– У меня все Наталья не выходит из головы, – сказала Агата.

– Натали, – поправила я.

Она будто не слышала.

– Как это люди умеют так писать, что все прямо видишь… И этот дом, и сад… и Наталью… У меня перед глазами стоят ее глаза, волосы… Погубили ее! Погубили!

В какой-то момент я решила, что Агата спятила – глаза у нее сделались совершенно ненормальные.

– Она была красивая. Красивая! – чуть ли не с болью в голосе выкрикнула она, а потом, резко отвернувшись от меня, поспешно стала натягивать робу. Сокамерница стеснялась собственного вида и хотела поскорей прикрыть от меня свое грузное, бесформенное тело, а может, от себя.


Эдвард остался без нее… Когда он приходил на Мальчевского из своей опустевшей квартиры, нам было труднее общаться, чем когда она была жива. Молчание между нами становилось многозначительным. Полагаю, он думал, что я хочу переехать обратно к нему. А о чем он думал на самом деле?.. Как-то Эдвард позвонил мне из редакции.

– Может, сходим в кино? – спросил он.

Первый раз после ее смерти мы оказались в такой близости друг от друга. Я ощущала его локоть на подлокотнике кресла и боялась пошевелиться, даже вздохнуть поглубже. Потому что прислонись я к нему плечом посильнее или отстранись – он мог бы это неправильно истолковать. Я почти не видела, что происходило на экране, сидела, не меняя положения, и только когда зажегся свет, ощутила, как затекла моя шея. Он проводил меня до дома, до самых дверей. Мы простились у подъезда. Поднимаясь по лестнице, я корила себя за то, что не пригласила его наверх – не была уверена, хочет ли он этого сам. По-моему, он не хотел. Мы оба этого не хотели, и оба боялись говорить об этом вслух. В наши отношения вкралась какая-то натянутость, такого не было никогда. Совершенно случайно я узнала, что он ездит на кладбище. Как всегда, от его секретарши. Позвонила, а она мне сказала, куда он поехал.

– Покупает цветы в цветочном магазине напротив и ездит туда каждый день. В редакцию уже не возвращается.

Да ведь там только тело, подумала я. А она и была только телом. Ничего удивительного, что он не может с ним расстаться. Все вдруг представилось мне в таком жалком свете. Эти наши отношения, длившиеся столько лет. Какое место в этом треугольнике занимала я? Какая роль отводилась мне? «Маркизы», – подсказал мне внутренний голос. «Я хотела их разлучить». – «И тебе это удалось…» – «Нет, это не я, а судьба их разлучила», – пыталась я защититься.

«Не все ли равно кто, – продолжал голос, – не будем мелочиться…»


Когда Аферистка номер два подошла ко мне сегодня в читальне, я вдруг почувствовала к ней что-то вроде неприязни. Несмотря на то что она носит вещи свободного покроя, ее интересное положение сильно бросается в глаза.

Интересное положение… Хорошее определение – внешне она изменилась до неузнаваемости. Это уже не та точеная девушка с простодушным личиком, на котором особенно выделялись удивленные глаза с хитрецой на дне. Теперь я заметила в них выражение, которое затруднилась бы определить. Страх? Она боится будущего своего материнства?

Если она ко мне шла с этим, то выбрала не лучшего собеседника.

– Хочешь почитать что-нибудь? – спросила я.

На ее лице появилась беспомощная улыбка.

– Не знаю… С окончания школы я книжек в руки не брала… А теперь, может, что-нибудь бы и почитала… Чтоб потом детеныш не сказал, что у него глупая мамка.

Детеныш… Так обычно называют малышей у животных. Это еще больше настроило меня против нее. Ее биологизм был мне противен, ужасал меня. То, что теперь с ней происходило, было мне чуждо. Погрузневшая фигура, слегка припухшее лицо, землистая кожа. Под глазами синие круги.

– Коль у тебя нет потребности в чтении, то и не читай, – сухо сказала я.

– Не то чтобы нет потребности… а почему чтение так важно? – Она смотрела на меня глазами беременной самки. Не в силах вынести этот взгляд, я потупила глаза.

– Не для всех оно важно. – Я все еще пыталась скрыть от нее свою неприязнь. – Много таких, которые ни одной книжки в своей жизни не прочли, и ничего, живут себе.

– Но это, наверное, стыдно? Все умные люди много читают. Зачем?

– Чтение – это как бы разговор с самим собой… со своей душой… подтверждение того, что она у тебя есть…


Маска с Любовницей выходят на свободу вместе. Их вместе арестовали, они вместе спали на одних нарах и вот теперь выходят, тоже вместе. Они устроили что-то вроде прощальной вечеринки – скупили все запасы из импровизированного магазинчика Агаты и Аферистки номер один. Мы вместе уселись вокруг стола, каждый со своей железной кружкой. Прием получился не без шика – соленые палочки, орешки, даже миндаль, и все это под наш тюремный аперитивчик – разбавленный водой спирт.

– Держи фасон, девчата, не опозорьте нас там, на воле, – сказала Агата. – И чтоб я вас тут больше не видела!

– По доброй воле мы сюда точно не сунемся, – хохотнула Маска, а Любовница хихикнула вслед за ней.

К сожалению, мне так и не представилось больше возможности поговорить с ней наедине – Маска глаз с нее не спускала. А мне хотелось убедить ее начать самостоятельную жизнь, на свой страх и риск. Не могла же она всю жизнь оставаться лишь тенью своей подружки, как будто ее самой вовсе нет. Я порадовалась про себя, когда она пришла за моей книжкой, но на следующий день вдруг вернула ее. На мой вопрос – что, не понравилось? – она ответила, что не любит отдельных рассказов, а предпочитает длинные произведения. Но потом раскололась и, взяв с меня клятву не говорить об этом Маске, призналась, что та велела ей немедленно отнести книгу назад. Я было подумала, не поговорить ли мне с Маской, но потом отказалась от этой мысли. Меня могли неправильно понять, впрочем, в мои обязанности не входило наставлять на путь истинный целый мир, достаточно было моей попытки очеловечить Агату. Это имело чуть ли не библейский смысл – она стала первой, кто бросил в меня камень, едва я появилась здесь, и камень тот ранил меня довольно ощутимо. А я вышла к ней навстречу с хлебом-солью, то есть, другими словами, с Буниным, но что-то не заметила в ней никаких изменений в лучшую сторону.

Как всегда, последнее слово осталось за судьбой. Вскоре после выхода Маски и ее любовницы в нашей камере снова появилась Лена. Иногда я встречала ее в коридоре и не могла в ней узнать прежнюю Лену – сексапильную, дерзкую русачку. Ее светлые волосы потускнели, также как и лицо, почти слившееся с холщовой тюремной робой. Теперь Лена могла бы сойти за свою мать – она прибавила, как минимум, лет десять – пятнадцать к своему возрасту. Интересно, а как выгляжу я? Урок, преподанный ей Агатой, успешно продолжили другие. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, каких услуг от нее требовали соседки по камере. Иза обмолвилась, что Лена серьезно попала. Мне было ее жаль, но помочь я ей ничем не могла, только попросила Изу, чтобы та похлопотала о ее переводе. Иза к моей просьбе прислушалась. Меня, правда, беспокоило, как отнесется к возвращению Лены в нашу камеру Агата. Если она снова вздумает гнобить ее, я вмешаюсь. Но дело прояснилось в первый же день, за ужином.

Я, Агата и обе Аферистки сели за стол, а наученная горьким опытом Лена забилась на свои нары и принялась есть, держа миску на коленях.

Агата повернула голову в ее сторону и умильным голосом произнесла:

– Леночка, прошу к нашему шалашу

Мы все так и замерли, не зная, что она имеет в виду – это могло быть провокацией с ее стороны.

– Ну же, Леночка, – добродушно повторила Агата, – неужто ты побрезгуешь нашим обществом?

После этих слов Лена встала и с опаской подошла к столу, потом осторожно присела, готовая в любую минуту броситься бежать. Я напряженно следила за Агатой, не выкинет ли она какой-нибудь фортель – возьмет да и плеснет Ленке горячим кофе в лицо. Но Агата уплетала свою кашу, позабыв о существовании русской. В какой-то момент, взглянув на нее, она вдруг спросила:

– Есть в Москве улица Бунина?

Лена перестала есть и со страхом подняла на нее глаза.

– Ну что, язык проглотила? – В голосе Агаты послышалось нетерпение.

– Не-е зна-аю, – пролепетала Лена. – Я живу во Львове.

Ох уж эта Иза, вечно она все перепутает.

Беседа с Изой

Чем для тебя стало посещение матери? – Не знаю… прошло как-то без особого впечатления. Не вспоминаю даже, как будто ее тут вовсе не было.

– Разве не важно наконец-то увидеть, какая она, твоя мать?

– А я знаю… Большее впечатление на меня произвел тот факт, что она родила меня, когда ей было всего четырнадцать лет… Может, поэтому я такая неприспособленная к жизни…

– Ты – неприспособленная? Расскажи кому-нибудь другому. Знаешь, сколько трагедий разыгралось тут перед моими глазами! Сюда попадали железные бабы, такие, что казалось, никто пальцем до них не посмеет дотронуться, а наши девки за какую-то пару месяцев превращали их одну за другой в половые тряпки. Ты с самого начала попала под особое наблюдение как не совсем типичная уголовница, а сумела найти свое место, отвоевала себе авторитет. Я-то думала, ты фраерша, жаль мне тебя было.

Я не стала посвящать ее в запутанные рассуждения о том, какая роль во всем этом принадлежит ей. Без сомнения, она была главной. Самой мне было не справиться – я привыкла к оценкам извне. Эдвард оценивал мою жизнь, мои шансы, а также мое творчество. Теперь его место заняла Иза. Без нее я точно бы разделила участь Лены, а то, может, и чего похуже бы произошло, потому что все мое существо было потрясено покушением Агаты на меня. Второго такого покушения я бы не перенесла, я знала это. И решила защищаться, но где-то сзади всегда маячила Иза, как гарант моего выживания здесь.

Я хорошо помню день, когда Эдвард попросил моей руки, помню даже его слова при этом. Он сказал:

– Ты слишком нежная, слишком хрупкая для самостоятельной жизни, рядом с тобой должен быть человек, который бы тебя защищал…