Еще надо заметить, что приемный и сборный пункт по походу в рай ровно в двенадцать открылся, щелкнуло окошечко кассы, и в нем оказалась, как в старой пореформенной фотке освобожденного крестьянства, растерянная рожа гражданина Парфена. С высоких новых тесовых ворот с перекладины глядел лозунг-кумач «ПОШЕЛ В РАЙ», и торжественную ленточку, перегораживающую уложенную в кафель дорожку, поскольку из начальства разрезать никто не пришел, – просто сорвал твердой рукой новый хозяин Парфеновой волшебной избы человек Алик, специалист по рыбной и иной части.

Журналист и Екатерина Петровна двумя соединенными тенями сновали в лакунах крутящегося вяло карнавала, надеясь углядеть молодых людей. И вдруг Катя что-то увидела, глаза ее лихорадочно загорелись, и она, как сомнамбула, двинулась в сторону, а Сидоров недоуменно уставился на нее. Там, недалеко от мощного телетрейлера, возле запасных софитов и бегающих туда-сюда телеоператоров, в окружении нескольких статистов в серых одинаковых, будто форменных, брюках и серых в полоску закатанных по локоть рубахах сидел человечек на опрокинутом фанерном ящике. Он безучастно глядел вперед себя и вяло копошился вилкой в открытой банке рыбных консервов, наверное в «севрюге в томате». Екатерина Петровна приблизилась, Сидоров нерешительно последовал за ней.

Женщина подошла к техническому помосту и сказала тихо:

– Ты.

Человечек не шевельнул и глазом.

Катя перешагнула через вьющиеся силовые кабели и вступила на помост.

– Ты! – крикнула она. – Сволочь!

Молодые специалисты осторожно встали возле жрущего консервы, не слишком тесня его.

– Тоже приперся сюда. Гадина! – крикнула практикантка и сделала шаг вперед.

С закатанными рукавами несколько «ассистентов» выставили руки, и один или двое миролюбиво промямлили:

– Не стоит, Екатерина Петровна… Ну, что уж волноваться… такой день хороший… Екатерина Петровна, будьте так добры… Просим вас, будьте любезны…

Катя еще поглядела на человека и, выставив и направив на него острые розовые когти, бросилась в атаку.

Ашипкин, а это был он, невозмутимо сидел на ящике и глядел в сторону.

Визжащую и орущую Катю стражи сдержали, выставляя вежливо локти и плечи, принявшие на себя удар острых предметов. Ну что поделаешь, такая денежная работа!

– Паскуда! – орала практикантка. – Мразь. Весь праздник испортил. Приперся. Морду разукрашу!

Потом, рыдая, уселась на крутящиеся толстые провода и стала глотать и глубоко вздыхать, ловя ртом воздух.

Сидоров положил женщине руку на плечо:

– Катя, не надо.

Она опять вскочила, поглядела на орудующего вилкой и вдруг сорвала с груди аметистовую любимую огромную брошь и запустила в человечка, обозначив его под конец: «Тухлятина!». А потом поплелась прочь, и Сидоров пошел за ней.

Тут Ашипкин встал с грязного ящика и отшвырнул в сторону вилку, а потом и банку с низко летящей рыбой.

– Пускай приходит! – крикнул он.

Сидоров понял, что этот спич обращен к нему, к обозревателю возрождающейся газеты. И обернулся.

– Скажи Ему, пусть Он идет сюда, – скривился Ашипкин и вдруг ернически с приплясом покривлялся, совершив ногами и руками кривые и дурацкие пассы. И сделал в мольеровском духе придурочный реверанс. – Мы ждем! Где Ты? – воздел клоун руки вверх, к небесам. А потом предъявил непечатный жест. – Тебя нам здесь не хватало. Приходи, а там посмотрим Кто Кого! – и опять рухнул на ящик.

Сидоров увел трепещущую подругу от недруга, и они где-то уселись сбочка, почти под грузовиком возле огромных колес с поющими детьми-пожарными, и Екатерина взялась скулить и тереть кулаками глаза. Обозреватель, как мог, не сочувствуя и не любя, гладил практикантку осторожно по плечам и еще кисть руки…

Надо сказать, так все это дело не окончилось, поскольку за обаятельной сценой внимательно наблюдал тупой мачо Моргатый. И его быстрый, стройный, как тростник, ум понял все. Скумекал, как и тогда, на научной лежке. Он догадался. Он услышал слова и увидел жесты, равные Ему. И мачо бросился к помосту, к сидящему в позе раненого Цезаря Ашипкину и воскликнул, упав возле помоста на колени и ползя:

– Я… вашество… тоже в телевизор… автор… мужчины не платят… я… вам, угодно… могу, хочу… Готов.

Ашипкин поднял на идиота глаза, в которых плавало плавленое олово. Он выкинул руку и указал ладонью на удалившихся любовников:

– Следи… Каждый шаг доложишь… Не упускать. Отметим, – и взялся вдруг хохотать, плюясь, заикаясь и брызгая соплями.

И Моргатый, радостно скуля, пополз в сторону, а потом рысцой побежал, укрываясь возле углов и попон, за ушедшими.

Прошло совсем немного времени – минут десять, и в празднестве обозначился некий новый тон, или ток, и не бурление и не восторг, а скорее истерический визг и недоумение.

Это вырвавшиеся из сеновала и слегка облепленные сеном молодые люди, Эльвира и Михаил Годин, предупрежденные в пятницу Парфеном о начале впуска и торжественном открытии хода, покинули заточение и воспользовались вялой праздничной неразберихой. Держась за руки, краями перформансного поля стали они пробираться к заветной цели – воротам в преображенную избу и ее подпол. Первыми увидели лазутчиков, конечно, телевизионные бродящие в поисках особого кадра псы. И, конечно, какой-то опытный пультовик, всевидящее око, управлялся с ними ловко и всех погнал за новой добычей. Тут же проснулись и празднующие. Пожарник, Иванов-Петров, чуть разводя руки, стали медленно заходить на крадущегося Мишу Година, и тому, чтобы увильнуть от наседавших и не подставить подругу, пришлось выпустить ее ладонь. Потерявшая слабую опору девчонка шарахнулась в сторону. Вдруг высоко забрал квартет хоральных песнопений, и архимандрит Гаврилл простер руки над площадью и стал, музыкально стоя на грузовике, сыпать проклятия и порицания отступникам, сектантам, моралистам, умствующим, впавшим в неуважение к церковному закону и оскорбляющим сановников взглядом с косизной… Миша начал метаться, пытаясь опять найти руку подруги.

Но и той стало несладко. Улыбающийся в полубезумной гримасе Акынка взялся загонять ее в сети с другой стороны, и до чего странно, собрались ему активно помогать, гоняясь по площади за отбившейся от стада дщерью вполне принявшие веселую игру и впавшие в детскую забаву Лизка с вновь крутящимся возле ее рук Моргатым.

Когда Сидоров с практиканткой выскочили на площадь, молодые были уже почти окружены и схвачены. Взъерепенились, почувствовав время туша, девичьи фонографические труппки и данс-ансамбли, и лабух за пультом «не ваших» от души наконец врубил залихватскую современную серенаду.

Сидоров повернулся к даме:

– Катя. Может быть, прощай… Катя… Но жди меня здесь… Никуда… Я вернусь навсегда, – и бросился на выручку молодежи.

Что отчасти спасло их, никто не знает. Отбивающийся подхваченным научным лозунгом газетчик, Эля и волочащийся и вяло отмахивающийся какой-то научной или юридической статьей Миша чудом приблизились к заветным воротам, и если бы не постоянно мешающие преследователям тивишники, клубком катающийся колючим перекати-полем дурачок, лезущий под ноги и ничего не перящий литератор Н. и бредущая по площадке без цели и смысла Екатерина – плохо пришлось бы бегущим и ловимым. Но они юркнули в гостеприимные ворота и помчались мимо выпученного Алика по уложенной с наклоном кафельной дорожке вниз, к заветному ходу.

– Уйдут, дурак, – крикнула мистику ХУ ошалевшая от веселья Лизка.

– Уйдут, – дико заорал Акынка, вскочил в седло трепещущего рядом рысака и рванул узду, мечтая придавить беглую девку и вообще всех.

– Убегут, – прошептал белыми губами мачо. – Скроются от всевидящего экрана.

Человек Алик встал посреди ворот, расставил руки и громко оповестил:

– Бисплатн пробна пускь кончила. Ходи касса деньги.

– Уйди, убью. Уйдут! – взревел всадник и направил мчащегося рысака в ворота.

Алик развел дрожащие руки и в ужасе зажмурился. Но верхняя перекладина ворот с входным лозунгом оказалась, конечно, коню не высока, но не седоку. Акын на секунду, в пылу гона, упустил верхнюю балку. Крепкая и упрямая, хитрая голова Акына оставила свою улыбку на перекладине. Впрочем, треснула громко, как выстрел, и та. Конь шарахнулся и рухнул на Акына и заодно Алика, все в замешательстве остановились. Всадник без головы аккуратно сполз на кафель, поливая его пузырящейся, как розовое шампанское, жижей. К придушенному под лошадиной тушей, тихо тявкающему слизью коммерсанту медленно подкатилась, вертя тряпкой кожи на шее, башка наездника и весело оскалилась беззубой улыбкой. А потом подмигнула невытекшим глазом, и Алик тихо завыл на зверином наречии. Пострадал бы окончательно бывший рыбный барон, но выскочивший сбоку ошалелый старичок с обрывком вервия на ноге еле успел чуть оттянуть безумного владельца подземных богатств и сохранил его для инвалидной пенсии.

– Леша, – строго, будто свихнувшаяся училка младших классов, крикнула практикантка, подойдя к воротам и искоса заглядывая в них. – Леша, а я?

Как подкатился в страшной наступившей вдруг тишине, где главенствовал лишь лошадиный храп, маленьким круглым шариком к практикантке тявкающий собачкой паренек Веня, никто не заметил. Бодался и лепил копытом конь, стонал, отползая, защемленный бывший рыбовод, и вся площадь глядела на разрубленную в перформансе и обвисающую перекладину ворот. Малыш тронул Катю за локоть, улыбнулся и повесил ей на плечо два подсумка и заплакал, указывая на скрывающуюся в чистилище группу. Катя посмотрела на подсумки, из одного из которых струился раструб противогаза.

– Лешка! – завизжала женщина и, перепрыгнув лежащего Алика, коня и голову, бросилась внутрь. – А я!

– Финал! – заорал литератор Н. – Я все равно узнаю, что вы тут накрутили, – и кинулся к откосу, чтобы, осыпая острые камни и больно накалывая пальцы, спускаться, карабкаться, ползти и где надо скатываться вперемешку с сухой земляникой. – Дайте финал!