Вот они, нечаянные жертвы любовного порыва, перед тобою на экране!

«На любви, должно быть, и впрямь клеймо проклятья, – шепчет наша актриса, неподражаемая в роли Юдифи. – Глоток любви! Полная чаша любви! Напиток, вызывающий безумие. И прыгаешь с обрыва, без особой уверенности, что полетишь, – так, на удачу…»

…Иногда весь ужас – в том, что сопоставляешь и узнаешь, опознаешь, идентифицируешь. Достаточно одной-двух деталей, чтобы включилось нечто, чтобы подсоединились некие проводнички, побежал по ним ток узнавания, замелькали лампочки событий, сплетенные в замысловатую гирлянду. Случается, что, сопоставляя, обманешься, и тогда зубами бы эту гирлянду перегрызть, но поздно – ты уже понакрутил своих лампочек, вплелся в мерцающую паутину, и рвать ее теперь непростительно, да и опасно для жизни.

Ну да мы об узнавании. Узнавать, и это не новость, бывает страшно.

Героиню нашу будто ветром подхватило и вынесло из гостиной. Она взлетела по лестнице (по великолепной Вандиной дубовой лестнице), пронеслась по этажу мимо ряда меднопетельных дверей, которые не так давно распахивала не без интереса. По винтовым ступенькам вихрем взнеслась в мансарду и толкнула дверь в белую спальню.

Перевела дух на пороге, ступила внутрь, прошлась к зеркалу – ничего не изменилось здесь. Белоснежные драпировки, сервированный фруктами столик, дорожка грубоватой мужской одежды от двери до кровати. Из-под покрывала, скомканного сугробом, по-прежнему высунута мужская нога в непотребной для романтической страсти упряжи: зеленовато-коричневый носок, пристегнутый к подколенной подвязке.

– Приснится же, – прошептала она фотографии на подзеркальнике. – «Твое вино не шутит», – обернулась она с фразой из пьесы к мужчине на кровати. Подошла, присела рядом и принялась тормошить засоню в желании рассказать сон – чтобы не сбылся.

– Просыпайся же, проснись, – теребила она плечо. – На что это похоже? Великий полководец называется! Солдафон! Почему вы все такие солдафоны?! Наобещаете, наговорите с три короба комплиментов, обольстите, а потом… дрыхнете. Просыпайся сейчас же! – ругалась она. – Просыпайся, черт бы тебя побрал! А если за ухо?!

А за ухо дергать как раз и не стоило, потому что голова вдруг качнулась, вывернулась под странным углом, легко отделилась от тела и осталась в ее руках. Будто от куклы оторвалась. И на ощупь – жесткая, плотная, холодноватая, но не человеческим холодом мертвой плоти, а как гипсовый отливок под статую. Видно, что трагически сомкнутые брови, закрытые глаза, сжатые губы подкрашены, и краска немного облупилась.

Вы бы не закричали на месте нашей героини? Сердце бы у вас не зашлось? И она закричала, прямо от сердца. Но не услышала своего крика.

* * *

Один из самых надежных способов очнуться от кошмарного сна – не услышать своего крика.

Она елозит затылком по подголовнику сиденья, тянет ремень безопасности, чтобы не давил грудь, тяжело, прерывисто дышит и открывает глаза. В них сонное безумие. Понятно, что она не сразу себя осознает. Еще бы – дурной сон! Вертит головой, пытаясь понять, где оказалась, смотрит через лобовое стекло, видит длинный белый капот с серебристой трехлучевой звездой в колечке, на которой играет солнце, видит серую асфальтовую ленту, бегущую навстречу, и высокое небо, что обрывается сразу за обочиной.

– Край земли… – бормочет она. – Куда вы меня завезли?

– Как бы я посмел вас завезти, Татьяна Федоровна?! – возмущаюсь я шутливо. – Как бы я посмел без вашего на то согласия?! Просто-напросто другой дороги в город нет, кроме как вдоль пропасти. И коллеги ваши на автобусе ехали точно таким же путем, уж поверьте. Они нас намного опередили и, уверяю вас, страху натерпелись. Здесь у нас, знаете, автобус шайтан-арбой зовут. Водители лихачат, пугают пассажиров.

– Я… Простите, я задремала, кажется. Испугалась спросонья.

– Ничего страшного, я хорошо знаю дорогу и все опасные места на ней. Сейчас тут у нас будет… поворот. Венками выложенный. Вот и проехали, слава богу. Тут да, тут часто бьются. Но это все от неосторожности, от торопливости все. Я-то аккуратно веду, потихонечку.

И все же ей страшно смотреть через окно. Ну конечно! Разбросанные венки! Те самые. Глаза бы не глядели. Поэтому она сначала переводит взгляд на кота-игрушку, мой талисманчик, что прикреплен присоской к ветровому стеклу. Потом по-женски бесцеремонно поворачивает к себе зеркало заднего вида. Мне это мешает, меня это нервирует, я им вовсю пользуюсь, этим зеркалом, да и кот теперь ко мне хвостом, что совсем никуда не годится, но смолчу уж. Пусть прихорашивается мадам. Иначе кто-нибудь, оценив состояние ее прически, еще заподозрит меня в неблаговидных действиях.

Два-три движения пятерней, прядку пальчиками вон со лба, и считается, что прическа в порядке. Я старательно налаживаю зеркало, устанавливаю его в точности параллельно ветровому стеклу. Вот так. Теперь можно вести светскую беседу. Начинает она, кивая на игрушку:

– Симпатичный котик.

– А. Да, ничего. Мне его сделали по заказу. Это портрет моего проходимца. Я к нему привык.

– Симпатичный.

На этом ее словоохотливость, кажется, иссякает. Однако после паузы она продолжает:

– Спасибо, что вы меня подхватили…

– Вы уже благодарили, Татьяна Федоровна. А я уже говорил, что не стоит. Я, напомню, выполняю просьбу вашей бабушки покойной, Ванды Лефорж-Свободной. Она велела встретить вас, как явитесь, и отвезти в дом, который она вам завещала, оставила в наследство вместе со всем содержимым.

– Все равно спасибо. Если бы не вы… Я никак не могла ехать со всеми в автобусе. Никак. Ни за что!

– Не переносите тряски?

– Переношу. Не переношу скопления ублюдков.

– Это вы о вашей антрепризе?

– Разумеется.

– Не ладите с коллегами?

– Не то чтобы… Так. Все цапаются. В общем, я уже остыла. В общем, все это в порядке вещей. По контракту играешь в паре с одним, и вроде бы все в ажуре, а потом оказывается, что он закозлил и отбыл в неизвестном направлении, и берут – что делать? – другого, а другому – здрас-сте – не подходишь ты! И начинают делать гадости, чтобы ты ушла как бы добровольно, потому что тот, второй, тащит на твою роль свою любовницу, а ты не уходишь всем назло, потому что, в конце концов, у тебя контракт, который должен быть оплачен, и кое-какие планы в связи с этими деньгами, понятно… Потом эта самая любовница, претендентка на твою роль, подстилается под режиссера на всякий случай, и этот ее шер ами, который, сволочь, тебя выживал, козни строил, представьте себе, застает сладкую парочку в своем купе в позиции абсолютно недвусмысленной и, говорят, экзотической. Он выбрасывает дуру на первой же станции, а на второй выбрасывают его, потому что он засветил режиссеру. И ты остаешься, слава богу, но – без партнера. Потом кого-то вызывают с очередной станции – телеграммой! – потому что у вас здесь никакого роуминга вообще, но вот вопрос – кого вызывают? Страшная тайна! От меня! Все молчат, как будто расписку кровью давали. Вопрос – почему? Потому что ублюдки.

– То есть вы теперь понятия не имеете, кто будет играть Олоферна? Я правильно понял?

– А откуда вы знаете, что я?.. – немного пугается она.

– Что вы – Юдифь? Помилуйте, Татьяна Федоровна! Кому же еще быть Юдифью как не вам? Тасе Вазер?

Здесь я лукавлю – по всему городу афиши расклеены, всем известно, что Юдифь – Татьяна Дунаева.

– Тасе?! Ей сто лет уже. Ну, где-то пятьдесят с хвостиком. Она играет Лию, служанку Юдифи, такую, знаете, языкатую бабку.

– Тася такая и есть.

– Вот откуда вы все знаете?

– Что же не знать? У нас здесь артистов испокон веку любят и знают. Такой уж город. Рано или поздно все приезжают к нам сюда, известные или неизвестные – все. Мы бываем на репетициях, случается, и сами играем, уж извините непрофессионала. Я, похвастаюсь, еще вашу матушку помню. Как же – Елена Свободная в роли Ванды фон Дунаевой…

– Я – Дунаева.

– Да, так все совпало.

– Говорите, маму помните? – вдруг встрепенулась она. – Вы тогда еще, наверное, ребенком были. И помните?

– Ммм…

Как неловко, что она сопоставила! Я становлюсь невнимателен в словах. А все вдохновение… А, ладно. Ребенком – так ребенком. Помню, и всё тут.

– Ваш папа увез ее прямо со сцены. Был такой скандал! Кое-кто до сих пор его обсуждает не без удовольствия, предупреждаю вас. Да и сам спектакль был скандальный. В те времена ставить «Венеру в мехах»! В подпольном переводе! Только у нас, на краю света, как вы выразились, на полулюбительских подмостках такое было возможно. И то скандалом кончилось. Не обессудьте, это просто воспоминания. Матушка ваша была редкой красоты женщина. И мечтательница первостатейная. Ну и… позволяла себе. Простите, я… Я забылся. Простите. Мне не следовало… Она подсолнухи очень любила, а ваш папа прямо к сцене явился с букетом. Этакий блестящий генерал. С букетом.

– Это, конечно, причина для скандала.

Что-то холодна сделалась наша героиня, как только я завел разговор о ее матушке. От разговорчивости ее и следа не осталось. Замкнулась. Почему? Ах, как мне интересно, почему! Ну да это выяснится вскоре! Не зря же Татьяну занесло к нам в городок. Неким ветром. Я понятия не имел, где ее искать, и Ванда тоже, хотя и оставила ей богатое наследство. И вот – приветствуйте Татьяну Дунаеву в роли Юдифи в антрепризном спектакле «Юдифь и Олоферн»! Афиши по всему городу, как и говорилось! И уж половина покрадена любителями. У нас здесь обычай такой старинный – красть и коллекционировать афиши.

Она крутит колечко на пальце – то самое, которое, я помню, Елена собиралась загнать зубным техникам, да генерал выручил. Потом смотрит на часики и объявляет непререкаемо, таким знакомым фамильным тоном:

– Вот что! Мы тут еле тащимся, а я уже должна быть на площадке. Мы ведь кочевые – с корабля на бал, с поезда прямо на сцену. Вот и давайте сразу на площадку, а дом – потом. Потом покажете.