.

Я тепло простился с моими новыми друзьями, сожалея, что дальнейшую поездку придется продолжить без них. Признаться, мне было даже грустно, что таинственное происшествие с Ингрид оказалось розыгрышем. А то, как я случайно упал, ударившись о камень, и побежал за кем-то или чем-то, уже не вспоминалось. Я рассматривал подаренный мне Ингрид эскиз. На нем были изображены пирамида, которую мне предстояло посетить, фигуры египтян и среди них женщина в голубом пышном платье. Откуда она там? Анахронизм? Потом мне в голову пришла любопытная мысль: «Может быть это нечто другое?» – и я решил подумать об этом на месте, собственно, у пирамиды Джосера.

И вот запасшись виски – подарком Олава – и записями Александра Владимировича (почему-то мне казалось, что я должен все время таскать их с собой, возможно в качестве внутреннего оправдания моего времяпрепровождения, т.е. частичного ничегонеделания) я поехал в Каир. Дегустируя бутылку виски, которую сердобольный Олав дал мне в дорогу, сопровождая напутствием: «Ну что вы, Глеб, без этого лекарства мы вас не отпустим. Вспомните Ингрид и ее глоток из Нила», я сидел в отеле и просматривал записи Александра Владимировича, иногда взглядывая в окно на отблески света на пирамидах. Меня и тут не обманула египетская турфирма, как мне и обещали, из окна, действительно, виднелись пирамиды Гизы.

Как все было перемешано в тех записях, что лежали передо мной, хотя почему-то сейчас здесь это казалось мне даже уместным. Вот статья о новооткрытой мастабе (гробнице) вельможи Нового Царства (XV век до нашей эры) и о надписи на ней, с фотографией иероглифов и их переводом. А текст, кстати, очень любопытен и поэтичен:

«И это неуловимое чувство плоти, такое хрупкое, хрупче осколка чаши. Что живее, оно или слово? Может быть, это трепет прикосновения твоих волос и песка вместе с черным запахом беды, что настигла мир. Я хочу, чтобы в доме вечности был мой сон о нас, когда пылает солнце. Мне приснилась моя юность и твое ожиданье. Даже сны о тебе и все, что в них было, пусть останутся со мной. Все что сделано, сделано в сердце».

Это о любви. Она здесь, в Египте так естественно переходила в вечность.

А вот о другом. О кровавой цепи зла, о жертве, роке, может быть, тоже о любви. Александр Владимирович сопровождал записи следующими комментариями. «Это, Глеб, я тоже нашел в архиве музея Градонежа. Как к ним попали эти листы, понять сложно. Но может быть вы правы, и традиция Дельфийского клуба существовала и после революции. Возможно или сокровища, или деньги у них еще оставались. Они ездили на раскопки древних цивилизаций, связанных с известными археологическими открытиями начала ХХ в. По крайней мере, кроме раскопок Эванса на Крите, кто-то из жителей Градонежа добрался и до Ирака к Вулли, нашедшему в 20-ые годы древние шумерские гробницы. Этот член Дельфийского клуба привез наброски для рассказа, сделанные встреченным им археологом, которого поразила эта древняя история. С тем археологом, кажется, в Ираке произошел несчастный случай. Ничего более определенного об их происхождении узнать пока не удалось. Но они показались мне достойными внимания. Автора этих отрывочных записей заинтересовал факт, сам по себе широко известный в археологии. Речь идет о таинственной, кровавой могиле царицы Шубад в древнем шумерском городе Уре (ее датировка, XXVII век до нашей эры, близка ко времени построения пирамиды Хеопса). С царицей захоронено много мужчин и женщин, некоторые из которых до последнего мгновения играли на арфах, их руки лежали на них. Было ли это жертвоприношение добровольным? Никто не знает».