Мария Нуровская - Супружеские игры

Наконец ему удалось справиться со мной. Он крепко обхватил меня руками, так, что я не могла пошевельнуться. Я пыталась стукнуть его головой, но он успешно уклонялся от моих ударов. Все-таки он пострадал в этой возне – из рассеченной брови у него капала кровь. Но меня это не отрезвило, в тот момент я действительно жаждала крови. Мне хотелось уничтожить их обоих, а заодно и себя.

– Успокойся, Дарья, – повторял вдруг совсем пришедший в себя мой муж.

– Пусти меня, бугай распущенный! Свинья! Презираю тебя! И эту твою лолитку!

Катька подтянула джинсы, застегнула молнию и принялась поправлять прическу. Ее движения были необыкновенно точными. Выходя из беседки, она обернулась.

– Бедный ты, бедный, – услышала я ее спокойный голос. – Не думала, что все так плохо.

Сквозь сон я слышала какой-то звук. Мне чудилось, будто я очутилась в сарае, полном животных, и слышу постукивание их копыт. Звук повторился, он шел снизу с нар, где спала Аферистка номер два. Я спустилась со своих нар и наклонилась над ней. Казалось, она спит. Я уже хотела было забраться обратно наверх, но вдруг она протяжно застонала.

Повскакивали остальные сокамерницы, сомнений быть не могло – начались роды. В камере все пришло в движение. Кто жал на звонок, пытаясь вызвать надзирательницу, кто дубасил миской в дверь. Было темно – фонарь за окном опять не горел. Роженица призывала на помощь мать и кляла мужа. Что его нет здесь. Что она тут одна и, наверное, умрет.

– Не умрешь, не умрешь, – успокаивала ее Агата. – От этого не умирают.

– Я уже умираю! – выла Аферистка.

На минуту она утихла, а потом начала жалобно постанывать.

– Головка показалась! – крикнула одна из нас. – Тужься, тужься!

И вдруг в темноте раздался крик новорожденного. Этот крик потряс меня, чувство изумления смешалось во мне с болью, оттого что это крик не моего ребенка.

Зажегся свет, и в камеру влетела надзирательница. Она была заспанной и злой.

– Что здесь стряслось? – спросила она, но объяснять ничего не пришлось.

Леночка взяла новорожденного младенца, еще связанного пуповиной с матерью, и положила его ей на грудь. Та прижимала к себе этот окровавленный кусочек человеческой плоти с любовью, смешанной с гордостью и необыкновенной нежностью. Я наблюдала эту сцену с таким чувством, будто оказалась в другом измерении. И вдруг пришло озарение – все в моей жизни было обманом, мимо меня прошло самое существенное в жизни женщины. Почему я решила, что самое главное – это мужчина? Зачем послушалась этого мужчину? Он внушил мне, что материнство не для меня, что я не справлюсь… А ведь только между матерью и ребенком существует самая что ни на есть естественная связь, самые непосредственные чувства. Мужчина приходил извне – какая разница, тот или этот. А ребенок зарождался во мне самой… Стоя рядом с нарами Аферистки, я поняла, что моя жизнь проиграна, я сама обозначила в ней ложную иерархию. Знать бы об этом раньше, может, я и не оказалась бы здесь…

В тот же день в библиотеке появилась Леночка. Я догадывалась, что она пришла ко мне. Лена неплохо владела польским языком, но не настолько, чтобы читать беллетристику. Усевшись в уголке за столик, она листала журналы. Чувствовалось, что ей хочется остаться со мной наедине. Хотя Аферистку номер два вместе с ее новорожденной дочкой и перевели в другое помещение и стало посвободней, в камере всегда кто-то был. Подойдя к столику, за которым она сидела, я присела рядом. Мы улыбнулись друг другу. Восточное взаимопонимание, подумала я про себя.

Теперь, получше к ней приглядевшись, я нашла ее более интересной, чем когда она была платиновой блондинкой. Оказывается, это была нестойкая краска, которая сходила после нескольких раз мытья головы. Сперва волосы Леночки стали матовыми, а потом начали приобретать свой натуральный цвет. Она была темной шатенкой с очень светлыми глазами. В ее сильно исхудавшем лице я обнаружила даже черты породистости.

– Ты работаешь в том же пошивочном цехе, что и Агата? – спросила я.

– Нет, я шить не умею. В переплетной мастерской…

Я понимающе кивнула головой.

– Ты вот писательница… интересная у тебя профессия.

– У этого заведения есть одно преимущество – здесь я могу не писать.

Лена без усмешки приняла мое замечание.

– Для меня это жуткое место, – сказала она. – Не знаю, как я вернусь домой… что скажу родителям, жениху…

– Они не знали, чем ты занимаешься?

– Знали, – ответила она. – Когда меня уволили из университета по сокращению штатов, я начала искать работу и стала юрисконсультом в брачном агентстве…

Матримониальные предложения в это агентство в основном поступали из Польши. Одной из клиенток предстояло ехать в Варшаву для встречи с кандидатом в будущие мужья, но она боялась одна отправляться в путешествие и попросила поехать с ней Леночку. Клиентка обещала возместить дорожные расходы, а ее жених по переписке прислал второе приглашение для Лены. Он встретил их на вокзале и отвез в гостиницу, где снял для них номер. Сразу было видно, что это человек при деньгах. Лене он не понравился, но она ничего не говорила – не ей же выходить за него замуж. Вот так она вляпалась в дело, в котором не должна была участвовать. Потому что только здесь, в Варшаве, узнала, что это агентство матримониальных услуг – полная липа, а на самом деле там занимаются поставкой проституток в Польшу. Они использовали ее как своеобразное алиби. Потом ей приходилось сопровождать сразу нескольких девушек, которых представляли в качестве моделей. И разумеется, все они были несовершеннолетними, а насчет всех этих похищений из дома – это полная чушь. Матери сами приводили своих дочерей и чуть ли не со слезами на глазах просили отвезти девушек в Польшу. И все это из-за нищеты. Прежде и она никогда бы не согласилась на такое. Но ее жених был безработным, а отец потерял работу. Все с надеждой смотрели на нее. Она могла бы сказать «нет» и вернуться домой. И что дальше? Кстати, это еще вопрос, вернулась бы она домой или очутилась бы где-нибудь в лесу с перерезанным горлом. Они раскрыли карты, а посему боялись, что она их заложит.

– Будь она проклята, эта свобода. По мне, лучше Сталин, чем то, что сейчас творится.

– Болтаешь, сама не знаешь что. При Сталине на Украине такой голод был, что доходило до людоедства, родители поедали останки своих детей.

Леночка пожимает плечами:

– Это уже история, а теперь мир совсем другой. Все веселятся, а тебе подыхай.

– Это веселье, как на «Титанике». Посмотри только, что делается в Югославии, в Грузии…

– Вот я и говорю, не надо было трогать это болото. Пока оно было стоячим, хоть как-то, но можно было жить. А мне пришлось с таким столкнуться! До сих пор не могу поверить, что все это происходит со мной… Сперва эта Агата избила, а уж как меня перевели… и говорить не хочется тебе… – Она умолкла на минуту. – Нет, все-таки расскажу. Надо же перед кем-то исповедаться, возможно, легче не станет, но говорят, надо… Бабы меня просто насиловали. Думала, наложу на себя руки, но человек настолько привязан к жизни… я и не подозревала, что настолько…

Она замолчала, уставившись на свои неподвижно лежавшие на столе руки.

Не в силах принять какое-нибудь решение, мы ждали, что развязка наступит сама собой, но она не наступала. Я жила у дяди, а Эдвард торчал один в пустой квартире.

До этого он раз в год отвозил дядю на вокзал, когда тот собирался в санаторий, но теперь ни я, ни дядя не обратились к нему, пока он сам не предложил. Загрузив чемоданы в машину, он бросил:

– Ну, пока…

Но я знала, что он вернется. Чувствовала и была на взводе.

Он вернулся. Когда я заваривала кофе на кухне, у меня тряслись руки. Кофе на подносе я принесла в кабинет. И вдруг мы кинулись друг к другу…

Вернувшись в камеру, я улеглась, закинув руки за голову. Мне предстоял еще вечерний туалет, такой проблематичный на этом крошечном пространстве. Мне до сих пор не удалось справиться с тем смущением, которое я испытывала, обнажаясь в присутствии посторонних. Никогда не было уверенности, что я опять не паду жертвой подсматривания, которое считала таким же омерзительным, как и мастурбацию при свидетелях.

Моясь над тазом, я всегда старалась повернуться к моим сокамерницам спиной и непроизвольно прижимала локти к бокам, чтобы заслонить грудь от посторонних взглядов. Но мытье до пояса было куда меньшей проблемой, чем от пояса и ниже. Чуть ли не с чувством отчаяния я снимала белье, а потом приседала на корточки над тазом. В такие минуты мне казалось, что все они смотрят на меня, следят за мной. Однако я никогда не отваживалась посмотреть в их сторону…

Лежу я, ни о чем не думая (это был своего рода перерыв, передышка), и вдруг дверь открывается и на пороге возникает Элюня – та самая, что в первый день моего прибытия сюда нокаутировала меня ударом под дых. Теперь-то мы были в хороших отношениях.

– Дарья, – говорит она. – Дуй к нашей Изе, у нее к тебе дело.

Я села на нарах.

– А что, я одна пойду? – спросила я, не в силах скрыть своего удивления – в это время суток переход в административную часть был закрыт на все засовы.

– Ступай, охранницы тебя впустят, – ответила Элюня и вышла.

В коридоре не было освещения, и мне с трудом удалось отыскать двери, ведущие в помещение, где безраздельно правила Иза. В первой комнате было темно, но во второй, поменьше, горел свет. Иза, по своему обыкновению, сидела за письменным столом на фоне бронированного шкафа. На ней, как всегда, был форменный китель, под ним виднелась блузка с вышитыми розочками, что никак не вязалось с тюремной униформой.

– Что-то… произошло? – осторожно спросила я.

– Присядь, – сказала она, указав на мое обычное место по другую сторону стола. А сама потянулась к шкафу и вынула оттуда бутылку с какой-то цветной жидкостью и два стакана. Наполнила их до половины. – У меня сегодня одна важная годовщина, и я хочу, чтоб ты со мной выпила.