Салли Кристи - Сестры из Версаля. Любовницы короля

Все кончено. Я проиграла. Господь покинул меня. Не нужно быть слишком религиозным, чтобы увидеть в моем наказании промысел Божий.

Диана от усталости лишается чувств, ее переносят наверх, в спальню. Впервые я вспоминаю, что она беременна, и гадаю, не потеряет ли она ребенка? Потом я вспоминаю, как Людовик ласкал мой живот и спрашивал, когда же у нас будет ребенок. Это практически последнее, что он мне сказал. Я чувствую, что лечу в бездну, и у всех на глазах захожусь громкими рыданиями.

На следующий день мы получаем приказ убраться еще дальше от Меца – по всей видимости, четыре лье недостаточно большое расстояние для таких, как мы. Мы решаем вернуться в Париж, поскольку никто не запрещал нам туда вернуться. В окрестностях Реймса мы встречаем свиту королевы, направляющуюся в противоположную сторону. Наверное, с ней едет и Гортензия. Никто нашу карету не узнал, мы, не останавливаясь, едем вперед.

Мы пробыли в Меце всего пару месяцев, а кажется, будто прошла целая вечность с тех пор, как мы покинули Париж, – смеясь, веселясь, нервничая. Сейчас уже середина августа, на полях колосится пшеница и рожь, и я вспоминаю запах Бургундии перед уборкой урожая. А если бы ЖБ не умер? Я бы по-прежнему жила в Бургундии, никогда бы не встретила Людовика, не стала бы герцогиней.

Мой титул они отобрать не могут. Или могут? Любовниц обожают, пока монарх жив, а не успеет тело короля остыть, как их называют самыми распутными из шлюх. Их ненавидят и презирают.

– Почему нас так ненавидят?

Диана начинает плакать и говорит:

– У Полины пытались оторвать руку.

Мы почти подъезжаем к Парижу, когда нашу карету узнают. Экипаж тут же окружает визжащая толпа и начинает швырять в окна камни и репу.

Похоже, грядет очередная суровая зима, на улице уже мороз, и снежным одеялом – сугробы глубиной до колена – укрыло весь город. Я знаю, что так, как раньше, уже никогда не будет. Все изменилось, и, к сожалению, в худшую сторону. Мы заперты в этом доме, и, когда я слышу, как звонят церковные колокола в Бастилии, мне кажется, что они звонят по нам: эти замогильные звуки пронизывают разреженный воздух и преследуют нас в нашей тюрьме.

Мы вернулись в родительский дом, особняк, который король подарил моей сестре. Сейчас мы в отделанной золотом спальне нашей матушки, кровати ее здесь уже нет, но усопшие могут напоминать о себе множеством способов. Слуги не ожидали, что мы приедем, и первые наши дни в отчем доме были наполнены пылью, которую выбивали из ковров и занавесок, отчего я беспрестанно кашляю и раздражена. Марианна смотрит на меня грустными заплаканными глазами, ей даже удается выдавить улыбку: говорит, что никогда не видела меня в плохом настроении.

– А как можно смеяться, если я едва могу дышать из-за этой пыли, – напряженно отвечаю я.

Последние месяцы мы провели вдвоем: никто с визитами не спешит, никто не пишет. Их винить нельзя – общение с нами может оказаться смертельно опасным, как будто мы больны чумой. Только Аглая остается рядом с нами, хотя она не находит себе места из-за предстоящей свадьбы дочери с самым богатым молодым человеком Франции, ибо переживает, что ее присутствие здесь может нарушить ее планы. В прошлом месяце Елизавета вернулась в Версаль, чтобы проверить, не пострадала ли безвозвратно ее репутация. Мне кажется, что я скучаю по придворной жизни, но точно сказать не могу. Может быть, мне позволят вернуться? Но разве я могу бросить Марианну? Наверное, смогу. Если ее сошлют в монастырь, я уж точно не хочу последовать за ней. «Я и так слишком много лет провела в монастыре», – думаю я, когда вспоминаю размеренную, неспешную жизнь в Порт-Рояле. Этого мне хватило с головой. Но сейчас? Никогда! Я решаю, что если не удастся вернуться в Версаль, то останусь в Париже.

Марианна не смирилась. Она говорит, что, даже если ее сошлют в монастырь Овернь, сбежит оттуда за границу, где ее не сможет настигнуть королевская кара, а потом отправится на Мартинику.

– У меня есть деньги, есть драгоценности, – хвастается она, целые дни проводя над сундуками, которые Леоне удалось вывезти из Версаля, спасая все, что возможно, пока это не конфисковали именем закона или в наказание.

Во время всего этого кошмара – слез и борьбы, чудесного исцеления короля и нашего нынешнего положения – я ощущаю, как внутри меня толкается мое дитя. Всем плевать на него, за исключением меня. Она – или он, хотя я думаю, что родится девочка, – будет только моей. Никто не расстроится, если родится девочка; Лорагэ говорит, что надеется на сына, но он не стал бы на мне жениться, если бы ему нужны были только сыновья.

Мой супруг приезжает нас навестить, разглядывает мой живот и говорит, что еще никогда не видел беременной женщины с таким огромным животом.

– А скольких голых беременных женщин вам вообще доводилось видеть? – кисло спрашиваю я. – Скольких детей вы зачали?

Мои нервы на пределе, я так устала, что у меня нет никакого желания выслушивать его добродушное подтрунивание. Мне хочется его ударить, хочется выдернуть ему ноги, как когда-то Марианна поступала с пауками.

Он окидывает меня взглядом и смягчается.

– Куда бы Марианну ни сослали, она должна ехать, а вы должны ее отпустить. Сейчас вам лучше не быть ее сестрой, вам следует держаться от нее подальше.

Я обхватываю руками живот и глажу это огромное яйцо. Вчера малышка толкалась так, как будто хотела вылезти, но сегодня – тишина. Она ничего не хочет ни от этого мира, ни от этой жизни.

– Король никогда ее не бросит. Слишком ее любит.

Я верю в то, что говорю. Я еще никогда не встречала, чтобы мужчина так безумно любил женщину, как король любит Марианну. Иногда я гадаю, а каково оно? Потому что меня никогда никто так не любил. Иногда я сплю с королем, но только когда Марианне нездоровится. Неожиданно меня осеняет: я похожа на одну из «грудных подушек», о которых мечтает Лорагэ. Такая себе колыбель на груди, где ищешь уюта, но только если возникает желание. Не очень-то приятная мысль.

Мой супруг качает головой:

– Ты ошибаешься. Король сейчас не может вернуться. Он исповедовался и соборовался. Он дал клятву Господу. – Лорагэ указывает на потолок, на тот случай, если у меня есть сомнения, где Он обитает. – Все читали его письменную исповедь. Нет в мире такой любви, которая бы нарушила эту клятву.

– Вам неведомо, что такое любовь.

– Впрочем, как и вам.

Быть может. Быть может. Мы молча смотрим друг на друга. Но мне кажется, что этого ребенка я буду любить так сильно, как только можно любить детей, и, может быть, моя дочь тоже искренне будет любить меня в ответ. Перед уходом Лорагэ крепко и страстно обнимает меня, и я с удивлением думаю: «А ведь меня-то любят». Я вспоминаю, как крепко обнимала меня мадам Ледиг в тот день, когда я узнала о смерти Полины. Есть в этом мире милосердие – оно в тех, кто нас окружает.

Сегодня король с гордостью возвращается от границы с Австрией. Благодаря череде побед престиж и величие Франции восстановлены, и теперь народ ликует. Марианна была права, когда уговаривала короля отправиться на войну. Это привело к падению самой Марианны, но ее усилия принесли невиданную популярность королю. Все кричат: «Людовик Возлюбленный!», и даже свиньи на улицах, кажется, визжат в знак одобрения. В Париже царит любовь. Марианна нервно расхаживает по комнатам, вверх-вниз по лестницам.

– Ему понравится это прозвище, – бормочет она. – Людовик Возлюбленный. Он будет очень рад.

Она опускается в кресло у окна, прижимается щекой к ледяному стеклу. Двор внизу – хранилище всех ее надежд и мечты. Она в ожидании визита, письма или хотя бы знака. Но во дворе тихо и пусто, снег пушистым белым одеялом лежит на мощеной мостовой. Нет следов от колес кареты, никто к нам не приходил уже несколько недель.

Входит служанка Марианны, Леона, стряхивает снег и приносит с улицы последние новости.

– Столько людей, столько людей! Никогда в жизни не видела столько людей! И все опьянены счастьем и любовью. – Она умолкает, смущенно смотрит на хозяйку.

Сегодня в соборе Нотр-Дам была служба в честь Дня благодарения, и весь день на улицах шум и гам. К вечеру толпа редеет, а ликование сменяется пьяными песнями и уличными потасовками.

– Хочу знать правду, – резко произносит Марианна. – Я сильная, выдержу.

– Они желали увидеть короля… как же страстно они хотели увидеть его. Он показался в окне. Но было столько народу, что я его не разглядела. Бог мой, как же они ликовали, когда увидели его! Громче колоколов Бастилии, громче самого громкого раската грома. Это надо было слышать! Подобное не забудешь! Такой шум! Такая радость!

Марианна продолжает сидеть у холодного окна, отказывается от еды и напитков, хотя я слежу за тем, чтобы у нее под рукой всегда было что-то горяченькое. Велю одной из служанок принести тяжелое одеяло из спальни, но, даже завернувшись в роскошные меха, она кажется замерзшей и печальной. Окно – всего лишь тонкий кусок стекла между нею и морозной ночью. Она плохо выглядит, безжизненно, как головка творога, из которой выдавили сыворотку. Лицо серое, под глазами черные круги.

Я не в силах выносить это зрелище: Марианна кажется ужасно хрупкой. В детстве нас всегда утешала Луиза, пела нам песни, когда у нас болел зуб, вытирала слезы, когда ломались наши игрушки. Теперь она тоже нам нужна. Она живет неподалеку, на противоположном берегу Сены, но это не имеет никакого значения: старшая сестра так же далека от нас, как если бы жила на Луне. Я решительно отметаю мысль о том, чтобы пригласить ее в гости, и стараюсь не проболтаться о ней в разговоре. Я перекрещиваю живот.

– Он приедет, – уверяет Марианна. – Я точно знаю.

Лишать ее надежды было бы слишком жестоко. Но, как сказал мой супруг, что сделано, то сделано, назад не вернешь.