И вот из терзавшей его зияющей черной пустоты возникла эта женщина. Он знал ее, спал с ней, излил в нее свое семя…

Но он не мог вспомнить вкуса ее поцелуя, не мог вспомнить мягкости ее кожи под его ласкающими пальцами.

Быть может, это была величайшая трагедия — то, что эта женщина, явно из хорошей семьи, сама, по своей воле отдалась ему. Наверняка решиться на это ей было нелегко. Она постоянно отводила взгляд, и это указывало на то, что она чувствовала вину за их связь. И все же он, хоть убей, ничего не мог о ней вспомнить.

Он осознавал, что такую, как она, забыть непросто — несмотря на черное платье, которое менее красивую женщину сделало бы похожей на ворону. Но он забыл.

Для женщины она была высокого роста. Чтобы прижать ее к себе как можно ближе, ему, при его шести футах, пришлось бы поднять подбородок. Волосы, скорее медные, чем рыжие, были туго стянуты сзади и аккуратно заправлены под шляпку. Она была стройна, слишком стройна для недавно родившей женщины. Ему подумалось, что роды, должно быть, были тяжелыми, и его тут же охватило чувство вины за то, что он стал причиной ее мучений. Конечно же, родить ребенка вне брака было поступком предосудительным и постыдным. Почему она не оставила его где-нибудь? Она ведь могла вернуться в Англию как ни в чем не бывало, и при должной осторожности никто ничего не узнал бы.

Стивен не обращал внимания на прохладу и острую боль в ноге, прогуливаясь с ней по саду его младшего брата. Сейчас здесь царило уныние. Нигде ни цветочка, листья и стебли пожухли и увяли. И все же только здесь, в тишине и одиночестве, он мог почувствовать себя практически нормальным.

Он посмотрел на серое небо. В последнее время столь многое утратило цвет (кроме ее волос), что он начал задумываться, не теряет ли зрение. Члены семьи и врач, который его лечил, знали о сбое, который произошел в его разуме, но больше он ни с кем об этом не говорил. Гордость не позволяла ему распространяться на эту тему, он и родственников упросил хранить молчание. Никогда в жизни Стивен никого не упрашивал. Но он изменился, только не знал, что стало причиной этой перемены.

Время от времени его посещали какие-то обрывки воспоминаний — окровавленная рука, оглушительный взрыв, вопль, крик, тошнотворный смрад смерти, — но они улетучивались, прежде чем он успевал поймать их и охватить мысленным взором. Возможно, с его стороны просто глупо так упорно стараться вернуть столь страшные воспоминания, но неизвестность, пустота разума были еще страшнее.

— Вам не холодно? — спросил он, и она остановилась.

Это явно были не те слова, которые она ожидала от него услышать. Ее плотный, тяжелый темно-зеленый плащ мог и не защитить от пробирающей до костей сырости.

— В Крыму было гораздо холоднее, — сказала она. — Хотя я слышала, что в этом году Англию ждет необычайно холодная зима. Поневоле начинаешь думать, что это Господь захотел дать прочувствовать англичанам, каково было их воинам там.

— И их женщинам.

Она потупила взор, и краска проступила на ее впалых щеках, как будто ее смутило упоминание о собственных добрых делах.

На какую-то долю секунды его охватило желание рассказать ей о своем недуге, но он не смог заставить себя сделать это. Он не мог к тем страданиям, которые уже ей причинил, добавить еще и унижение признанием в том, что понятия не имеет, кто она и какое место занимала в его жизни… помимо знакомства на одну ночь. Но это было нечто большее, чем желание не смутить ее или не огорчить. Дело было в его собственной гордости, его собственном стыде. И в парализующем страхе.

Что говорит об уме человека то, что он не в состоянии ухватить нить воспоминаний?

Служившие под его началом восхваляли его героизм. Однако сам он не мог вспомнить ни единого своего поступка, достойного похвалы.

Он уже месяц как вернулся домой залечивать тяжелейшие раны, но до сих пор не знал о происхождении ни единого шрама… кроме одного маленького, на щеке, прямо под глазом. Этим его наградил Вестклифф, когда через несколько часов после свадьбы выволок Стивена из кровати своей жены и рассек ему ударом кулака кожу. На самом деле то свидание было совершенно невинным, Стивен всего лишь ободряюще приобнял ее, но он хотел, чтобы Вестклифф думал иначе, и поплатился за это — был сильно избит. Но эта взбучка была пустяком по сравнению с тем, через что ему недавно пришлось пройти. Во всяком случае, на это указывали остальные шрамы. Лишь они одни знали, что с ним произошло. Жаль, что шрамы не умеют говорить.

Стивену не захотелось останавливаться, он пошел дальше, решив, что лучше двигаться, хоть и не имел представления о цели этой прогулки.

Она поспешила догнать его, что было нетрудно. Он пришел к выводу, что у нее ноги такие же длинные, как и у него, хоть и, несомненно, стройнее и аппетитнее. Он попытался вспомнить, как они оплетали его тело, и не смог. В постели она выкрикивала его имя или шептала? Он же, нашептывая нежные слова ей на ушко, наверняка не раз повторил ее имя. Мерси, Мерси, Мерси.

Ничто не шевельнулось в его душе. Память осталась нема.

— Сколько малышу? — спросил Стивен.

Он не мог вспомнить имя мальчика. Мать упомянула его, но он не обратил внимания, не придав значения появлению ребенка.

И снова он удивил ее. Это проявилось в глубокой складке, прорезавшей ее изящный лоб. Проклятие! Какие же отношения у них были? Они разговаривали, когда выпадала свободная минута, или предавались безумной страсти, чтобы отвлечься от окружавших их ужасов?

Хоть у него не сохранилось воспоминаний о том, что происходило до того, как он попал в госпиталь, увиденного за время выздоровления ему с лихвой хватило, чтобы понять, что на землю пришел ад.

— Чуть больше трех месяцев, — наконец отозвалась она.

Он услышал неуверенность в ее голосе, неловкость оттого, что приходится говорить то, что он и так должен был знать. Говорила ли она ему, что беременна? Или он должен был сам подсчитать месяцы после их последнего свидания? Делал ли он ей предложение? Господи, сделай так, чтобы она не поняла, что я не помню ее!

Он никогда не обижал женщин. Женщины были его страстью, его raison d’etre[1]. Он ценил все, что они могут дать, и не скрывал от них своего восхищения. Ни разу он осознанно не сделал так, чтобы женщина пожалела о том, что провела с ним время.

Исключением была разве что Клэр. Он стремился уберечь ее от своего брата, обрекая на годы терзаний и одиночества, печали и раскаяния. В то время как сам он продолжал удивлять лондонских красавиц своим мастерством в постельных утехах.

Но Клэр и Вестклифф в конце концов сошлись, и счастью Клэр не было предела. Стивен подумал, что женщина, которая сейчас шла рядом с ним, пожалуй, никогда не сможет быть настолько счастливой. Он видел, что ее что-то тяготит, и не сомневался: его поступки сделали еще тяжелее груз, который лежал на ее хрупких плечах. Однако Стивен чувствовал, что по натуре она человек решительный и не сдастся. Он подозревал, что его в ней привлекла не только внешняя красота. Вероятно, она была представительницей того редкостного вида существ, которые способны притягивать его на каком-то глубинном уровне. Правда, он всегда сторонился их, не хотел связываться с женщинами, от которых ему было бы нужно не только удовлетворение потребностей тела. Так почему же он не сумел устоять против искушения сблизиться с нею?

Если он признавался ей в любви, она должна быть счастлива оттого, что он сейчас идет рядом с ней, а не лежит под шестью футами земли.

— Почему вы только сейчас принесли его? — спросил он. Безопасный вопрос, ибо он никак не мог знать причин ее поступков.

Глаза ее забегали, как будто она хотела найти ответ в унылом саду. Он вспомнил времена, когда мог любую соблазнить и заставить открыть ему все, от самых сокровенных секретов до ямочки над округлым задком. Он утратил не только память. Он утратил бесшабашность. Раньше он уже давно заставил бы мисс Доусон беззаботно хохотать, да только сам разучился смеяться и не мог вспомнить, когда в последний раз издавал эти странные звуки. Или даже хотел этого.

— Я не… Я не понимала, как вести себя, — призналась она. — Вы не знали о… — Она замялась, и краска стыда усилила румянец, проступивший на ее щеках от холода.

Так значит, она не сообщала ему, что носит ребенка. Слава богу! Выходит, он не бросил ее, не оставил одну расхлебывать эту кашу. Странно, но мысль об этом была ему приятна. По крайней мере, человек, каким он был в Крыму, не отличался от человека, каким он был раньше. Он всегда был осторожен и старался избегать досадных случайностей, но при этом всегда думал о том, как поведет себя, если это все же произойдет. Родственники обвиняли его в бесхарактерности, но он питал надежду, что это лишь фасад беззаботной молодости. Впрочем, у него не было повода это проверить. До сих пор.

— Джон родился в Париже, — продолжила она чуть окрепшим голосом, как будто перешла к теме, в которой чувствовала себя более уверенно. — Я думала о том, чтобы растить его там, но потом…

Джон. Мальчика зовут Джон. Хорошее, сильное имя. Интересно, почему она выбрала его? Оно имеет для нее какое-то особенное значение?

Она остановилась, и ему тоже пришлось остановиться. Нога была рада передышке. Он редко когда баловал ее отдыхом, как будто наказывал за постоянную боль, за то, что не мог вспомнить, при каких обстоятельствах она была ранена.

— Я увидела ваше имя в списке погибших. — Глаза ее затуманились, и она заморгала, прогоняя слезы.

Он был ей небезразличен. У нее с ним были связаны какие-то дорогие ей воспоминания. А она что-то означала для него, кроме безумной страсти в постели?

Черт возьми, что же он чувствовал к ней? Он хотел знать. Он хотел спросить у нее, чем они занимались вместе, куда ходили, долгой ли была их связь. Доверял ли он ей? Тысяча чертей, любил ли он ее?